Ольга Славникова. O Екатеринбурге, Один в зеркале (отрывок), 2017 (отрывки)
Изучая в школе литературу, я постепенно привыкла к ощущению, что писатели и прочие великие люди — это не совсем живые существа. Это картинки на обложках, оценки в дневниках, это знаки, портреты и названия. Они мертвы и не из нашего мира, и даже биографии с датами рождений и смертей не опровергают этого. Мысль о том, что авторы живут и здравствуют среди нас, доказывая, что писательство, являясь чудом по сути, по форме — вполне земной способ существования белковых тел, пришла ко мне лишь со зрелостью и стала в чём-то революционной. Сейчас я понимаю, что талантливый автор от гениального часто отличается лишь тем, что первый — жив. Мёртвым в глаза уже можно говорить всё, а у живых ещё впереди много работы.
Новый роман-антиутопия «2017» Ольги Славниковой вошёл в шорт-лист премии «Большая книга» http://www.bigbook.ru/win/short-list.php и подаётся критиками чуть ли не как прорыв в творчестве и без того моей любимой писательницы. Его характерные особенности — изрядная доля тёмно-волшебного, веющего бажовскими сказами, детективно закрученный сюжет, мучительная любовь, назревающая революция, сдвиги времени и узнаваемые реалии сегодняшнего дня, доведенные до выпуклой абсурдности заглядыванием в недалёкое будущее. Они облегчают восприятие и привлекают дополнительных читателей. Но мы будем читать не из-за этого. Столь высокой литературе, каковую транслирует Славникова, не обязательно облекать себя в привлекательные формы. Психологичная, усложнённая, причудливая пристальная проза, постоянно присутствующая лупа сверхреальной наблюдательности ценны сами по себе.Это я писала о Славниковой в 2004 году:
«Настоящая литература, квинтэссенция истинного наслаждения для тех, кто понимает.
Кому-то трудно это читать — слишком выворачивает подсознание наружу, слишком глубокие и болезненные пласты взбаламучивает. Особенно те, у кого в жизни присутствовали подобные переживания — серые, тягучие, невыносимые в своём блеске и ужасе однообразные будни, тесная действительность людей, застрявших в клетках, выстроенных ими же самими. Казалось бы, не происходит ничего ужасного — отношения обычных людей в декорациях панельных домов и продуваемых улиц с вечно серой мокрой погодой.
И, тем не менее, при чтении этого великолепного мрака какой-то сердечный надрыв и ком в горле не перестаёт мучить до последней страницы, прерываясь только смехом наслаждения от головокружительных сверхнаблюдательных метафор, ставших фирменным знаком писательницы. Такие вещи я читаю не иначе, как с карандашом в руках, отмечая зарубками самые крутые взлёты эмоциональных качелей. За всем этим мне видится очень своеобразный юмор писательницы — она доводит чрезмерность реальности до шершавого абсурда, в итоге уже нет сил терпеть и начинаешь смеяться.»http://subscribe.ru/archive/culture.news.arefievatigr/200304/17121016.html
http://subscribe.ru/archive/culture.news.arefievatigr/200409/04000544.htmlЕщё отрывки из романа «2017» (под названием «Период», видимо, ранние публикации) нашла здесь:
http://www.topos.ru/article/3218
http://www.topos.ru/article/3215Но вам захотелось послать другие части, понравившиеся лично мне. За сканирование страниц романа спасибо Лене Калагиной.
Ольга Арефьева
2017
. . .
Все это мало имело отношения к духовному быту рифейца — ставившего, впрочем, свечки перед популярными иконами и охотно купавшегося на водосвятие в крещенской лунной проруби, чей матерый лед хватал его крепким клеем за мокрые пятки. Как бы далеко от местности и быта ни простирались интеллектуальные интересы рифейца (многие хитники в легальной части своих биографий работали на космос и оборону) — он знал всегда, что рудные и самоцветные жилы есть каменные корни его сознания. Мир горных духов, где всегда пребывал и пребывает рифеец, есть мир языческий. Он включает, в частности, неопознанные летающие объекты от трех до пятнадцати метров в диаметре, чьи передвижения по воздуху напоминают рывки катушек, с которых сматывают нитки, — а также шелковисто-зеленых получеловечков, принимаемых посторонними за инопланетян. На самом деле это местные ребята: разумные рептилии, охраняющие самоцветные линзы. Изредка старателям удается увидеть Великого Полоза. Этот подземный змей с головой огромного старика может явить человеку картину, подобную хрестоматийной сцене из «Руслана и Людмилы» — только голова у Полоза лысая, с темными шлифованными пятнами, губы, тоже крапчатые, весьма мясисты, перебитый нос размером и формой напоминает сапог. Великий Полоз ходит под землей, как под водой. Тело его, протягиваясь кольцами перед оторопевшим старателем, выглядит как сгружаемый с самосвала поток грохочущего гравия; поднимается пыль, шевелятся побелевшие кусты, земля местами проседает, образуя морщинистую траншею, — вот по ней и следует искать россыпное и жильное золото, по-царски возмещающее старателю испорченные брюки.
Бывает, что горный дух по внешности мало отличим от человека. Каменная Девка, она же Хозяйка Горы, вовсе не похожа на красивую артистку в синих накладных ресницах и в зеленом кокошнике, что представляет Хозяйку в утренних спектаклях драмтеатра. Каменная Девка может явиться хитнику в виде самом обыкновенном: показаться, например, немолодой интеллигентной дачницей, испачканной ягодами и раздавленными комарами, с ведром огурцов; или буфетчицей на маленькой станции, с накрахмаленной башней обесцвеченных волос и тоскующими глазами в припухлых мешочках; или девчонкой лет пятнадцати, у которой в горловину свободной майки залетает ветерок, когда она, пригнувшись, жмет на педали бряцающего велосипеда. Каменная Девка вовсе не старается держаться поближе к лесной и горной глухомани, она не зверек. Она совершенно свободно появляется и в городе с четырьмя миллионами жителей, стоящем и не чующем под собой ни могучих, как подземные капустные поля, наростов малахита, ни толстого золота в рубчатом кварце.
В тесных круговоротах городского населения Каменную Девку различает только тот, к кому она пришла. Вдруг при виде женщины, ничем особо не приметной, душа у хитника странно намагничивается; вдруг незнакомые черты и жесты складываются в родной и желанный облик, и безбожнику кажется, будто только что буквально на его глазах из обычного материала, какого много намешано в толпе, Бог сотворил для него, единственного. дивное существо, будто ему наглядно явлено доказательство сотворенности человека при помощи божественного фокуса. И не может уже обалделый бородач не устремиться к незнакомке, исполненной для него невыразимого обаяния, служащей доказательством его единственности среди прочих людей, которую все остальное вокруг готово опровергнуть.
Неправда, будто Хозяйке Горы нужно от человека камнерезное мастерство. В действительности ей, как всякой женщине, нужна любовь — но только настоящая, того особого и подлинного состава, формула которого еще никем не получена. Всякое чувство бывает с тенями; иногда оно само представляется тенью. Из-за отсутствия единиц измерения и достоверных экспертиз избранник Каменной Девки ощущает себя предоставленным самому себе в гораздо большей степени, чем это случалось с ним когда-либо прежде. Сомнения накладывают на лицо избранника поперечные морщины: линии жизни, которые обычный человек видит на своей ладони и в каком-то смысле держит в руке, проступают у него на лбу. Испытуемый то верит, то не верит в истинность собственного чувства; зыбкой ночью, когда неподвижное тело подруги вдруг тяжелеет во сне и продавливает свою половину кровати, будто поваленная статуя, мужчине приходит мысль, что легче вспороть себе живот, нежели вскрыть для проверки собственную душу — по крайней мере, первое физически возможно. Самоубийства от счастливой любви, от вполне разделенного чувства — не такая уж редкость в рифейской столице. Если покопаться в милицейских сводках, можно обнаружить немало загадочных случаев суицида, когда покойников находили с блаженной улыбкой на окаменелых устах — то есть рот буквально превращался в минерал, в небольшой и твердый каменный цветок, и лежал нетленным украшением на осевшем лице. Где-нибудь поблизости, на видном месте, белел аккуратный, параллельный линиям мебели и комнаты, сопроводительный документ покойного — предсмертная записка, обращенная к женщине и содержавшая по большей части плохие стихи. Та, к кому адресовался самоубийца, исчезала абсолютно, будто проваливалась сквозь землю. Приметы ее, сообщенные родными и соседями покойного, оказывались столь противоречивы, что было даже удивительно, как искажала подозреваемую сильная оптика их коллективной — теперь еще возросшей — неприязни. Впоследствии на могиле самоубийцы, на памятном камне, люди видели во всякий теплый день хорошенькую ящерку, на первый взгляд совсем обыкновенную — и лишь специалист, окажись он здесь, сообразил бы, что существо не относится ни к одному известному виду, и воскликнул бы «Не может быть!» при виде папоротникового узора на ее спине, и крошечных ручек, словно одетых в черные перчатки. Многим, впрочем, мерещилось, что на плоской ее головке поблескивает корона размером не более золотого зуба; при всякой попытке словить диковину ящерка сперва замирала, словно перенимая настороженность наплывающей вкрадчивой ладони, но вдруг выписывала стремительный зигзаг и пропадала неизвестно где, иногда оставляя преследователю остренький, с голым хрящиком, хвост.
Бывало и так, что рифеец после встречи с Каменной Девкой оставался в живых. Такой не лазил больше за пределы города, завязывал с самоцветным промыслом и, по слухам, не видел себя в зеркалах, отчего утрачивал связь с самим собой и беспокойно ощупывал собственное лицо, сильно нажимая на твердое и захватывая мягкое в толстые складки. Стоило кому-то обратиться к нему, как несчастный тут же отвлекался, проверяя свое наличие и наличие на себе подобающей одежды: пауза, сопровождаемая ревизией пуговиц и поклоном собственным штанам, была коротка, но настолько неприятна собеседнику, что у бывшего хитника, честно обещавшего себе вести отныне только нормальную и легальную жизнь, карьера не задавалась вообще. В отдельных же случаях любовник Каменной Девки исчезал куда-то вместе со своей подругой, не взяв ничего из вещей, выложив деньги — бывало, что и перехваченные резинкой толстые доллары, — ровно на то заметное место, где лежало бы, покончи он с собой, последнее письмо; опытные менты, изучившие почерк подобных исчезновений, называли эту зону «почтовым квадратом».
Иногда, если родственники бывали особенно настойчивы и не верили в бесповоротность события, ментам удавалось проследить начальный отрезок путешествия. Некоторое время в милиции отрабатывалась версия, будто типовой беглец находится под действием наркотика. Согласно показаниям свидетелей, он и его приятельница держались так, будто совершенно не знали города и каждую минуту боялись потерять друг друга; все это напоминало пляску двух бабочек в воздухе, которых слепо сносит по странной кривой, — и вдруг наступал момент, когда тот или другой нащупывал в пространстве нужную дыру. Приятели беглеца, не знавшие об его исчезновении, бывало, встречали его на своих незаконных геологоразведочных работах: он появлялся из красноватой темноты, какая бывает под веками и в лесу вокруг горящего костра, садился к общей еде, пил из железной кружки крепкий, как гудок тепловоза в голове, рифейский самогон. Свою веселость и отсутствие сна на похудевшем, сильно сточенном лице он объяснял необычайным фартом; этим же артельщики объясняли себе его поспешный уход в одиночку — туда, где никто не сидел и куда сносило от костра засоренный хлопьями въедливый дым. Артельщики, укладываясь в палатках, завидовали товарищу; потом, узнав о том, что с ним произошло, молча поднимали брови и шевелили бородами. Кто знает, счастье или несчастье случилось с человеком за горизонтом общей и обыкновенной жизни, за пределом судьбы?
. . .
Область, куда они входили, обладала именно теми свойствами, какие описывал Гусев. Это, с одной стороны, было хорошо, потому что говорило о верности пути; с другой же стороны, бестрепетный Анфилогов чувствовал себя на краю тяжелейшей депрессии. Красота наплывала на него со всех сторон. Анфилогов черпал ее, когда хотел приготовить обед, из улыбавшейся реки; солнечный свет падал на Анфилогова сквозь красоту — сквозь ветви, сквозь какие-то невидимые воздушные сети, — и самое солнце из повседневной, на которую не смотришь, естественной лампочки превращалось в средоточие красоты, в раздражающий нервы лучистый объект. Местность, будто радиацией, была заражена красотой. Здесь, на севере Рифейского хребта, стояли белые ночи: день угасал бесконечно, небо, будто створа раскрытой раковины, волнилось бледным перламутром — а потом наступали призрачные сумерки без теней, красная палатка приобретала необыкновенный, какой-то космический фиолетовый цвет, и спящая река мягко пиналась, будто младенец в пеленке. Несмотря на бесконечную длительность времени, воздуха, пространства, все здесь, на севере, происходило очень быстро. Так же моментально, как спала с реки весенняя вода, в одну прекрасную ночь повсюду вспыхнула жизнь. С вечера заросли едва зацветавшей черемухи уснули, будто накрутив бигуди, — а уже в четыре утра, когда солнце, как ни в чем не бывало, уже лучилось над горизонтом, оба берега тонули в пышной белизне, и по реке, в ее ниспадающем ритме, плыли полосами одуряющие горькие запахи. Тут же мелколиственные березы, прозрачные, будто стрекозиные крылья, выбросили сережки; по воде заскользили глотаемые перекатами сдобные пятна пыльцы.
Анфилогов чувствовал, что для него все это очень-очень слишком; если бы то, что он видел, было описано в книге, он бы ее отшвырнул и вернулся к повседневности, — но в экспедиции было совершенно некуда деваться, и ему, нарастившему на лице надежный невидимый панцирь, поминутно хотелось плакать. Никогда еще Анфилогов не ощущал себя таким беспомощным; то был род виртуальной сенной лихорадки, мучившей его ничуть не меньше, чем развешенные в воздухе тонны мошкары, которыми брызгало, будто из пульверизатора, на горячий человеческий пот. Временами Анфилогову казалось, что он вот-вот умрет перед этой красотой, которая нематериальна и которую тем не менее не сдвинуть с места. Он впервые начал понимать людей, что держатся строго в пределах городского существования, в пределах мира, произошедшего из человеческой головы. Здесь никакая рукотворность не ограждала Анфилогова от воздействующей на него стихии, и не было ни книжки, ни света для чтения, чтобы заполнить безразмерное время после скудного ужина — голодные мыльные сумерки с негаснувшей рекой, блестевшей, будто нож с остатками масла, с мягкими сдобными крошками.
Ольга Славникова
«2017»
Москва «Вагриус» 2006