Софья Купряшина, Счастье (отрывок)

Я так много в последнее время посылала вам разумного, доброго, вечного, что, кажется, настала пора добавить немного перца. Тексты Софьи Купряшиной найти в интернете не удалось, наша рассылка будет первой (спасибо за сканирование Лене Калагиной).

Зато есть много о Купряшиной. Её дебютная книга стала громким событием в литературных кругах и сейчас живо обсуждается и комментируется всеми, умеющими пользоваться ручкой и клавиатурой. Автор (о которой ничего не знаю) так и представляется воображению завсегдатаем прокуренного богемного ОГИ, с вечным коньяком в желудке и смесью из мата и изысканных семантических проблем на устах.

Свирепое жизнелюбие её лирической героини — бомжихи густой интеллигентской закваски в возрасте вечной молодости, безудержный мат и явный литературный талант дают вместе коктейль, который поначалу пьянит и веселит, а потом оставляет несколько тяжёлый осадок. Читать, однако, очень советую, но малыми дозами, в хорошем настроении, и только людям в возрасте здорового цинизма. Памятуя возмущённое письмо от супругов, которых шокировала публикация в моей рассылке очень талантливого, но не обходящегося без ненормативной лексики питерца Дмитрия Горчева, заранее предупреждаю, что Купряшина безобразничает гораздо нахальнее и отчаяннее. Так что, если боитесь за свою мораль и нравственность, лучше этот номер не читайте и розовенькую книжку издательства «Зебра» с рысью на обложке не покупайте.

Ольга Арефьева

Отзывы из разных источников

…Софья Купряшина дебютировала как поэт. Два рассказа из сборника «Счастье» год назад публиковались в антологии «Время рожать». В свои 33 года Соня написала много рассказов, которые тянут на книгу, наконец, собранную и изданную.
…Проститутки, пьянчужки, бомжихи, заключенные, сомнительные особы всех родов и видов. Натуры, как выясняется, неизменно возвышенные, даже поэтические.
…Грязь, но не чернуха. Честно. Страшно. Иногда смешно.
…Этот сборник сам себе и текст, и метатекст, и голая довольная луна, и долгая дорога бескайфовая
…Подойдут любые, даже самые устаревшие определения — «концептуализм», «абсурд», «чернуха», «рискованное искусство».
…Выпьешь чуть меньше обычного — начнешь вспоминать Венедикта Ерофеева, Андрея Битова, Сергея Гандлевского. Выпьешь чуть больше — забудешь слово «дискретный». Навсегда.
…Неустойчивая оптика, мутная смесь «телесности» со «словесностью»
…Демонстративная литературность и подчеркнутая антилитературность
…Обломки цивилизации, ошметки природы — все идет в ход при похмельном освоении дикой, враждебной, неприспособленной для жизни реальности.
…Профессионально матерясь, морщась от неопределенной боли везде, продираясь не то через чащобы, не то через трущобы плотного, тяжеловесного, заплетающегося языка, она медленно обходит мусорные контейнеры.
…фрагментарность, дискретность, деконцентрация мышления, но не как «формальный прием», а как «материал, равный приему»
…любовь на помойке, пища и питье, от описания которых тошнит, одежда, напоминающая грязь, — всё предстает осквернением души и тела, но продолжает оставаться пищей, одеждой, любовью.

Хулиганка

Жила-бьла одна девочка. Звали ее Женя, что уже создавало много сложностей. Сложения она была плотного, характера говнистого, волоса темно-рыжего, но самое главное, что она очень любила хулиганить. В любое общество она вносила панику и дискомфорт, поскольку делала противоположное тому, что в этом обществе принято. Она могла страшно выматериться за столом, усаженным чинными, хорошо воспитанными гостями, которые кушали тушеных вальдшнепов, редьку; салат «Оливье», масло, помидоры и сыр. Сама она при гостях почти ничего не ела, но стоило им выйти на балкон посмотреть салют, как Женя стремглав бросалась к чужим рюмкам и фужерам, допивала из них водку и шампанское, жадно рвала зубами дичь с блюда, хватала и мяла пальцами помидоры, чайной чашкой черпала из общего блюда салат и ела его. Потом она наскоро вытирала рот скатертью и присоединялась к смотрящим салют. Тут-то и начиналось главное хулиганство. Она гнусно приставала к невесте сводного брата, потом щупала самого сводного брата сквозь штаны, потому что искренне не знала, на ком ей остановиться: они оба были приятной наружности. Сводный брат молча пятился от нее, округлив глаза, потому что был хорошо воспитан. Его невеста сначала шутила, а потом тоже пятилась, а вскоре они и вовсе ушли, не дождавшись сладкого и сославшись на токсикоз.
Конечно. Кому это надо.
Мрачная Женя продолжала наливаться шампанским и фраппировать гостей. Одну женщину уже долго бил по спине офицер, поскольку она поперхнулась. А поперхнулась она оттого, что Женя предложила ей попробовать «заебательски охуительные пирожки».
Вскорости подали сладкое. Шампанское и водку убрали. Женя стала время от времени заходить в свою комнату и возвращаться оттуда все более и более окосевшей. И если б кто подглядел за ней в дырку от замка, заткнутую куском рубашки, то увидел бы, как она, воровато оглядываясь на дверь, пьет из горлышка водку, ставит ее в платяной шкаф, хватает со стула рубашку своего любимого, который куда-то провалился, и остервенело нюхает ее в области воротника.
Когда Женя в очередной раз исчезла в своей комнате, гости вдруг услышали дикие удары в стену и леденящие душу вопли: «Где ж ты мой золотенький?! На кого ж ты меня, сука, бросил?!»… Гости из вежливости и любопытства притихли, помолчали, а потом стали резко собираться. Конечно, это было очень нехорошо. Такие ужасные вещи происходили не раз и не два, и вскоре бедные родители Жени, не имея желания и возможности с ней жить, отвели ее в темный лес и оставили там к чертовой бабушке.
Она слегка поплутала, поныла, но после нашла для себя избушку и зажила в ней одинокой хулиганской жизнью.

Когда к Жене ворвались менты, она жарила в сковороде дикую утку, предварительно переломав ей все кости молотком. Готовить ей всегда было в лом, но жажда мясной еды заставила ее взять у дедушки-охотника эту утку — худую, со злобной харей, пахнущую тиной и обосравшуюся во время убийства.
Женя кропотливо ощипала ее, опалила пух, сделала надрез меж килем и пухлой плавательной гузкой, залезла туда рукой и стала тянуть из нее кишки, желудок, сердце и все остальное. Потом она схватила молоток и стала плющить ее, безголовую, с остатками крыл и без перепончатых ног. Потом вымазала ее польской приправой, положила в сковороду и придавила мощной крыгой. И только она задумала ощипать ей всю голову, а на макушке оставить островок и поставить его стоймя при помощи лака для волос, как в дверь позвонили.
В квартиру резво вбежало 6 ментов с автоматами, крича: «уголовный розыск!»
— Опять хулиганишь! — кричали они. — Кто еще есть в квартире?! Где сожитель?! Где лица кавказской национальности?! Где родственники?! Кто живет напротив?! Чем пахнет?!
Женя была чуть жива от пьянства, бронхита и температуры и, охуев от обилия вопросов, села на табуреточку, пригладила взъерошенные волосы и сказала:
— Что?
— Я тебе покажу что! — крикнул самый маленький из них и приставил к жениному носу автомат. — Засучите ей рукава!
Они обступили ее и стали рассматривать руки. — А-а-а, кровь пускаешь по ночам? Судимости есть?
— Нет.
— А татуировка откуда?
— Сделала.
— Сама?
— Да.
— Могла инфекцию внести. Кто живет напротив?
— Люди.
— Какие?
— Хорошие.
— А руки почему в крови?
— Утку потрошила.
— Откуда утка?
— Из лесу, вестимо. Дедулечка мочит, а я их тушу. Жарю, то есть.
— Введите потерпевших! — крикнул тот, что стоял ближе к двери.
В квартиру вошла большая группа людей.
— Кто кричал «убийцы»?
— Это не я.
— А кто кидал топор в проезжающие машины?
— А-а-а… это соседи сверху. Они метят в меня, но каждый раз промахиваются.
— И зачем же они метят?
— Потому что я вызываю к ним водопроводчика.
— Зачем?
— Да течет у них все. Вы посмотрите, по какому куску штукатурки лежит на плечах моего пальто. А у них старческий аутизм, они дверей никому не открывают. Как в дверь звонок, они хвать топор и к телефону. — Ты слесаря вызывала? — Ну я. — Вот только выдь на балкон.
Но промахиваются.
— А кастрюли в святую церковь тоже соседи кидали?
— Ну конечно.
Когда потерпевшие ушли, сильно хромая и крестясь, румяный добрый молодец сел напротив Жени и глаза его слегка потеплели.
— Плохо ты живешь, Жень. Шумно, грязно, соседям не даешь покоя.
— А откуда вы знаете, как меня зовут?
— Да весь подъезд говорит: эта Женя из 12 квартиры водит к себе бомжей, моет их под душем, брызгает «Рейдом»… Неблагополучная она.
Женя высморкалась и вздохнула.
— Паспорт неси… Ишь ты, Крамская! Чем занимаешься?
— Рисую я.
— Неужели тебе нравится так жить?
— Я живу хорошо. Весело.
— А глаза-то невеселые.
— Да температура у меня.
— А шею почему не моешь?
— Я обязательно сделаю это на-днях.
— И на биржу сходи.
Они осмотрели шкафы, пожелали всего доброго и сказали, что теперь будут часто сюда приходить.
Женя вяло сжевала спортивную утиную ногу, потому что она все-таки пережарилась во время перекрестного допроса, вытерла пальцы в ожогах и крови полотенцем, поплакала от обиды, подвывая и вытирая лицо футболкой, и стала думать, по какой статье она может пойти.
Ночью она сочинила такой стих:

мой срок закончится нескоро.
Но это ничего
Ведь мне уже теперь не нужно
Куда-нибудь идти на воле
а разве в магазин
зайти купить мне полботинки.
А водка по талонам.
Но когда вернусь я, когда я вернусь —
все будет по-другому;
завод и сквер, и провод посерел.
А дворник постарел и стал как гриб сушеный,
он даже выпить не годится
теперь.
Как выпьет, так кричит: какой я, на хуй, дворник!
Я мельник, то есть ворон я
и в рот вас всех ебал.

А на заводе так же звонком обозначается обед. Лакеи пишут письма. Все бабы толстые, как будто надувные. А девочки подорожали. А шмары перешли в хронический разряд. А газеты пахнут так, как будто ими уже вытирались. Заводу требуются: откатчики, намотчики, валяльщики, прессовщики, в наличии пионерлагерь. По воскресеньям все стоят в очереди на «чертово колесо». Кто режет вены в чаще леса, а кто с пакетом на башке глюкует в тихом парке с надписью «Привет спортсменам».
А я вернусь на Первомай и замочу я всех, которые не успел.

Было полнолуние. В три часа ночи Жене сильно захотелось поддать, и она пошла в ночную палатку за «Белой березкой», пугаясь низких ветвистых деревьев и высоких разлапистых милиционеров.
В подземном переходе кто-то дико выл. Это была рыжая большеухая псина с зелено-карими миндалевидными безнадежными глазами. Женя, обладая точно такими же глазами, сказала ей несколько утешительных слов, и они пошли вдвоем по пустынным улицам, переговариваясь и вздыхая. Они купили водки, буханку ночного теплого хлеба и заметно повеселели. Когда они подходили к развеселому пиршеству бомжей в кустах, Женя сказала: «Ты меня, Лиска, охраняй», и Лиска пошла чуть впереди. Они миновали группу нетрезвых милиционеров, затем группу нетрезвых коммерсантов, и Лиска все время охраняла ее.
Они пришли домой, выпили, поели, повыли и решили больше не расставаться.
Когда они устали выть, Женя сказала: «Слушай стих, Лиска!» — начала читать:

Луна как бледная поганка
Луна как блинная тарелка
Луна есть матовая склянка
На дымно-розовом пурпуре
Просвечивающая белка
Немного клейкая, в натуре
Луна есть яблочных оладий
Тончайший пар над крышей кухни
Луна есть маленький пломбир
С оттенком несколько вампирным
И помидорным. Мусс и виски
Летают взлуненные миски
И Лунин точит зуб на пристава
Он вылизал луну слюною декабристскою
И оттого она так непристойна
Что кажется, морковное пюре
Двоится в стеклах совершенно серых…
Собачьи песни, песьи пляски
При поздних лунах, — это ли не цель!
Но умолкаю, ибо
Луна есть греческая губка.
Луна есть место для свиданий
И имя ей — Хлоплянкина.

Немного красного вина,
Немного солнечного мая.
И, тоненький бисквит ломая,
Тоньчайших пальцев белизна.

Сплошная, цельная луна.

Лиска слушала невнимательно, поскольку начала засыпать. Женя тоже сползла с табуретки и уткнулась носом в теплый рыжий бок. Кровати и белья у нее не было.

Протрезвев, Женя поняла, что теперь они, в некотором роде, живут с Лиской вместе. А то что это — встретились, поддали и разбежались? Устала она от таких встреч. Ей, наверное, надо сделать какие-то прививки, хоть немного мясца или чего-нибудь костяного, антиблошиный шампунь иль ошейник… Поводок тоже. Пока они чесались в кухне, а Лиска еще к тому же, наморщив нос, выкусывала блох со спины, надо было что-то решить. Женя решила пойти за пивом и долго рассматривала в витрине собачьего отсека в переходе разные принадлежности. И чего тут только не было, ебать-колотить! Какие-то резиновые и пластмассовые кости разных фактур и причудливых расцветок, мисочки, поводки, ошейники: рокерские с шипами, с замшевой бахромой; чехлы на уши, комбинезоны с дырками для хвостов, разнокалиберные щеточки, опять кости — здоровенные, чуть не вполкомнаты и махонькие, славно декорированные под настоящие, много игрушек — ежики, мышки… Бутылка пива не составляла даже и пятую часть стоимости какой-нибудь вшивой железной расчески! Да… Дела… А эти шампуни с собачьими набриолиненными рожами — витаминные и оттеночные, страшные криво-кинжальные ножницы для обрубания хвостов и ушей, щипцы для тримминга… Гестапо какое-то.
Поводок с ошейником можно сделать при желании из ремня и подтяжек, но тогда будут падать штаны. А жрачку? А ветеринар если заведет меркантильные песни? Ох, боже ты мой!
Была у Жени одна зацепочка — записаться в экспериментальный кружок изобразительных искусственных художников, где слегка одаренным и сильно наглым кружкистам давали стипендию. Она уже была раз в чем-то таком и рисовала странные маленькие картинки, семь на пять, примерно, сантиметров, где мальчик стоял на крыше с веревкой в руке, то на шее… Менялось только освещение. Иногда вместо крыши была полуразрушенная стена. Мальчик всегда был повернут спиной — решительно и безнадежно. Она делала четкую контуровку тушью, и он прочно утверждался между крышей и небом, воздев руки в малолетней молитве.
— Пойти что ль туда, рассказать про невзгоды? — думала она.
Она собрала картинки, частично чем-то залитые, надела, чего получше, хотя надо было, чего похуже, и пошла.

Во Дворце Творчества она с трудом отыскала 33 комнату, на которой было написано: Секретариат Кружка Умелых Художников Акварели (СКУХА). Ее встретила в жопу пьяная, но проникновенная художница Петрова — Водкина.
— Деточка моя, — говорила она, лаская Женю толстыми смуглыми пальцами, — нам всем до тебя еще срать и срать. Ты ж сама не понимаешь, кто ты такая… Вот я скажу те щас. Приходит ко мне Акынова, прибегает, прям, и кричит: миниатюрки, кричит, Видала Крамской?! А какой Крамской… Я думаю, вмазалась она, че ли…
— Ну и хули? — говорю. Так она, грит, лучше тебя в сто крат! Ну я ей по ебальнику. А она ползет ко мне и плачет:
— Ты работай, сука, работай, я ж люблю тебя, ты смотри, какие пизденки тебя обскакивают, она ж тя моложе, старой манды, лет на двадцать! Ну я ей еще въебала, а сама думаю: надыть найтить — что за Крамская-то. Ну и нашла у одного там. Прихуела, конечно, прям смотрю — оторваться не могу. И — к Акыновой. Она сидит, мажет чего-то, плачет как всегда. А я кричу: «Лучше! Лучше!» А она сопли вытерла и гнусит:
— Чой-то лучше-то? Ты опять что ль глаза залила?
Я говорю:
— Да Крамская лучше нас всех, вместо взятых! Я сперва думаю — мужик! Линия мужская, не бабья!
— О чем и базар…
Вот так, деточка моя. А что касаемо стипендии тута сложнеича. Должна у тебя выставка быть состоямшись. А ежли она не состоямшись — то прям дажа и не знаю что. Тогда-то. Коль не состоямшись она. Вот тебе, золотая, анкетки, позаполняй их, биограхвию — и таку, и сяку, заяву накатай, что, мол, жалаю быть вступленной к вам, пидорам гнойным — ну и всяко-разно… Разбересси, словом. У мене ноне мозги — как хуй у Василия Андреича — на полшестого, я те ноне не помощница. И давай, с богом, надежда наша, Евгения Гранде, пиздуй до хаты, у мене делов сёдни — хуева туча.
Так сказала художница Петрова-Водкина и резво вытолкала Женю за дверь.
Женя сбежала вприпрыжку по деревянной лестнице, покручивая на одном пальце сумку с анкетами и повизгивая от радости. Что же делать? Купила Лиске «Чаппи», заварила с геркулесом небольшое количество его, чтоб надольше хватило. Пристала, как банный лист, к соседке, чтоб она отдала ей «ну хоть какой-нибудь, хоть какой-никакой ошейничек бы, можно рваный, и с поводочком бы…» и получила в ответ очень сносную собачью фурнитуру.
Она вспомнила слова Петровой о том, что «стипуху дадуть, коли ты жальчее себя опишешь — мол, средствов никаких, голодно, холодно, матерьяльцу, кистей, бумажки, красочек, картону грунтованного, маслица конопляного и протчего по нашему художняческому промыслу не имеешь, онна мыкаешься, туды-сюды…», и чувствуя потребность снова выебнуться на всю катушку, стала заполнять и составлять документы. Спервоначалу написала автобиографию.

«Я, Крамская Евгения Анатольевна, родилась в 1868 году под забором. По приютам я с детства скиталась, не имея родного угла. Ах, зачем я на свет появилась, ах зачем меня мать родила!»

Затем Женя съела феназепамчику, запила его водкой, прочитала «Азбуку» Л. Н. Толстого, умилилась и продолжала свою биографию:

«…Помню, я была мала и грязна, тетка дала мне рваную тряпку, кривую иглу и гнилую нитку. И я сшила себе юбку. Юбка была плоха, но я была горда, что сама сшила эту жуткую юбку. Раз тетка дала мне булку. Булка была мала, а я была грязна и горда, что сыта. В 1985 году с грехом пополам закончила школу (долгонько же я училась — отметила она про себя). А до того, как закончить ее, меня брали «в дети». Только зачем им дети? Хмурые, придут с работы — молчат. А потом как заскрипят:
— Же-е-еня! В кастрюльке ка-а-ша была. Ужели ты всю съе-е-ела?
— А в кастрюльке этой, Василий Андреевич, каши — на донышке (что это еще за Василий Андреевич? — смутно удивил ась она, но зачеркивать не стала). А когда я закончила школу, то пошла наниматься в завод. А директор за сиськи пошшупал — говорит, что не вышел твой год. И пошла я опять побираться, по карманам я стала шманать. Ах зачем я на свет появилась, ах зачем родила меня мать. Работала намотчицей, прачкой, судомойкой на пароходе. Там меня приметил матрос А. Бурый. Он велел мне много и хорошо рисовать, никогда не покушался на мою честь и сказал, что стаканы разбила не я, а кастелянша Г. Хмурая. Но все-таки списали меня оттуда по беременности. Родила. Оставила ребенка в роддоме. Продолжала рисовать запоем, пить, что нальют, ночевать, где придется. В 1886 году прибилась к передвижникам. Стала двигаться с ними по России. Вышла замуж за И. Н. Крамского. Он играл в карты и бил меня, а когда проигрывал, то расплачивался мною и с передвижниками, и с простым людом. А вскорости помер от цирроза печени.
Теперь я живу на квартире. У меня есть собака Лиска. А больше мне и не надо никого. Она хорошая, рыжая. А стипендию свою, если дадите, то я использую на то, чтобы купить антиблошиный ошейник, макарон, «Чаппи», водки, ботинок и всего другого по нашему художняческому промыслу. Пишу картины.
Е. Крамская.»

Женя так сильно увлеклась, что не слышала, что Лиска сначала выла под дверью, а потом мощно насрала в коридоре. Она хотела наподдать ей как следует, но приход был такой сладостный, что она махнула рукой, выпила еще полстакана и стала писать заявление.

«Прошу меня зачислить вас, жлобяр, в вашу ебучую организацию, потому что я иногда прекрасно все понимаю. Как пахнет эта туманная прель, как посинели здания и волосы вьются как! Покорнейше прошу вас принять меня в вашу стаю и форму 85-ХУ на что-нибудь приличествующее аренде нежилых помещений. А то что же это. Ингридируйте марку с поправкой коэффициента, ибо — свершилось!
Мы будем кутаться
в туманы креп-де-шина
И манго, манго, манго…»

Вместо Петровой-Водкиной в 33-й комнате сидела мрачная акварелистка Пота Пиросмани. Она молча вырвала у Жени из рук документы, положила на полочку и велела звонить.

Через месяц Женя снова стояла на пороге 33-й комнаты. Петрова, Акынова и Пиросмани встретили ее мрачным молчанием.
— Гавары, Пытрова-джан! — властно приказала Пиросмани. — Толко тывой народний жаргон можыт выразыт нащи мыслы по этай девущка!
И Петрова сказала.
— Что ж ты………….такое…………натворила?! Что ж ты…………понаписала-то здесь?! Ведь Крюков прочитал — не емши обосрался! Ну, ебонашка! Ну вмастила! Дерьмовочка чертова! Сирота, понимаешь, бесприютная! Тебе что сказали делать?! Биографию писать! А ты чо?! Романы тискать?! Балетриска сраная! Да хуль базарить — дело сделано. Никуда тебя, красотка, не примут, будь у тебя хоть мильон выставок! И забудь об кружке об ентом. Пьяная что ль писала?!
— А может… я перепишу? — хрипло и тихо спросила Женя.
— Да она и щас не въезжает ни хуя. Ведь Крюков читал уже! Василь-то Андреич! Ты вяжи этот базар, чучело, ты чего в анкетах-то накалякала, помнишь хоть, нет?!
«Так вот откуда взялся Василий Андреич», — подумала Женя, схватилась рукой за стену и тихонько сползла на пол.
— Патка, за водой! — взвыла Петрова.
Она опустилась перед Женей на колени, приподняла ее и понюхала.
— Ну так и есть. Непохмелимшись. Нежравши. Немывши.
Она вдруг вся искривилась и заплакала над Женей, крепко прижав ее к себе.
— Господи! — голосила она. — Да за что ж нам доля такая! Сидели бы с детями по кухням, котлетки б там, кулебяки… Нет! Повело на блядки! Писать! Выставляться! Епона мать! Ведь девка молодая ишшо — а уж во гробе одной ногой и крыша от водки съехамши. Ну ладно я, старая проблядь — но ей-то за что?! Пожить бы хоть ей-то! Гори они огнем, картинки ети! Говна-пирога! А мальчик-то у ней на крыше — помнишь, Люд?! Не оторвать ведь глаз… Как же это бывает-то такое!..

Но она не умерла, потому что от этого еще никто не умирал, — как писала Майя Ганина в своем рассказе «Бестолочь». Она не умерла, но сделала для себя кой-какие выводы, хотя все равно не могла вписаться ни в какое общество.
— Слышь, Лиса, — сказала она, прогуливая как-то Лиску вокруг дома, — я тебя кормить больше не смогу. Не будет бабок, Лисица, ни на уколы, ни на шампуни… А если ты взбесишься и тяпнешь меня? А если чума? Или еще чего? Возиться с тобой… Так что я сейчас поводок отстегну — и ты иди куда-нибудь. Ну! Пошла!
Лиска плелась за ней на расстоянии, начиная догадываться. Женя взяла полкирпича, прицелилась и кинула ей в голову. Лиска взвыла отчаянно, как в первый день их знакомства. На рыжей шерсти появилось влажное темное пятно. Она поплелась в обратную сторону на неверных ногах, а Женя пошла к дому.
Потом они вдруг обернулись одновременно и долго смотрели друг другу в глаза. Женя снова нагнулась за камнем, и Лиска, приседая на задние ноги, медленно побрела дальше.
Женя стояла, прислонившись к стене. Она хотела закурить, но руки ходили ходуном.

— Нет, надо научиться прилично себя вести, — думала Женя, лежа на полу в компании с водкой, феназепамом, Тернером, Ван Гогом и Брейгелем. — Так ведь нельзя — полинаркомания, мокруха, афиши, офорты, Крюков этот проклятый… Были ведь книги о том, как правильно общаться с людьми. Анатолия Добровича, например, какие хорошие книжки — «Фонарь Диогена», «Искусство общения», «Психогигиена» какая-то… Поговорить бы с ним…
В окно светили прожекторы соседних строек, и временами на стене возникали силуэты деревьев, освещенных сварочными вспышками. Каждый раз, когда комната освещалась этим холодным, отталкивающим, мертвым светом, Жене казалось, что в стенах возникают и чуть приотворяются двери.
Она вытерла слюни, сопли и подползла поближе к шкафу, чтобы не бояться вспышек. В том месте, где она лежала, остался мокрый след. Снова сверкнуло, и от стены отделился высокий сутуловатый человек в белом халате.
— У меня белье пропало в прачечной. Нет и все. Ходите без кальсон, — сказал он.
Женя сначала вжалась от ужаса в шкаф, но волна уютного тепла, исходящая от человека, достигла ее, и она почти успокоилась.
— Тише, Женя, — сказал он. — Кричать не надо. Я — Добрович.

Рассказы
Изд. «Зебра Е», Москва 2002 400 с. Тираж 4100 экз. ISBN 5-94663-011-3