Ольга Славникова. O Екатеринбурге, Один в зеркале (отрывок), 2017 (отрывки)
Эта литература очень на любителя. Но так как я как раз являюсь таковым, то посылаю вам кусочек произведения Ольги Славниковой «Один в зеркале». Встреча с этой уральской писательницей для меня произошла на её потрясающей книге «Стрекоза, увеличенная до размеров собаки». Насколько я знаю, этот роман получил Букеровскую премию в 1997 году, как «открытие года». В 1999-м году писательница уже была членом Букеровского жюри, а 2000-м году стала лауреатом премии имени П.П.Бажова за роман «Один в зеркале».
И то и другое — настоящая литература, квинтэссенция истинного наслаждения для тех, кто понимает.
Кому-то трудно это читать — слишком выворачивает подсознание наружу, слишком глубокие и болезненные пласты взбаламучивает. Особенно те, у кого в жизни присутствовали подобные переживания — серые, тягучие, невыносимые в своём блеске и ужасе однообразные будни, тесная действительность людей, застрявших в клетках, выстроенных ими же самими. Казалось бы, не происходит ничего ужасного — отношения обычных людей в декорациях панельных домов и продуваемых улиц с вечно серой мокрой погодой. И, тем не менее, при чтении этого великолепного мрака какой-то сердечный надрыв и ком в горле не перестаёт мучить до последней страницы, прерываясь только смехом наслаждения от головокружительных сверхнаблюдательных метафор, ставших фирменным знаком писательницы. Такие вещи я читаю не иначе, как с карандашом в руках, отмечая зарубками самые крутые взлёты эмоциональных качелей. За всем этим мне видится очень своеобразный юмор писательницы — она доводит чрезмерность реальности до шершавого абсурда, в итоге уже нет сил терпеть и начинаешь смеяться. Мне кажется, Ольга Славникова — в чём-то современный женский Набоков (не зря эпиграф — цитата из его»Приглашения на казнь»), а в чём-то неуловимом — русский Павич.
Город Славниковой — Свердловск (теперь Екатеринбург) — мистический город, в котором я тоже прожила семь не самых лёгких своих лет. Как мне знаком потусторонний полуреализм, пронизывающий его громоздкие серые улицы! Думаю, вам тоже встречалась эта энергия отчаяния и сладкой пустоты, отразившаяся в стонущих песнях свердловских рокеров постперестроечных лет (вроде «я ломал стекло как шоколад в руке я резал эти пальцы за то…»)
Конечно, Славникову надо читать на бумаге, неспешно и со смаком, ловить бриллианты слов и вибрировать острой тишиной. Это требует определённой внутренней склонности, так что понимаю — понравится не всем. Но кто-то, я верю, меня поймёт и отыщет сами книги, не ограничиваясь отрывком. В конце для интересующихся помещаю автобиографическую статью самой авторши.
Ольга Арефьева
Ольга Славникова о Екатеринбурге
Немота — она же невидимость пейзажа — всегда обоюдна. Странно бывает наблюдать на Плотинке стоического фотографа, зябнущего на ветреном просторе в ожидании праздных граждан, что пожелали бы вдруг запечатлеться на фоне Исторического сквера, столь же пригодного для описания в словах, сколь пригоден для этого архитектурный чертеж. Сразу видно, что Исторический сквер, протезированный городу к 250-летию на каких-то остатках подлинных строений, на съеденных историей каменных пеньках, прежде всего помыслен, взят из головы, что над объектом до сих пор преобладает проект. Ветер мокрый, он словно лакает из мелкой наморщенной лужи; внизу вода, строго ограниченная камнем, тускло взблескивает. У фотографа грустные глаза — возможно, что с похмелья, — под глазами мешочки, толстенькие, как дольки чесноку. Вот в его распоряжение предоставили наряженного ребенка — девочку лет двенадцати в дурацком шерстяном темно-синем платье явно местного производства (из тех, что висят в каком-нибудь «Детском мире» во всех размерах, с двадцать восьмого по сорок шестой, и синие пахнут не так, как красные, но синие — все одинаково). Фотограф, придерживая клиентку за опущенное плечико, поворачивает ее удобней, правильней, что ли, по отношению к пейзажу; девочка, споткнувшись, покорно переступает и с этого момента смотрит только под ноги, на свои крысовидные длинные туфли, надетые, должно быть, по случаю какого-то семейного праздника. Значит, фотографу надо еще постараться: он улыбается, как может, снизу вверх взмахивает рукой. Ему, чтобы сделать снимок (поднять от пуза третий профессиональный глаз), необходимо сперва посмотреть в глаза пациенту. Наконец, предварительное положение установлено: белобровая девочка смотрит исподлобья, между нею и грустным фотографом внезапно достигается взаимопонимание. Тем временем из фотоаппарата, не досидев до торжественного момента, вылезает, выпрастываясь, обещанная птичка: обыкновенный свердловский воробей.
Почему так трудно писать о том, что на самом деле есть в Екатеринбурге и что в действительности есть Екатеринбург? Странное сопротивление среды, неподатливость материала, — я думаю, многие литераторы поймут, о чем я говорю. Вот для сравнения картинка из другой, как говорится, оперы, не утратившая за давностью раскаленных азиатских красок, В Бухаре, в месте наибольшего скопления туристов, глазеющих на всю эту грубую гигантскую керамику, на кухонно-толстую синюю глазурь куполов, — двое веселых парней, судя по сходству, братьев (у старшего большие дегтярные усы, у младшего шелковая ниточка над женственой верхней губой) фотографировали желающих верхом на осле. Принаряженный осел, весь в каких-то красных ковровых попонках и кисточках, терпеливо позволял на себя залезть, осторожно занимал, с деревянным седоком на спине, наиболее выигрышную позицию: умная скотина явно чувствовала кадр. Но как только, вслед за первым, пробным, раздавался второй фотографический щелчок, — скотина, не медля ни минуты, принималась взбрыкивать удивительно твердым задом и вообще вела себя как боксерская груша во время чемпионской тренировки; в результате засидевшийся клиент либо спрыгивал с осла неэстетичной раскорякой и, подскакивая, отбегал подальше, либо вовсе летел в пахнувшую жженой костью бухарскую пыль. Тем не менее очередь к ослу стояла изрядная: особенно предвкушали местное родео какие-то красно-загорелые, рыжим пухом заросшие немцы, все как один в белоснежных шортах, с бородатыми коленищами напоказ, все как один с фотоаппаратами — хищно-фирменными, не чета той непритязательной щелкалке, что стригла на кадры спектакль на площади Регистан. Однако немцы не чувствовали тавтологии: почему-то им непременно хотелось на осла.
У моего печального фотографа тоже имелся реквизит: вместо милейшего ослика — большие плюшевые монстры, с ушами как рукавицы, поражавшие какой-то трупной неопрятностью отсырелого меха. Снимаемая девочка не захотела взять игрушку, по размерам переходящую в мебель, и предложенного медведя, не то слона держала в объятиях, пока совершалась съемка, ее высоченная многоэтажная мамаша, поощрительно улыбавшаяся пейзажу поверх глухой меховой башки. Также у фотографа имелся скромный стенд с образцами продукции: там, на цветных, довольно интенсивных снимках, погода была неизменно лучше, чем в реальности, — такая стоит в Екатеринбурге несколько дней в году, местные девушки специально для этих дней шьют красивые легкие наряды, — но синева и зелень и на снимках все-таки холодны и как-то неинтересны. Над Историческим сквером, в небе цвета золы, носятся на острых, словно наточенных крыльях несытые чайки, воробьи, как блохи, наполняют собой регулярный стриженый кустарник, — вокруг неудачливого фотографа, в воздухе и на земле, вообще гораздо больше птиц, чем он мог на своем невыгодном месте понаделать снимков, откуда же остальные? Отработанный материал неизвестных кадров, представители чьих-то запечатленных мгновений, птицы раз за разом поднимаются в воздух, но не могут заполнить пустоты между небом и землей, — пустоты, которая над Историческим сквером особенно велика. Вдруг мимо стенда прошел, размахивая руками, обритый негр в хорошем строгом костюме, фантастический, как Фантомас. Наверняка в душе у фотографа шевельнулась тоска по такому беспроигрышному реквизиту. Знаменательно, что по нашему областному телевидению прогноз погоды озвучивает симпатичный чернокожий парень, без смущения одолевающий кочки и подножки русского языка. Может быть, такой необычный диктор, даже объявляя похолодание и майский снегопад, без которого не обходится у нас ни одна весна, внушает телезрителям веру в солнце и тепло. Многим нравится: как не у себя дома, а будто в какой-то экзотической стране.
Фотографирование чем-то сродно писательству. Есть пейзаж, есть человек в пейзаже (не случайно Битов этим соблазнился). Или, скажем, портрет в интерьере. У фотоснимка — даже у группового — имеется автор и главный герой. Мгновение, запечатленное камерой, понимается как значимое, сохраняемое на память. Прозаик и фотограф (не тот, что снимает для газеты, чтобы с событием ознакомились посторонние люди, никак в событии не участвовавшие, а вот такой вот частный, поставляющий человеку его же самого) работают с человеческой памятью, партнерствуют с нею. Только фотографирование в турпоездке, на фоне какого-нибудь Парфенона или эмирского дворца, является по-настоящему документальным. Если это и тяготеет к литературе, то исключительно к развлекательному жанру: возможно, этим объяснялся успех того бухарского осла и его находчивых хозяев, продававших туристам не просто приключение, но приключение зафиксированное, сообщавшее туру дополнительную сюжетность. Чтобы сняться дома, в каждодневно доступном ландшафте, требуется какое-то событие: день рожденья, или приезд каких-нибудь родственников, или свадьба, например, или — что еще сложнее — особое душевное состояние, о котором хочется сообщить себе будущему, направить в будущее зашифрованый знак.
http://art.uralinfo.ru/LITERAT/Ural/Ural_7_99/Ural_07_99_11.htm