ЧаВо

У нас есть ряд выстраданных и вполне посильных условий: вы хороший фотограф (ваши работы не хуже тех, что уже стоят у нас на сайте), у вас хорошая аппаратура, позволяющая не подходить ко мне вплотную. Вы нам даете фотографии бесплатно, если потребуется — в максимальном разрешении, без лейблов. Вы не публикуете фото все подряд (зачем засорять ноосферу?), и получаете наше согласие перед обнародованием (согласие будет, если нет явного шлака, ну в крайнем случае выкинем что-то). Вы не пытаетесь снимать вне выступления (не подстерегаете на улице, в гримерке, на настройке). Вы не используете фото абсолютно ни для каких иных целей кроме материала о концерте (иные цели — это реклама какой-нибудь фигни, обложка чего-то постороннего и т.д.) Во время концерта вы не должны мешать нам и зрителям. Поэтому вы не маячите там, где я вас явно вижу, не заслоняете обзор другим людям и не шумите. Полностью отключаете на фотоаппарате ВСЕ огоньки (дальномерные, анти-красный глаз, индикатор того, что фотоаппарат включен, а также светящийся экран). Что не отключается — заклеиваете черным скотчем. Отключаете все звуки фотоаппарата (есть такая функция в цифровиках). Разумеется, ни под каким видом не пользуетесь вспышкой ни единого раза за концерт («извините, случайно вылетело» — не принимается, все лучше проверить заранее). Тест: направьте фотоаппарат на себя в полутьме, сделайте пробный снимок и посмотрите, не вспыхивает ли что-то. Кроме того, если вы нормальный фотограф, то владеете фотошопом, и сами кадрируете и обрабатываете фотографии, не перекладывая эту функцию на нас. А то бывают хорошие вроде фото, а работать с ними надо. Мы, в свою очередь, обязуемся указывать ваше имя или псевдоним при использовании ваших фотографий на сайте. Ссылку на ваш авторский ресурс даем, если вы хотите. На афишах (если до этого дело дойдет) имя фотографа обычно не указывается, но мы всегда спрашиваем разрешения. В прессу если хотят взять, тоже спрашивают, но платят редко, тут уж фотограф сам решает, соглашаться или нет. Я сама фотограф-любитель, мои фотографии вот тут. Когда я сама кого-то снимаю, я соблюдаю эти же правила, только уже как фотограф. Уже существующие фотографии с наших концертов тут. Мы не разрешаем не фото вообще, а нелегальные фото- и видеосъемку. Для хорошего фотографа нет проблемы легализоваться: договориться с нами или с организаторами. Нет другого способа ввести хоть в какое-то разумное русло бешеную активность некоторых не очень воспитанных зрителей с гаджетами. Съемка, сопровождающаяся огоньками, щелчками и вспышками, а также мельтешением в поле зрения артистов и зрителей, однозначно мешает концерту. В момент, когда требуется тонкая настройка и полное внимание всех, кто на сцене и в зале, человек, бездумно давящий на кнопку гаджета, грубо разрывает пространство. В том числе, меня шокируют смелые вспышки и красные наводящие огоньки из зала, когда я сама тоже зритель. Спрашиваю выступавших - у них тоже, оказывается, наболело, накопилось возмущение. Это ужасно мешает практически всем, кроме самых толстокожих. Видео, снятое невзирая на запрет, выложенное без нашего ведома и разрешения в сеть нас огорчает не меньше, ибо не отличается разборчивостью. Мы хотели бы иметь последнее слово в вопросе, какие наши произведения и в каком виде публиковать. Авторское законодательство в этом вопросе на нашей стороне. Удаление нелегитимных роликов — не самое приятное занятие. Мы больше хотели бы обратиться к разуму и осознанности наших зрителей.

Мне мешает, когда посторонние тыкают в лицо телефоном. Я могу сфотографироваться, когда хочу и готова, когда это моя инициатива, и со снимающим есть связь и доверие. Но мне активно не нравится, когда меня принимают за живую мебель или предмет искусства без своей воли, когда начинают ломать границы, считая, что моего согласия на такое взаимодействие спрашивать не нужно. Даже на самом лучшем и ярком концерте это напрягает, так как съемка посторонними – это энергетическое вторжение, а у меня тонкая кожа. Я слишком многое чувствую. Я вообще в этот момент занята тем, что собираю воображаемый мир, выводя из реальности себя и всех, а человек с телефоном вторгается в довольно тонкую структуру эгоистичным желанием это съесть в одиночку. Или просто с непониманием происходящего и желанием доставить себе дополнительное удовольствие, не отслеживая нити концерта. В итоге через несколько секунд после вторжения я зачастую сбиваюсь. Но не прямо в миг, а после. Мешает это всему концерту, всему залу. Кстати, когда на улице или в общественном месте меня кто-то узнает и начинает фотографировать – это тоже за пределами цивилизованных рамок. Я не знаю, люди понимают или нет, какое это хамство, занимайся им хоть исподтишка, хоть внаглую. Лучше бы понимали. Еще мне не нравятся какие попало съемки – неудачные, некрасивые, трясущиеся, с дурацкого ракурса, которые выкладывают в интернет, не спросясь. А еще содержащие новые песни, которые я вовсе не собиралась обнародовать на круг, больший, чем зрители этого концерта. В общем люди-то хорошие, но правильнопонимание у некоторых хромает. Желающим снимать на наших концертах надо с нами договариваться заранее. Мы согласны далеко не всегда. Но часто не против, если человек нравится и принимает наши условия (не мешать концерту, не выкладывать в интернет без нашего отбора, отдать нам фото-видео в оригинальном размере и без лейблов, разрешить нам его использовать с указанием автора в своих отчетах и даже иногда афишах). Еще влияют обстоятельства концерта – от ожидаемого на нем света до параметров помещения, от того, понравился ли нам человек и его работы, до того, сложный концерт, или предполагаем, что будет легко и весело.

Съемка наших концертов запрещена. Это написано во всей концертной рекламе, и не говорите, что не видели. У этого есть причины. Я не хочу плодить уродов. На концертах, особенно в других городах, обязательно бывают проблемы со светом, со звуком, кроме того — у меня не железное здоровье, и тяжелые переезды наносят довольно большой ущерб голосу и состоянию. Концерт для нас всегда эксперимент. Мы не штампуем одинаковых представлений, где все отработано до мелочей. Мы очень часто исполняем песни задолго до их публикации на альбомах. К тому же я вношу серьезные правки в произведения после даже многократных исполнений на сцене. Да, я перфекционистка. Я не хочу, чтобы в истории оставались фальшивые ноты, ошибки в тексте, неудачный звук и плохие съемки. Мне крайне неприятно, когда без моего ведома и согласия посторонние записывают и публикуют мои произведения и исполнения. По праву автора я хотела бы иметь последнее слово в решениях по этому поводу. Кстати, о плохой съемке. Все нелигитимно сделанные съемки оказываются плохими. Исключений не было. Настоящие художники, хорошие операторы не будут прятаться и вести себя как мелкие воришки. Поговорят заранее, как минимум, покажут свои работы. И то, скорее всего, или получат отказ, или свяжут себя обещанием не публиковать ничего без моего согласия. Невозможно разместить камеру так, чтобы ее не видела охрана и при этом хорошо снять. Все равно постоянно находятся люди, которым наплевать. Обычно они таятся и шифруются. А вы вот вышли с широкой улыбкой. Это наивность или злой умысел? Я так понимаю, что у меня выбор только один: согласиться от вас принять это видео, или не согласиться. Этот выбор ничего не меняет в ситуации: все равно видео уже у вас в руках и вы будете сделать с ним что хотите, тем более, находясь в другом государстве. Насчет бескорыстия не смешите мои тапки. Во-первых, я никогда не проверю, торговали ли вы этой записью или нет. Во-вторых, существует масса нематериальных ценностей. Благодарность, восхищение, творческая энергия. Разные там «спасибо» на трекерах, разные «ух, молодец» от знакомых и незнакомых. Так что ситуация очень напоминает облапывание девушки. Я понимаю, что вы, возможно, хорошо ко мне относитесь — ведь вас же не заставляли сидеть над монтажом и созерцать моё лицо несколько месяцев? Переведите ситуацию в понятные образы. Девушка вам нравится, и вы тупо начали ее хватать. Не добиваться ее внимания, не знакомиться постепенно, не тратить силы на завоевание доверия и риск отказа. А вот так, явочным порядком. Что вы хотите дальше от девушки? Что она вам будет благодарна? Или вас удивит ее неожиданно негативная реакция? Наивность (я не знал, что ей будет неприятно) или цинизм (а мне плевать, я ее хотел и сделал что хотел)? что дальше? Вы незамысловато сделаете вывод (лучше публично) что девушка — сволочь, а вы — Д»Артаньян, и будете дальше спокойно жить с чувством, какой вы бескорыстный молодец? Или до вас что-то дойдёт? Вообще, снимать или иным образом копировать творческий продукт против воли артистов и выкладывать без их ведома и согласия (лучше выраженного в письменной форме) — является откровенным нарушением авторского законодательства. Так что больше так не делайте, а эти материалы удалите и никуда не выкладывайте, пожалуйста. Мы, конечно, их можем посмотреть, но это не оправдание нелегитимной съемки. У нас есть инструменты удаления контрафакта со всех основных видеохостингов, но для вас лучше, если вы сделаете это сами, так как аккаунты, получившие нарекания со стороны авторского права, могут быть заблокированы и даже удалены. И это еще хороший исход — при том случае, что мы не решим дать делу юридический ход. Но если мы это сделаем, нарушители законодательства могут поплатиться крупными суммами. ————— Мы пробуем новый формат видеорепортажей. Почему — расписано ниже. Мы с этим решили бороться так: кто-то из наших на концерте снимает на мобильник небольшие кусочки. Я этого человека знаю, заранее на него настраиваюсь и не пугаюсь, не запинаюсь в песне. И желание репортажа удовлетворено — и меня не сбивает. А теперь объяснение: мне мешает, когда посторонние тыкают в лицо телефоном. Я могу сфотографироваться, когда хочу и готова, когда это моя инициатива, и со снимающим есть связь и доверие. Но мне активно не нравится, когда меня принимают за живую мебель или предмет искусства без своей воли, когда начинают ломать границы, считая, что моего согласия на такое взаимодействие спрашивать не нужно. Даже на самом лучшем и ярком концерте это напрягает, так как съемка посторонними — это энергетическое вторжение, а у меня тонкая кожа. Я слишком многое чувствую. Я вообще в этот момент занята тем, что собираю воображаемый мир, выводя из шершавой реальности себя и всех, а чел с телефоном вторгается в довольно тонкую структуру с эгоистичным желанием это скушать в одну харю или просто с непониманием происходящего и желанием доставить себе дополнительное удовольствие, не отслеживая нити концерта. В итоге через несколько секунд после вторжения я зачастую сбиваюсь. Но не прямо в миг, а после. Мешает это всему концерту, соответственно, всему залу. Кстати, когда на улице или в общественном месте меня кто-то узнает и начинает фотографировать — это тоже за пределами цивилизованных рамок. Я не знаю, люди понимают или нет, какое это хамство, занимайся им хоть исподтишка, хоть внаглую. Лучше бы понимали. Еще мне не нравятся какие попало съемки — неудачные, некрасивые, трясущиеся, с дурацкого ракурса, но которые автор вываливает в интернет, не спросясь. А еще содержащие новые песни, которые я вовсе не собиралась обнародовать на круг, больший, чем зрители этого концерта. В общем люди-то хорошие, но правильнопонимание у некоторых хромает. Желающим снимать на наших концертах надо с нами договариваться заранее. Мы согласны часто, но далеко не всегда. Но часто не против, если человек принимает наши условия (не мешать концерту, не выкладывать в интернет без нашего отбора, отдать нам фото-видео в оригинальном размере и без лейблов, разрешить нам его использовать с указанием автора в своих отчетах и даже иногда афишах). Еще влияют обстоятельства концерта — от ожидаемого на нем света до параметров помещения, от того, понравился ли нам человек и его работы, от того, сложный концерт, или предполагаем, что будет легко и весело.

Я очень против того, когда люди пытаются записать что-то из-под полы и выложить в сеть. Это лишает меня стимула показывать что-то новое. Есть такие музыканты, которые годами не показывают новые треки, пишут в студии альбомы и до выпуска все песни держат в огромном секрете. Я так не делаю, но считаю предательством, когда моим доверием злоупотребляют и пытаются своровать и скорее выложить. Эти воришки тешат свое самолюбие, они зачем-то делают слепок того, что еще только формируется, и выбрасывают в общественное достояние. А там совершенно другой глаз у людей — более холодный, более злой, критичный. Или наоборот, влюбляются в промежуточный вариант и потом не хотят воспринимать песню в развитии. Как младенца сначала показывают только близким людям, и лишь с какого-то момента могут вывести туда, где могут быть посторонние. С песнями то же самое — им нужно пройти момент оперения. На концертах все чувствуют этот трепет перед новым и ценят его. А когда украли и скорее выложили, трясясь от своей значимости и вожделения — это предательство. И даже сейчас я обращаюсь через портал: люди, не делайте этого! Это очень медвежья, дурная услуга. Мы запишем и выложим рано или поздно, и будет хоть бесплатно хоть платно. Но не надо воровать. Я сама хочу решать, когда и как это произойдет наилучшим образом.

Уважаемые музыканты! В принципе я не даю разрешения исполнять мои произведения на профессиональной сцене, не давала его и вам. Пока что есть, кому петь мои песни — это я 🙂 Если вы самодеятельный коллектив, и это никуда дальше не пойдёт, то это ваше личное дело, как развлекаться в свободное время. Я даже исполнение моих песен уличными музыкантами в разных городах, в электричках и переходах тоже считаю одной из форм их досуга и в общем реагирую на это, как на положительный отзыв мира. Но профессионально исполнять мои песни (на сцене, в клубе, на фестивале, на телевидении, радио и т.д.) и распространять записи вашего исполнения (в том числе через интернет) я как автор не разрешаю. Это не «плагиат», за который вы извиняетесь, это использование произведения в нарушение авторских прав. Закон защищает меня в этом вопросе, поэтому надеюсь, что вы не будете настолько безрассудны, чтобы попытаться выпустить эту запись. Это чревато. Так что ваш радостный тон сообщения мне вовсе не принёс радости, напротив. Это неприятно мне и самонадеянно с вашей стороны. На будущее, имейте в виду, что СНАЧАЛА спрашивается разрешение, а ПОТОМ начинаются действия.

Ответ на письмо группы, выложившей в интернет исполнение песни Ольги без разрешения

Потому что это новая и незаписанная песня. В год у нас с группой получается записать один альбом. И запись – это очень много денег, времени, это безумно трудоёмко, очень творчески сложно и выматывающе. И вот, один альбом в год. В одном альбоме 15-13 песен. И когда я запишу свои 600 песен? Тем более, что я за год ещё 50 напишу. И получается, что это гонка за самим собой. Поэтому я придумала сольные концерты. Не почему-то другому, а потому что я поняла, что иначе не дождусь реализации всего, что сочинила. Эти песни кричат во мне, требуют, я их все люблю, они – как дети. И всем надо давать жизнь, воспитание, выход в свет. Поэтому на сольных концертах я пою только редкое, новое или, наоборот, старое. Я очень трепетно всегда составляю программу. И на требование вместо этого бросить всё и в очередной раз повторять старые хиты реагирую немножко болезненно. Какой смысл тиражировать? Там всё состоялось, всё и так хорошо. А тут фронт работ неподнятый.

Я, получается, создаю значительно больше песен, чем мы с «Ковчегом» успеваем сыграть и, тем более, записать. На запись альбома уходит год, а то и больше. В нём обычно 13-14 песен. А у меня на сегодняшний день шесть сотен песен. Плюс русские народные, насчет которых тоже много планов. Записаны из моих песен максимум треть, и то, если посчитать два новых альбома, которые ещё не вышли. Так вот, если такими темпами мы будем двигаться, то на запись уйдет тридцать лет. Это при условии, что я ничего не создам нового. Но новое же появляется! Поэтому постоянно стоит актуальный вопрос: как быть? Висит долг перед мирозданием. Это одна причина. Вторая – то, что у меня появилась программа для аранжировки и записи GarageBand. Она входит в пакет Apple для планшета. У меня есть друг, который любит девайсы и программки, но творчеством не занимается. Он всё агитировал ее попробовать. Ему интересно, чтобы кто-то что-то поделал, чтобы увидеть, как это работает. А я как раз не люблю осваивать новые программы, для меня это ужас, моменты отчаяния, когда надо рыть форумы и смотреть бесконечные видеоуроки, в которых так и нет ответа на вопрос. Зато новые возможности – как это было с монтажом видео, так и теперь с аранжировкой – это всегда новый этап и много потрясающих событий. Хорошо, что нашлось, кому меня в этом поддержать. Что приятно: программа легальна, входящие в ее библиотеку звуки и петли любым желающим разрешено использовать в своих записях и публиковать. Купил планшет – программа прилагается. У других цифровых производителей есть аналоги – например, Fruity Loops, но ею я не пользовалась. Даже в фонограммах, получивших «Грэмми», обнаруживаются знакомые лупы, и никого это не беспокоит. Оказалась замечательная музыкантская игрушка, она дала сразу возможности и звуки, которых раньше у меня не было. Не надо ждать, на кого-то надеяться, не надо просить, платить деньги, тратить студийное время. Вся эта эпопея остается в стороне. Испытываешь упоение демиурга. Песни могут происходить здесь и сейчас, а не через десять лет. Это безумно круто. У этого способа есть и недостатки, но достоинства, по-моему, с лихвой перевешивают.

Еще одна довольно новая история из моей жизни — я начала делать аранжировки. Началось с программы на айпаде и библиотек звуков при ней. Аранжировать песню — процесс громоздкий и не такой уж прямо очевидный. Но я увлеклась, у меня начало получаться, в итоге произведений сделала уже много. И все они пока нуждаются во вмешательстве звукорежиссера, который их сбалансирует и доведет напильником. Выступать с ними уже можно, и я включаю в каждый сольный концерт по несколько песен с электронными аранжировками. Понемногу, и все время разных. Публике в основном очень нравится, хотя некоторые не принимают и удивляются. Главное, что нравится мне.

По принципу букета, подбора настроения. Какого-то общего признака – стилевого, ритмического, настроенческого. Я выстраиваю и концерты, и диски как истории. Драматургия может быть неявной, но в альбоме и концерте всё равно так или иначе она получается. Интродукция – общее знакомство или резкий разгон, завязка, начинается какая-то драма, она обостряется, достигает кульминации, потом развязка и финал. Это довольно типичная схема. Самые драматические и мощные вещи бывают у нас в середине концерта, перед антрактом. А вторая часть – это уже постепенный выход в песни, пляски и всеобщий праздник.

Надо уточнять, что обозначает это слово. Может быть, даже долго уточнять. Выше, кстати, был вопрос про силу мысли и исполнение желаний силой мысли. Нет, я не любитель ритуалов, каких-то заклинаний, костюмов, специальных плясок, ради желания, ради своей жадности. Но тем не менее, я вижу наш мир, как глубоко живое, пронизанное множеством нитей, даже не могу сказать – вещество или существо. И с ним взаимодействие, безусловно, происходит непрестанно. И все наши движения так или иначе мир видит, слышит. Он зовёт или, наоборот, препятствует. Это можно назвать словом «магия» или «магическое восприятие реальности». Но это не та магия, когда человек хочет приворот или отворот учинить. Или денежный какой-нибудь себе поток придумать. Это неправильное для меня понимание, действие и вообще неправильный смысл.

Мне песни очень часто снятся, какие-то мелодии, тексты. Но когда просыпаюсь, обычно текст я забываю, а мелодии оказываются довольно банальными. Это, видимо, просто последствия того, что голова этим загружена днём, и ночью продолжает переваривать этот же тип усилия. Образы из снов, мне кажется, я не беру в песни. Я сколько-то лет занималась тем, что записывала то, что вижу во сне. И перечитав эти тетради, удивляюсь тому, что действительно это очень причудливый мир. Но в песни он не попадает. Я беру не из снов, я беру из какого-то другого места, оно вполне здесь, в бодрствующем мире, хотя оно не будничное, действительно.

Какую одну книгу? У меня несколько ответов сразу в голове: электронную, на которую скачана вся мировая литература. Ну вот не бывает же прям одной книги! Давайте я такой же глупый тогда дам ответ: пусть это будет моя «Ефросинья», про которую мы сейчас слушали песенку. У меня есть книга «Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной». Это моя любимая книга. Вот, читайте её! И больше ничего не читайте! Шутка.

К кавер-версиям своих песен я, к сожалению, не могу с восторгом относиться. Но не в принципе, а потому что они все почему-то плохие. И они мне, за редчайшим исключением, не нравятся. Это какая-то, наверно, я неудачница, что именно мои песни поют плохо поющие люди. И плохо играющие. С другой стороны, может быть, они на них учатся, и слава богу! И когда научатся — запоют уже нормальных достойных авторов! Шутка. В общем, если бы кто-то хорошо пел, классно, мне наверно бы понравилось. Хотя у меня тоже свой какой-то вкус, но есть ещё и некая планка профессионализма. До которой 99 процентов не допрыгивает.

По выкрикам из зала или по запискам-заказам не соскочу с программы, конечно. Это давно известно. Все концерты разные, и каждая песня требует своего состава и, вообще-то, подготовки. Когда у тебя шестьсот песен, то ты каждую по щелчку пальцев любым составом и на любых инструментах внезапно не сыграешь. Я иногда слова-то и не помню. Мне и группе нужно готовиться, это раз. Второе – я очень продумываю программу, долго выстраиваю ощущения, драматургию происходящего – не для того, чтобы это вдруг сломать по щучьему велению. А, в-третьих, я составляю плейлист из greatest hits не так часто, но все же довольно регулярно. Это бывают какие-то события, крупный концерт или фестиваль, где хотят именно это услышать. Концерты, где я исполняю что-то новое, интересны довольно большому слою людей. Потому что это огонь, он горит. И есть более ностальгические концерты. Раза два в году. Следите за рекламой.

Мы какие-то вещи обсуждаем, но не совсем демократично и коллективно. С музыкантами я об этом не очень много говорю. Эти материи для них не очень интересны – как нам лучше сделать: так, а может эдак, а может всё-таки ещё как-то? Их позиция выражена на более раннем этапе – когда мы решаем, берём песню в работу или нет. Если мне нужен совет в туманных вопросах, я спрашиваю у людей, которые в теме, но не являются заинтересованными лицами. Советуюсь со своей, можно так выразиться, референтной фокус-группой. Люди смотрят немножко со стороны. Но для меня это именно подсказки и мнения, а не истина в последней инстанции. Тем не менее, если я спрашиваю – значит, слышу ответ. Очень многое зависит от звукорежиссёра. Я перед записью с ним много разговариваю. Что он хочет больше всего? Это очень важно, чтобы человек горел, хотел, идея возбуждала. И, когда он описывает, чего хочет, мы можем начинать собирать энергию. Это не поиск компромиссов, а синергия. Ищем, чего хотим оба, плюс то, чего хочет мир. Всегда есть давление извне. Такое нематериальное, идейное. Ещё бывает, что сама песня рвётся, хочет. Вот так получилось с хитами «Асимметрия» и «Семь с половиной». Эти две песни мы включили в альбом «Авиатор», когда он уже был сформирован. Изменили свои планы. Песни появились, когда запись была в разгаре. В итоге мы что-то выкинули, отодвинули в следующий альбом, что-то переставили – и включили эти две песни, раз они очень туда хотели. И теперь это два сильных кита-хита в альбоме «Авиатор».

Я смотрю, откуда это идёт, почему. Сейчас в обществе повышенное количество людей со внутренней неадекватностью, с завышенными представлениями о себе, с ничем не подкреплёнными требованиями. И это очень часто доходит до патологического уровня, в интернете сколько угодно можем видеть. Такие штуки вообще меня не достают, они бьют куда-то мимо. У человека болезненная фантазия, и он почему-то к этой фантазии приставляет моё имя? Это просто летит в белый свет, как в копеечку. Если что-то бьёт в меня – я могу посмотреть. Если во мне выпирает какая-то часть, которая действительно не должна торчать, выступ эго, какая-то ступенька, крючок, то давайте её постепенно отпиливать – спасибо этим людям, что они меня шлифуют. Но если я отшлифованная и гладкая, то стрелы просто соскакивают, они меня не цепляют, потому что это сказка не про меня.

Мир меняется каждую секунду. И я понимаю, что могу его воспринимать только частично. Какими-то внутренними схемами описывать для упрощения. Но в какой-то момент схема начинает не соответствовать реальности. Я каждую секунду готова свою жизненную позицию регулировать в соответствии с сигналами, которые приходят от мира. Постоянно занимаюсь этой корректировкой. Поэтому у меня нет этой жестоковыйности, нет железной позиции. Я довольно гибкая. И я всё время слушаю и смотрю – не воображаемое ли вижу, не додумываю ли так, что искажаю реальность? Я хочу знать, что на самом деле, а не хочу навязать миру своё видение. Я всего лишь человек. Как корабль в море. Меня несут и течения, и ветер, и парус и, тем не менее, я ориентируюсь, куда плыву, потому что чувствую ещё и магнитные линии. Это всё вне меня, и магнитные линии вне меня. Я стараюсь быть честной в этом, правдивой. Есть силы более масштабные, чем мы, гораздо более мощные. Не знаю, как вы их назовёте, но силы. И они – и есть то, ради чего стоит жить и трудиться.

Я всегда любила песню: драматичную, высококлассную, мелодически состоятельную, поэтичную. Но всегда стремилась и к тому, чтобы музыка качала, без этого никак в работе с группой. Первое – тру эстрада, мюзикл, рок-опера. Второе – рок, поп, рэп, музыка танцпола. И то, и другое мне не чуждо в своих лучших образцах. В песне должны быть и совершенная форма, и яркий смысл. Как тело и душа. И то, и другое мне нравится. Водораздел совершенно в другом месте проходит: талантливо или нет. Песня хороша – значит она должна жить. Стили для меня были и остались только внешней формой, упаковкой, которая важна, но как футляр для энергии. Главная граница проходит совершенно по другому фронту. Это вопрос — песня хорошая или плохая? (Сразу: а с чьей точки зрения?) В ней высокие или низкие энергии? (Сразу: а относительно какого уровня?) Она прославляет божественную красоту или исторгает несъедобные и отвратительные для меня энергии пошлого, дешевого, лживого? (Сразу: а с чьей точки зрения пошлого? А лживого относительно какой правды?) Вопросы сложные, тем не менее, у меня с детства есть нюх на личные, применимые для меня и частично для таких, как я, ответы.

Я отделяю волшебные песни советских времен от поделок, где в красивую форму завернуто говно (с моей точки зрения; с точки зрения навозной мухи – вкусная еда). Среди несъедобного – и лживые пропагандистские песни про партию, и братковский «шансон», и УГ в любых его формах. УГ = скучные, неталантливые, безграмотные, вторичные поделки, преследующие разнообразные первичные и вторичные выгоды, но не желание красоты как таковой.

У меня уйма хобби и довольно много работы. Лишь малая часть этой работы – стоять на сцене. Остальной огромный массив труда не виден, ну и прекрасно. Я очень рада, что для меня сцена – не наркотик, а способ реализовать земное задание – уж не знаю, миссию или способ личного развития. Я не уверена, что артисты, застрявшие в положении «я звезда», вынужденные даже за хлебом ходить в полном гриме и на каблуках, полжизни посвящающие автографам и не могущие себе позволить быть естественными (либо безобразно выглядящие в этом виде) – сильно счастливее. У меня хорошо отработан, но все же происходит с неким усилием момент перехода в сценический образ и статус и обратно. И все же нормальная ежедневная жизнь мне интересна не менее, а может и более. Тем, кто так завидует людям на сцене, хочется сказать: это всего лишь ответственность и еще раз ответственность. И я очень ценю своё человеческое счастье – прогулки, общение, хорошо сделанную работу.

Благодарность слушателей явно относится не напрямую к человеку, выполняющую кропотливую работу по перенесению неземного на землю. Благодарность – она всё же к этому неземному-небесному, и всерьез принимать ее на свой счет по меньшей мере самонадеянно. Поэтому весь труд – здесь, а вся благодарность – туда. Вверх. А работа – это норма: учителя учат, врачи лечат, водители возят, строители строят: это равно требует от человека всей жизни. Нормально, правильно и единственный путь – делать своё дело как можно лучше.

Вокруг есть люди, которые пишут мне самые возвышенные и влюбленные слова, но и те, кто и при случае не простят промаха. Часто это одни и те же. Люди, оказывающие незаметную, но совершенно незаменимую поддержку – и которые хотят вторгнуться, откусить кусочек, кидаются хвастать в сетях и снимать исподтишка при встрече, дабы разменять это на лайки. Есть те, кто принимают меня какою есть, и те, кто требуют, чтобы я была по меньшей мере совершенна и божественна, притом, в их понимании. У таких до ненависти один шаг. Я не подсчитываю лайки и знаки внимания, меня на основании них не занесут в книгу первых красавиц королевства. Мало того, я интроверт, путь и «хорошо скомпенсированный» (как говорит мой друг, мануальщик и маг) – поэтому чрезмерное внимание и эксцентричные или навязчивые его формы меня вообще пугают и отталкивают. Для меня лучшие проявления поддержки – это не сувениры и не стандартные слова. Не песни под балконом и не огромные букеты с посыльным. А прийти на концерт, поучаствовать в краудфандинге, послать хорошую мысль. С некоторыми же людьми я не против позаниматься, потанцевать, попутешествовать вместе, осуществить какую-нибудь творческую затею.

У РАО нет договора с авторами. Раньше бандиты приходили и говорили: «познакомьтесь, мы ваша крыша, будете нам платить». Сейчас приходит РАО и говорит: «здравствуйте, у меня государственная регистрация, на основании которой я представляю права всех авторов мира, в том числе и умерших, и неизвестных. Государство и я договорились о том, что мы ваша крыша, и мы ставим вас перед фактом. Деньги автору не дойдут никогда, или дойдут жалкие осколки, и ничего вы не проверите. Но забрать их у вас – заберем. Мы хотим пять процентов с вала – то есть со всех проданных билетов, даже если в итоге доход с концерта ноль или минус. Чтобы изъять из-под нашего патронажа ваши произведения, вы должны к нам как собачка на поводке ходить после написания каждого произведения. Изъять все творчество разом мы не позволяем, только конкретные произведения». Например, затраты на концерт миллион, и доход с него миллион. Результат – ноль, но проведен концерт и все счастливы. Ан нет, приходит РАО и говорит: во втором отделении на пятнадцатой минуте было произведение длительностью в одну минуту, в котором один из соавторов перевода текста, давно умерший, не найден и не оставил вам разрешения. Потому давайте со всего концерта 50.000 рублей. Это реально так. Я-автор регулярно пишу отказы от авторских гонораров на концертах себя-исполнителя. Музыканты очень разобщены, заняты и бедны. Но громкие скандальные дела могут привести к каким-то сдвигам. Понятно, РАО не отдаст так просто свои кормушки. Надо биться. А биться некому. Абсолютное большинство людей не написало ни одного произведения, и потому не в курсе, что из этого следует. Люди смотрят только с другой стороны — когда им чего-то не дают или не разрешают, и априори ненавидят авторское право. Но если его не будет, авторы протянут ноги, и нечего будет пересылать мемасиками, грузить на торренты и исполнять на концертах. Есть еще прослойка музыкантов, которые исполняют чужие произведения и привычно платят эти пять процентов. В принципе справедливо. Правда, никто не проверяет, куда потом деваются эти деньги, и кому они попадают (спойлер: не авторам). Итак, абсурдность ситуации вскрывается нечасто. «Просто послать подальше», как некоторые тут советуют, нельзя. На стороне РАО все структуры – суд, приставы. Артист «пошлет», а площадке вкатят иск на полмиллиона, и она разорится. Так как работает именно связка артист-площадка, то от партизанского д’Артаньянства пострадают совсем не те. Быть членом РАО – не преступление. Но это должно быть добровольным выбором, а не нахлобученной сверху обязаловкой, где ничье согласие не спрашивается. У автора бывают разные ситуации: кто-то написал, например, оперу, которую исполняет один театр в мире. Ему удобнее с этим театром поддерживать отношения лично. Кто-то написал поп-песенку, которую поют в каждом ресторане. Разумеется, он за всеми не уследит, а подарить право кому угодно сколько угодно коммерчески использовать свое произведение он вовсе не рвется, имеет право. Значит ему как раз удобно и выгодно быть членом РАО или другой организации по защите прав автора. Рваческие и подлые методы работы РАО не отменяют того, что авторов вообще-то надо защищать, и само по себе авторское право — идея в целом верная. Автор может всю жизнь вынашивать свое произведение и вложить в него всего себя. Почему надо об него ноги вытирать? Вообще-то неприятно увидеть свое произведение, например, в интернете – обвешанным рекламой, порнухой, баннерами. Или исполнение без указания автора. Явно негодяи качают прибыль, не стесняясь в средствах. Вот тут бы энергию РАО применить. Но здесь оно не помощник.

Спрашивают: ”Что мешает кому-то из группы составить бытовой опросник типа: где едим, где спим и тд, отправлять оргу, а затем чекать эти места в гугле. На полчаса работы?“ Тут мы упираемся в довольно философскую сложность составления бытового райдера. Он должен быть максимально простым, тупым и формально выполняемым. А еще, если едешь с группой, то выражать совершенно разнородные интересы весьма разных людей. Например, я мало ем и не люблю тяжеловесные обеды в ресторанах, но для существенной части группы они очень даже в радость. Описывая жилье, попадаешь всё время в одни и те же ямы: например, указание, что никто из группы вовсе не хочет оказаться в одной кровати с кем-то еще, практически не выполняется. В девяноста процентах гостиниц или съемных квартир доступной ценовой категории кровати двойные, да еще и почему-то всегда с одним одеялом на двоих. Когда сосед укладывается на своей половине, ты мило колеблешься всей лежанкой. Каждый раз на месте происходит битва хотя бы за отдельные одеяла каждому. А уж если я начну сообщать, что не переношу слишком мягкие кровати, большие подушки, тонкие синтетические одеяла, жесткое постельное белье, воняющее синтетическими средствами и скрипящее на ощупь – то вообще покрутят пальцем у виска. Весь гостиничный бизнес такой, другой вселенной у них для меня нет. Неоднократно я вообще не могла спать ночью на слишком мягких кроватях, и в итоге встречала утро на полу под мебелью, подстелив под себя половину одеяла и другой накрывшись. С подушкой из футболки. Действительно, на туристическом коврике в спальнике я сплю лучше, чем в этих кроватях. Правда, опять начинаются нюансы: а вдруг там пыль, духота, забито мебелью, а может в комнате дикие комары (встречалось такое!). Было еще так, что мы после бессонной ночи (переезд, самолет, микроавтобус) укладываемся наконец утром спать, все воспаленные и обостренные, а в дверь квартиры в 11 утра начинает упорно и до победного ломиться наглая уборщица, потому что ей, видите ли, в это время полагается убирать мини-отель. Так же и с едой в гримерке. Приходится писать в список то, что не любишь и вообще не хочешь, но зато это тупо и стандартно – мертвые сырные и колбасные нарезки, сок из пакетов. Другие участники группы это еще едят, я не особо. Зато добиться такого чаю, какой я пью, и без которого не могу нормально собраться к концерту – абсолютно невозможно, это уже проверено железно. Это всегда пакетики или пафосные чайнички, но не чай. Когда объясняешь, что не используешь пакетики, не пьешь из маленьких чашек, из черных кружек, не любишь офисных кружек с надписями, пластиковых стаканов, что кипяток в чайничке полухолодный из-за переливания и не заваривается – то просто не понимают вообще. Везде налажено именно так, и слово «чай» обозначает именно такое. Зато есть десять этажей посуды, салфетки, трудолюбиво накрученные на вилки, ложки и зачем-то ножи. Зато огромные тарелки с каплей еды посередине. И вот официанты уверенно врываются к тебе в гримерку и на голубом глазу громоздят это все на программки, инструменты, разложенный реквизит и косметику, а ты тихо офигеваешь в одной штанине. Да, кстати, я _не вообще_ не ем. Очень часто на настройку я приезжаю прям вот ужасно голодной – потому что полдня собиралась, не присев, потом далеко добиралась, организм в это время работал в другом режиме и не чувствовал потребностей. И сейчас предстоит семь часов беготни и напряжения нон-стоп. Но. Повар клуба не пришел ещё, он придет перед самым концертом. Орг еще не купил компоненты бутербродов и вообще забыл про чайник. Это не со зла, оно всё «скоро» появится. За десять минут до концерта тебе вдруг от души загромоздят гримерку тем, что громко пахнет, пачкается, и что ты даже не попробуешь. В состоянии выхода на сцену вид и запах еды неприятен. И я очень часто вообще даже не пробую эту всю еду, хоть ее вдруг так много. В итоге постоянно объясняешь, что так не хочешь, и это всех раздражает. Потому, что стереотипы отработаны до автоматизма. Или, к чему я давно пришла, возишь свою кружку, чай в баночке, сахар в баночке и кипятильник. Или выдерживаешь великую эпическую битву только за чайник, а не за всё остальное. Что чайник в гримерку мне абсолютно необходим, не доходит до 50 процентов оргов. У них этого нет в голове, поэтому что пиши, что не пиши – всё равно его не будет или не будет вовремя, а принесут (привезут на такси из дома) когда ты на сцене уже. Так что я не могу придумать, как сформулировать райдер, или как вообще его избежать, что ли. Дело в том, что если встречающие люди хотят твою мысль услышать и понять, если они к тебе неравнодушны и человечны – они тебя слышат. А если нет – то нужна формальная краткая тупая бумага на все случаи жизни. Ее не получается сформулировать: слишком много «но», а жизнь слишком разнообразно устроена. Энтузиасты как раз ориентированы на то, чтобы понять по-человечески и сделать лучше. И часто попадают в минус, может даже именно поэтому. Многие «лучше» стоят денег. Хотя многие «лучше» даже дешевле, чем «хуже», но требуют внимания и нестандартного мышления, а они не у всех есть. А орги-профи лучше знают рынок, имеют связи с залами и прокатчиками, с гостиницами и рекламщиками. Но хотят одного: сэкономить и заработать с наименьшими усилиями. И в этом их нельзя упрекнуть, ибо других желающих часто и вовсе нет. Но вот это «сэкономить» и «наименьше усилия» порой вылезают боком.

Да, работа артиста — это ты одновременно принц и нищий. К тебе идут ручкаться и даже кланяться боссы города, при этом запросто может нахамить уборщица или грубо дергать за ногу в 6 утра (за полтора часа до прибытия) проводник. Тебя заваливают цветами, но ты после этого можешь оказаться на верхней боковой в плацкарте. Еды – то какие-то беспредельные столы, то вообще с собой не дали, или дали формальное и несъедобное. Отдельные люди тебя божеством считают, но большинство понятия не имеют даже об элементарных приличиях. Очень весело и разнообразно. Учитывая мой (и многих именно авторов) интровертный характер.

Некоторые поняли, что я вас собралась обучать игре на гитаре, а не пению. Это не совсем так. Я хочу дать вам в руки гитару как инструмент независимости. Это возможность аккомпанемента, не привязанного ни к каким дополнительным людям и техническим средствам. Это возможность полноценного выступления в одиночку. Современная песня крайне редко исполняется акапелла, чаще всего она требует аккомпанемента. Рок-группа, поп-группа, аккомпаниатор, фонограмма-минус. Если это вам не подходит или недоступно, так как связано со сложными организационными моментами или с чуждой эстетикой, — у вас всегда есть возможность создавать себе музыкальную поддержку проще. Гитара, баян, клавишные — все это гармонические инструменты, на которых можно играть одновременно с пением. Я пыталась играть на баяне — это оказалось весьма непросто, надо много заниматься, чтобы овладеть уверенным аккомпанементом. Пока не смогла выйти даже на приблизительный уровень. На пианино это несколько проще, если играть аккордами, но на клавишных заметнее, если человек не умеет всерьез играть, а лишь перебирает аккорды. К тому же пианино большое, а клавиши требуют подключки в сеть и звукоусиления. И, как искусственный звук, не особо сочетаются с голосом, если тот без микрофона. Гитара в этом смысле — самый простой, недорогой, легко осваиваемый на первых порах (про мировой уровень не говорю, там другие дела) и, главное — акустический инструмент! Не требующий проводов, усилителей, пульта и прочего. Взял в руки и играешь хоть в комнате, хоть в компании, хоть на улице или в походе. Поэтому гитара. И еще потому, что играть аккордами на ней выучиться — проще простого. А это уже вход в музыку и перешагивание через барьер «это сложно», «я не смогу», «нужен кто-то, кто даст разрешение», «это могут только особые люди». Я покажу вам, куда ставить пальцы, и все получится. Дальше бесконечная перспектива: от «перепеть все песни русского рока» до «сочинять своё», от «получить классическое музыкальное образование» до «брать иногда в руки инструмент и бренькать». Гитару купить — вообще не проблема, разве что трудно сориентироваться в бесконечном количестве прекрасных и вкусных вариантов. Не берите поначалу ничего особо удивительного: двенадцатиструнки, электро, укулеле, дредноуты, семиструнки. Все, что играется на них, играется и на всем остальном. Лучше начать с чистой простой классической или эстрадной гитары (у нее гриф тоньше, а кузов больше). Я бы брала для начала с нейлоновыми струнами, не так больно пальцам. На этом советы кончились. Все же для меня гитара — момент рабочий, поддерживающий, а будем мы именно ПЕТЬ.

Мы здесь для того, чтобы развиваться и чтобы развивать в себе, в том числе, честность, прозрачность и альтруизм. А общество все время оседлывают системы, основанные на сравнительно честном отъеме и перераспределении благ и власти. Это порок в системе человека? Баг? Или специальный такой вирус, которым человечеству надо переболеть, научиться определять, обезвреживать и однажды окончательно преодолеть в себе? Деньги — они ни о чем, когда удовлетворены твои основные потребности. И тогда ты занимаешься любимым и осмысленным делом, не жалея ни сил, ни тепла, щедро отдавая плоды людям. Но не позволяя на себе кататься, собой управлять и себя эксплуатировать. Эксплуатация одних другими получается всегда, пока у человечества существуют власть и деньги. Вот придумали бы систему, при которой их не было бы! Услышьте, ангелы! Я хочу и прошу, чтобы не было больше на Земле инструментов мошенничества, лохотрона, порабощения, способа как бы «ненасильственно» заставлять человека делать не то, что он хочет, должен, и что ему на роду написано. Кстати, существует вопрос, позволяющий выяснить, своим ли делом ты занимаешься в жизни. Ты будешь им продолжать заниматься, даже узнав, что скоро умрешь? Даже если за него не будут платить? Даже если за него придется самому приплачивать? Даже если за него будет положена смертная казнь? (Только не путайте дело жизни с разными видами наркомании. Мы в этой игре под названием Планета Земля — для получения опыта и для развития. Да, возможность совершать преступления, а также разнообразные наркомании — это тоже вещи, за которые люди готовы платить жизнью. Но это не дело, и не жизнь, и не дело жизни).

По большому счёту, песня – это идея, пучок энергии. Задача того, кто её воплощает, – из себя и земных материй соорудить нечто вроде антенны, которая подключит воспринимающих к этой идее. Вызвать правильное переживание, построить лесенку в небо. Это можно сделать множеством способов, у каждого своей почерк. И тут играет роль сила собственного ощущения художника и его умение включить сопереживание у других. А как – стадионным шоу с дирижаблями или кукольным театром со шторкой на двух гвоздях? Или сегодня так, а завтра эдак? Это уже дело творца. Если песня работает – вы плачете и смеетесь, сердце колотится, а по спине бегут мурашки – значит, искусство случилось. По сути, неважно, из чего что я делаю, важно, как. Поэтому я противник чёса, тиражирования, езды на старых хитах и пения по заказам. На концерты собираемся как посвященные из какого-то мистического ордена: у нас задача настроить себя на самую крутую вибрацию, какую способны. В этом – весь смысл.

У меня не было мечты, как мечты, но у меня было ощущение, что я должна стать певицей. И все над этим смеялись. Выглядело так, что это действительно какая-то дурацкая фантазия. В пионерлагере даже дразнили: «Певица-а-а-а! Алла Пугачева!», как будто это что-то такое нелепое. Ну, и родителям тоже, конечно, даже в страшном сне не могло присниться, какая у меня будет судьба, хотя этот сон нестрашный, но их он очень-очень пугал. Им казалось, что у их дочери должна быть обычная судьба. Что нужно обязательно получить высшее образование, лучше какое-то техническое, выйти замуж и работать на какой-то обыкновенной работе. Когда я начала взрывать их ожидания своими неожиданными для них поступками, им казалось, что происходит что-то катастрофическое, они никак не могли поверить, что это и впрямь моя судьба. Но сама жизнь это доказала. И как не пытались судьбу от меня отклонить, это ни у кого не получилось. Я первое время пыталась следовать их наставлениям, это было очень сильное давление, и оно было ото всех. И от учителей, и от любых взрослых, которые были рядом. Вначале я поступила в университет на физический факультет, проучилась там два года. И за эти два года мое понимание того, что я делаю что-то не то, невысказанное, непонятное ощущение – оно настолько сгустилось, атомная бомба. И слава богу, что я сделала смелый шаг: не уходя из университета умудрилась взять документы в музыкальное училище и туда поступить. А потом уже отчислиться из университета. Родители были в шоке, у меня же, по их мнению, было высшее образование практически в кармане, а тут вдруг среднее. Вместо того, чтобы через три года высшее техническое, у меня через четыре года будет только среднее музыкальное. Но с моей стороны это был огромный подвиг и шаг, потому что я – тот удивительный человек, у которого сейчас высшее музыкальное образование, но нет начального. Я не прошла музыкальную школу. Как раз потому, что это не укладывалось в картину мира родителей. Когда мне было семь лет, и я сказала, что хочу в музыкальную школу, они просто в это не поверили. Они сказали: «Какая музыкальная школа? Тебе сейчас хочется, а завтра перехочется! А нам придется пианино покупать, его ставить некуда. Ты сама же первая и расхочешь, тебя придется заставлять». И этот момент был такой развилкой судьбы, которая мне очень много попортила. Со временем упущенное пришлось наверстывать уже во взрослом состоянии.

Нет, все плохо не было, я нормально училась там, сдавала сессии, но, тем не менее, сразу же поняла, что это не мое. Хотя в школе я по всем предметам училась ровно, мне всё легко давалось. Но когда я начала учиться в университете, там сразу произошел такой скачок уровня и требований, и самого языка, на котором велась речь, что я сразу поняла, что это не мое. Были люди в моей группе, которые в этом очень запросто ориентировались, легко разбирались. Для меня же требовалось какое-то кошмарное усилие, я нелегко оперировала формулами и терминами. И я не думаю, что эти два года мне особую пользу принесли, это был больше период выживания. Интеллектуально в университете для меня была близкая среда, а по теме она была чужда, формулы – не моя тема. Хотя между музыкой и математикой, вы правы, есть огромное количество связей. Как раз поэтому мне сразу было легко изучать классическую гармонию, джазовую гармонию. То, к чему готовят в музыкальной школе десять лет. А у меня не было этих десяти лет, я не знала нот, я их выучила в ночь перед вступительным экзаменом. Хотя, что значит выучила? Я их поняла. Но понять и легко пользоваться как языком – большая разница. Я, можно сказать, не зная букв, сразу занялась литературой. Или, не зная цифр, сразу занялась высшей математикой. Вот такая была со мной ситуация, и она была для меня непростой. Но меня очень выручало то, что я понимала смысл происходящего. Что я слышу музыку как музыку и понимаю теорию как теорию. Проблема была лишь в пользовании языком нот.

В советское время люди с синдромом вахтёра любили задавать такой вопрос – как поленом по лбу. Подразумевалось, что искусство обязательно должно быть понятно. Но мне кажется, сейчас с обществом произошла некоторая эволюция, оно усвоило, что этот вопрос неприличен. Если бы музыку можно было рассказать словами, то музыканты и выступали бы с рассказами, а не с инструментами. Услышать чужой рассказ – не значит понять музыку. Существует целый слой произведений, которые не рассказывают о чем-то конкретном, но вводят в состояние. Не только песни – стихи, фильмы, картины. И они, кроме прочего, содержат некие волшебные фразы, которые производят изменения в сознании. Такие произведения – в первую очередь – путешествия того, кто песню слушает, поет и прямо сейчас переживает. Концерт – это глубокое, многомерное, комплексное, и в основном невербальное переживание. Притом, оно очень опирается ещё и на воображение того, кто слушает. Песни, которые апеллируют к образному потоку, не требуют их прямо вот понимать. Они требуют включиться и привнести в состояние свои ассоциации. Когда мне слушатели начинают рассказывать о впечатлениях от песен, они описывают очень яркие миры. Всё, что заложено, очень достоверно считывают и расшифровывают, да ещё и много чего добавляют интересного. Но поймет только тот, кто это переживание сам испытал. Люди перечисляют друг другу названия любимых групп – как страны, где они побывали. Остальное – о! ты там тоже был! – и глаза горят. У каждого свой рассказ о путешествии, в чём-то они будут похожи, а в чём-то различны. Чувствующий, эмоционально развитый человек получит огромные впечатления, а негативный, невежественный, напряженный – может вообще не понять, отчего эти люди так светятся.

Я заметила, что наиболее сильные впечатления я получила от самого факта искусства: что первое попалось. У нас пластинка была на 45 оборотов с советской песней про солдата. Читать я не умела, папа нарисовал на ней звездочку. Я ее заслушивала до дыр. И это было такое потрясение — от первой пластинки, песни, от первого осознания музыки. Услышала гармонию, прочувствовала сопряжение аккордов. Музыка как таковая — наиболее сильное впечатление. Чем ты взрослей, тем тебя труднее удивить, тем сложнее получить удовольствие. Сильнее всего действует то, что услышали в юности. По сути, что первым подвернулось. Первая красивая картинка, первые аккорды на гитаре.

Нет формальных признаков, которые четко разложат музыку на полочки. Классику играют на ревущих электрогитарах. Большой симфонический оркестр исполняет песню Егора Летова. Патлатый татуированный супергерой может быть примитивным самцом с одной извилиной, а может — интеллектуалом и пророком. В тексте про водку и тёлок может содержаться тонкий юмор и даже духовный смысл. Но может и не содержаться. А якобы очень-преочень духовная музыка может на деле оказаться бесталанной унылой мурой и графоманией. Нет измерительной линейки. В области искусства оценки субьективны, основаны на мнениях, и очень важен вопрос «а судьи кто?». Поэтому линейка извилистая, во все стороны и с ветками — как дерево. Сейчас актуален уровень внутреннего развития, как музыкального, так поэтического и идейного. Вот этим разные музыки и отличаются. А играет человек на гитаре, на калимбе, на пиле — неважно.

У меня нет в жизни подходящей ситуации, в которой я бы ее слушала — фоном я ничего не ставлю, никакие жизненные процессы она не сопровождает. Единственная возможность услышать — это специально включить и внимательно слушать. Я либо внимательно изучаю материал, либо не слушаю вообще. Наверное, критики, радийщики, медийщики, организаторы фестивалей куда больше в курсе. Пока максимум — понравится одна песенка, но не на год, а на день. Сейчас у меня все время несколько другой фокус внимания. Мне пока мало нужна музыка извне. Так что в лучшем случае ставлю произведение один раз. Даже если трек понравился, максимум — внимательно переслушаю через год. К музыке в гостиницах, магазинах и кафе, как правило, отношусь с величайшим отвращением. Телевизор не смотрю. Есть еще чужие автомобили — когда меня подвозят, могу что-то послушать. Это все не означает, что я медведь в берлоге. Просто дело в том, что 99% музыки, которую транслирует мне в уши общественное сознание, не сообщает ничего нового. Я мгновенно опознаю банальные гармонии и саунд одной из нескольких разновидностей — и автоматически включаю мысленную защиту от мозгошума. Дело может сильно спасти текст или харизма исполнителя. Иногда саунд. По стилям я совершенно всеядна, мне неважно, какой ярлычок висит — но у меня какая-то мгновенная определялка «вторяков» внутри стоит. Массовое сознание бесконечно потребляет одну и ту же песню под разными названиями. Несколько аккордовых схем достигают успеха, но это скучный успех. Все остальное обречено на элитарно-маргинальное вымирание. Спасибо в том числе «Нашему Радио» — «мне нравятся их довольные морды, но жаль, что их песни на те же аккорды». Неважно, панк, тяжеляк, попса — везде свои лекала. Как только я вижу лекало, я сразу знаю всё, что будет дальше, и мне неинтересно. Но если какая-то жемчужинка свежей интересной краски мелькает — заинтересовываюсь.

Если задуматься, в нашей стране какое художественное музыкальное высказывание вообще имеет шансы? Больше завязанное на слове, на внятном, ярком, концентрированном и высококачественном поэтическом высказывании. Если оно еще и под музыку, которая качает — то может получиться совсем неплохо. Получаем рэп и хип-хоп. Но как-то грустно, если это мат ради мата, куча глагольных рифм, концентрация на описаниях наркоты, физиологии секса и гопницких разборок. И еще нытье. Такие разбитые окна и наслаждение безысходным унынием и агрессией. К тому же, странный акцент у многих — будто нерусские слова поют. Но все же в рэпе есть кач и надежда услышать яркий текст.

Петербург я люблю, но любовью особой и болезненной. В этом городе я как будто без кожи. Словно попадаю в соседний мир — он более прозрачный, волшебный, непредсказуемый, чем обычный. Тревожный, будоражащий. Мне, как творческой единице, это необходимо. Затвердевшие участки и маски отколупываются, отваливаются. Очень важно, что здесь у меня нет особых социальных связей — я выпадаю из привычного окружения. И конечно, в Петербурге нечеловечески красиво! Раньше я бродила как безумная по улицам, смотрела на архитектуру, на небо, на людей. Теперь у меня есть самокат, и я уже катаюсь, как безумная, по улицам на самокате. Мне все равно, куда ехать. У меня даже рецепт счастья нарисовался: «Питер, лето, самокат». Хотя я и зимой катаюсь. Поэтому «Питер, зима, самокат» — почему нет? Тоже неплохо!»

Вопрос странный и провокационный. В нем заложен большой потенциал упрощения картинки до одного пикселя, а также потенциал непонимания друг друга, так как неизвестно, кто и что вкладывает в слово и понятие. Что такое не писать? Писать — это не полдела, а 1/100 дела. Писать — это примерно как процесс зачатия ребенка. Происходит легко и ненавязчиво, сильно эмоционально окрашено и хоть физически затратно, но трудно сдержаться. Да и вроде ни к чему, потому как зачем еще человек живет? Но потом ставит перед фактом: ребенок зачат. В моем случае — песня. С этого момента всё только начинается! Ты поди этого ребеночка выноси, роди, вырасти, воспитай и устрой ему достойную судьбу. И песня, и ребенок воспринимаются как подарок небес, который на самом-то деле очень обязывает. Ты отныне себе не принадлежишь — на тебе висит ответственность за божественный хрупкий подарок, которому надо бескомпромиссно служить. Есть, конечно, плохие мамаши, которые детей убивают или просто не воспитывают. Но это запредел, и это не про нас. Для меня выпуск удачной качественной записи в мир ощущается как очень радостное событие, уменьшающее мою ношу ответственности и недоделанности. Отныне я не переживаю за судьбу 12 или 14 песен, а только тихо радуюсь, глядя, как они живут сами. Но голова болит за еще 200. И с ними надо произвести адово количество работы. Меня мои близкие обвиняют в трудоголизме. Всё подчинено музыкальному процессу, и не особо что остается на развлечения, отдых и даже восстановление здоровья. Итак, уточним теперь ваш вопрос: чего именно я «могу не делать»? На каком этапе прервать этот процесс наименее болезненно что ли? Могу ли я не писать песню, когда она в голову приходит? Да пришла она — и все дела, дальше я уже на крючке.

Я знаю, что основная разновидность откликов на объявления насчет гастролей — это вопросы вроде «а когда в (название города)?», а не заедете ли вы случайно в (названия еще 5 городов в округе 5 тысяч километров)? Отвечаю: все в ваших руках. Мы всегда откликаемся на серьезные предложения. Расписание наших выступлений есть в разделе «Анонсы». Если вашего города нет в наших ближайших планах — прочитайте о том, как устроить гастроли. Здесь подробно расписано всё, что нужно для организации концерта. Узнайте у себя на месте про залы, рекламу, аппаратуру, свет и т.д. После этого обращайтесь с предложением к нам. Предложение — это начало увлекательных переговоров о многочисленных, но решаемых организационных вопросах. Каждый концерт на выезде — это большая работа. У любого айсберга есть подводная часть, которая больше надводной в несколько раз. Поэтому группе людей с музыкальными инструментами запросто куда-то завернуть — так не бывает. А вот пригласить заранее, согласовать событие с соседними городами и там тоже сделать концерты, подготовить рекламу, зал, свет, звук — так только и бывает. Поэтому давайте по-взрослому, не задаем одни и те же детские вопросы, а засучиваем рукава и делаем, чтобы приглашение поступило, и оно было реализовано. Или ищите тех, кто возьмётся за концерт у вас в городе, просите их, напоминайте, помогайте им. Мы, будучи в Москве, никак не можем сами организовать концерт в другом городе. Это можете сделать или помочь сделать вы. Когда концерты уже назначены — поддерживаем их как можем! Зовем друзей, публикуем у себя рекламу и убеждаем это сделать окружающих, делаем материалы в прессе и в интернете, и, конечно, приходим сами на концерт, когда он усилиями многих людей уже организован! Концерт — совместное дело зрителей и артистов. Мы — едем к тем, кто нас ждет, и те, кто действительно (а не на словах) хочет нашего приезда — делают все, чтобы он состоялся. Эта история очень далека от бизнеса. Я еще напишу попозже о том, как мы сами постоянно тащим воз финансирования своих записей (и сколько из этого составляют пожертвования). Не считая работы по собственно записи и сочинению музыки. Музыка сейчас — это служение, у которого нет других причин быть, кроме нее самой. Если вы хотите, чтобы это было и жило — а не просто потреблять вяло, что сделали другие — будьте активны. Концерт на выезде — всегда долгожданная встреча и не так запросто выполнимая задача. Музыканты на гастролях не особенно зарабатывают, но испытывают множество трудностей, которые компенсируются одним — радостью встречи с людьми в зале, горячо ждущими нас. Давно прошли (и я не застала их) времена гастрольных чесов, филармонической системы и прочих последствий плановой экономики. Сейчас концерты делают отдельные энтузиасты на местах, которые доказывают, что даже один человек может существенно изменить культурную ситуацию в своем регионе. Группы и артисты едут к конкретным людям, которые взяли на себя ответственность и смелость не сидеть и не ждать вечно, когда кто-то другой сделает что-то. Будьте такими, или поддерживайте их начинания — тогда мы и приедем к вам!

Наверное, ещё в школе я начала писать песни, правда прошло довольно много времени до тех пор, пока я осознала, что это мое, что это песни, которые я могу показывать людям, пока они стали действительно хорошими. Так что я не могу сказать, что «такого-то числа такого-то года начался мой творческий путь». А в качестве певицы… В школе. В художественной самодеятельности. При том, для меня это было страшно все сложно, потому что я была девушкой закомплексованной и какой-то чужеродной в этой среде, и для меня был очень большой шаг — в первый раз что-то спеть. И это для меня были тогда очень большие и значительные события — когда я выступила каком-то школьном конкурсе политической песни и победила. А потом на городском конкурсе — и там победила. И даже поверить в это не могла. Хотя, с другой стороны, во всяких школьных тусовках, походах, вечеринках всегда очень нужен человек с гитарой. Вот я там пыталась что-то петь. Но так как песни, которые я пела, всегда были очень протяжными, печальными и высокоинтеллектуальными, то это все равно не вписывалось в тусовку, потому что там надо, чтобы все было весело, просто и всем доступно. Никто меня не учил. Гитару мне случайно купили родители и очень скоро об этом пожалели :-). Гитара была ужасная. В те времена была такая категория музыкальных инструментов, произведенных на мебельных фабриках. Инструментов, на которых играть невозможно, и они вообще устарели. Это была семиструнка, с таким чудовищным расстоянием между грифом и струнами, что детскими мягкими пальчиками совершенно невозможно продавить. Мне папа переточил её верхний порожек под шесть струн. Колки надо было крутить втроем, с жутким скрипом… У меня с пальцев облезала толстенным слоем кожа, это было жуткое зрелище. Научилась играть я сама. Мне показали аккорды один раз, вернее даже не показали, а я их зарисовала. Все. Дальше сама. Буквально в течение нескольких дней я уже играла на трех аккордах. Мне это казалось очень красивым. То, что называется «цыганочка» или «три блатных аккорда». Когда я в первый раз их сыграла сама, я просто не могла насытиться наслаждением, которое получала от звучания, от сочетания этих звуков. Дальше я спела всего Окуджаву и всю Бичевскую. Спела песни цыган, которые я очень любила. Записала тексты на цыганском языке русскими буквами, как расслышала. Но, правда, в основном это слышали стены нашей квартиры.

Выросла я в Верхней Салде, в обычной семье инженеров. Родители мои учились в Саратовском университете, в Салду маму, с её красным дипломом, отправили по распределению, папа поехал с ней. Мама занималась метеорологией, а папа — метрологией, то есть измерительными приборами. У меня всё хорошо сложилось с родителями. Зато воспоминания о школе остались самые неприятные. Это я уже сейчас понимаю. Я не любила давления, хождения строем и вообще нивелирования личности. Мне требовалось, чтобы ко мне относились как-то по-особенному. И влиться в стаю, коллектив мне тоже не удавалось — я была особняком и вообще не совсем понимала, что делаю на этой планете. В результате я больше была в одиночестве, сидела дома наедине со своими мыслями. Верхняя Салда — это был достаточно центровой город в советское время, потому что там металлообрабатывающий завод, эвакуированный из Москвы во время войны. У нас много чего происходило всесоюзного масштаба. Например, проводились мотогонки на льду. Прям у нас под окном — стадион, жуткий рев мотоциклов; участники из Прибалтики, из Москвы, из Ленинграда. К нам, по причине мощности завода, заезжали звезды эстрады. В ДК имени Первого мая у нас был культурный центр. Моих родителей туда отправили по распределению. Они там прожили год и родили меня. Уральской девушкой я так и не стала, хоть я там и выросла. Я уехала в Свердловск, там выучилась в музыкальном училище, года два жила после этого в общежитии, преподавала аэробику. Родители за это время переехали в Чимкент, потом в Аткарск, а я потом в Москву попала. Приехала на фестиваль и осталась, еще год проболталась, пока не поступила в Гнесинский институт… Ну в общем для статуса я скорее поступила в институт на эстрадный вокал, чтоб было понятно, по крайней мере, моим родителям, чем я тут занимаюсь. Я не ехала сюда прицельно, просто оказалось, что здесь мое место.

Поступление в музучилище — это был отчаянный поступок. Но он был обусловлен, это был шаг по судьбе. Жаль, поздно я это сделала. Не надо было терять два года в университете. Может быть, и судьба пошла по-другому. К тому моменту только начинала, хотя у меня уже были песни, но не было практически никаких знаний, знакомств. Даже нот не знала при поступлении. Но я их выучила за несколько дней: прочитала учебник музыкальной грамоты. В музыкальной школе людей этому обучают десять лет. Существуют исключения, когда в музыкальное учебное заведение берут человека без начального образования, это случается с певцами. Со мной как раз и произошло это. Голос — это такая субстанция, которая становится очевидной только после ломки, то есть в 16-18 лет. Он обнаруживается в том возрасте, когда уже поздно идти в музыкальную школу, уже надо идти в музыкальное училище. Все это было не так быстро и не так легко. Постоянно чувствовала хроническое отставание в учебном процессе. Я всё знала теоретически, а практически применять — это надо как раз те десять лет практики с детства, чтобы, глядя на ноты, слышать их. Вспоминаю, как происходила учеба: на первом уроке музыкальной гармонии специально для 1-2 человек, тех, кто поступил без школьного образования, педагог рассказывал: «Значит так, бывают такие-то ноты, длительности: целые, половинки и четвертушки. Вот это интервалы, это трезвучия, септаккорды. Все, а теперь поехали». Дальше уже с нами разговаривали без особых скидок. Вопреки всему, всему и всем. Так получилось; это — моя судьба. После школы меня все убеждали, что это — мои бредни (насчёт музыки), тем более, что мне не удалось попасть в музыкальную школу, потому что в меня не поверили. Без образования как в чистом поле я оказалась. И плюс родители настояли, чтобы я поступила в университет на, по их мнению, правильный факультет. Физический. Я там два года честно выполняла родительское направление, но, понятно, что, когда у человека стремление к другому, то ничем его не сбить. Терпела, терпела; училась, училась; сдавала сессии; получала хорошие оценки, а потом — раз — и ушла в музучилище, куда меня взяли, несмотря даже на незнание нот.

Моим первым педагогом был Валерий Борисович Гуревич в свердловском музучилище. Он первый поверил в «гадкого утёнка», он разбирался с постановкой голоса, с ним я искала первый учебный репертуар, который порой пою для себя до сих пор. Это довольно трудоёмко — первичная огранка, обучение азам, это четыре года в постоянном контакте — по три-четыре урока вокала в неделю. Я ему очень благодарна за всё. В Гнесинском институте, где эстрадное пение было только на заочном отделении, я захотела пойти именно к Лещенко, потому что он чем-то похож на моего педагога. Это было правильное решение. Он интеллигентный человек. Но встречались мы не очень много — два месяца в год на сессиях и экзаменах. Он находил время приезжать на занятия, несмотря на свою огромную занятость, никогда не опаздывал даже на минуту, полностью присутствовал в уроке. Но понятно, всё равно это были лишь экспресс-встречи для принятия текущих решений.

Нет. Он обучал не только оперных, но и эстрадных исполнителей. У оперного и эстрадного пения нет принципиальных противоречий, и постановка голоса более или менее одинаковая. Просто ты больше пользуешься грудным регистром — эстрада или головным — опера. С самого начала было ясно, что у меня эстрадный голос. У меня не особенно хорошие данные в области оперного пения. Свой верхний регистр я не назову божественным, послушным, легким, подвижным, что необходимо для оперы. Так что об опере не шло речи, хотя лично я ее с годами полюбила. Особенно люблю женские голоса. Но в молодом возрасте я не могла этого оценить. В молодости больше притягивает рок, эстрадная песня, а такой пласт мировой культуры, как опера, требует определенной зрелости восприятия.

Это довольно муторная история. Я была юной, наивной и надеялась на какую-то правду. Тогда я впервые столкнулась с мурлом масс-культуры, цензуры и официальной лжи. Конкурсы на местах состояли в том, что их проводили местные телевидения, а материалы отсылали в Москву. Из свердловских участников в итоге московские редакторы выбрали именно меня. И когда я начала с ними общаться по междугороднему телефону, мне начали аккуратно, но с железобетонной настойчивостью навязывать свои правила игры. Надо было выбрать, что петь, но они не хотели серьезных песен, и вообще песен хоть с каким-либо смыслом. Я как Дон Кихот бросалась на мельницу, а мне повторяли разными словами одно и то же «нет» и объясняли его какими-то бесконечными «но». В итоге меня это страшно измотало, да и редакторов, как я понимаю, не меньше. Затяжной-затяжной дурной сон с непрерывным спором. Мой педагог меня поддерживал, спасибо ему. В итоге получился компромисс — одну песню я пою, какую хочу, — под рояль была очень красивая песня Александра Пантыкина из группы Урфин Джюс, одну — которую хотели они, своего протеже-композитора. В гала-концерт победителей они, конечно, взяли «свою» — тря-ля-ля ни о чем. А после конкурса от нервной перегрузки я на некоторое время потеряла голос, потом попала в больницу с воспалением легких. И времена-то еще внешне были относительно приличные — тогда еще не было принято, как сейчас, открыто совать проплаченных победителей и не скрывать свои коммерческие и идеологические цели. Конкурс был настоящий, оркестр настоящий, выступления были живые, эфир прямой всесоюзный (можете сейчас такое представить?), а участников и вправду собирали изо всех краев и республик. Все подавалось под видом культуры. Но внутри смысл был тот же, велась жесткая обработка — это нельзя, то нельзя, нужно попроще и повеселее. Зато родители были очень рады за меня — шутка ли, лауреат всесоюзного конкурса, их дочку центральное телевидение показывает. Они до конца так и не поняли эту веселую систему. Родственники до сих пор передают мне через родителей: «Ну почему она не споет ХОРОШУЮ песню, чтобы ее по ТЕЛЕВИЗОРУ показывали?!»

Это такое непотопляемое судно. Я думаю, мы дали хорошее название. «Как вы яхту назовёте, так она и поплывёт» С пра-ковчегом Ноя была интересная история: ещё в году 87 в Свердловске один незнакомый мне художник нарисовал мой портрет и внизу подписал «Ноев ковчег». Никакой группы у меня не было, и я спросила, что это за странная подпись. Мне ответили, что это фантазия художника. Портрет был не очень удачным, и я о нём быстро и напрочь забыла. Вспомнила уже через годы, а моя группа называлась «Ковчег».

Эти названия описывают способ исполнения, жанр. У нас одновременно существует несколько вариантов Ковчега: электрический, акустический и дуэт-трио. Но это не разные составы, а одни и те же люди. Концерты различаются набором инструментов и количеством участников. И, разумеется, песнями.

Насчёт квартирника — увы, не мой жанр. В юности я экспериментировала в этой области, за неимением возможности нормально выступать, и осталась не совсем удовлетворена. Как только появилось хоть что-то напоминающее сцену, квартирники мне больше не вспоминались. На квартирниках часто выступают хорошие музыканты, но это ещё и дело темперамента. «Свой парень», любящий в центре внимания компании поболтать о жизни — таким мне видится музыкант квартирника. Моя магия не работает без света, микрофона и дистанции, в центре малознакомой компании чувствую себя отвратительно и вообще не люблю излишне привлекать внимание. Мне почему-то всегда кажется, что когда музыкант выступает на квартирниках — это означает, что его туда загнала либо костлявая рука голода, либо невозможность по каким-то причинам реализовать свой дар в более подходящих условиях. Любой артист предпочтет хоть маленькую — но сцену — выступлению на фоне батареи отопления, розеток и ковра; хоть скромный — но концертный, свет и звук — домашней люстре и бытовым колонкам. Для меня волшебство искусства требует отдельного небытового пространства. И если есть хорошие зрители в некотором количестве — почему не найти маленький театр, антикафе, арт-пространство, выставочный зал, клуб? Ну а часто встречающееся предложение на гастролях заодно сыграть еще и квартирничек вообще считаю некорректным. Причины: заботы и расходы по организации приезда музыканта уже взяли на себя другие организаторы. И тут появляется предложение сделать «заодно квартирничек». Ну и я лично против съемок, которые непременно ведутся на квартирниках и потом обязательно оказываются в интернете.

Я вообще не знаю, что такое жанр. Вернее, хочу сказать, это неправильная исходная точка — искать какие-то жанры. Мне кажется, что я делаю одно и то же. Я все время поворачиваю один и тот же объемный объект и любуюсь им со всех сторон. И все в нем настолько связно. А вот этот общепринятый внешний взгляд пытается разъять, отпилить одну грань и сказать: «Вот это — такой-то жанр». Я чувствую единство происходящего. Мне скажут: «Скажи, какой твой бок лучше? А может быть зад? А может быть перед?». Да я не знаю! Мне все мои бока нравятся, они от меня неотъемлемы. <...>Все, что неправильно, фальшиво, лживо, искусственно — вот в этом бы я не стала никогда принимать участие. А тяжелое или легкое — не имеет значения. С группой мы, кстати, бывает, применяем тяжелые аранжировки — сходите на электрические концерты. И публика это совершенно нормально воспринимает. Есть юмористические, есть детские произведения, классику я пела, кабаре с ребятами делали… Но все эти так называемые «жанры» всегда из одной корзины. Что бы ты ни делал — если тебя это увлекает, если прямо с твоей кровью вытекает органически, — тогда любой жанр будет на своем месте. Один мой знакомый послушал одно из первых выступлений «Регги-Ковчега». Я спросила: «Как тебе новое?» А он: «Что новое? Арефьева, она и в Африке Арефьева». Стержень, который остается, он главнее всего. Снаружи может быть наверчено много оберток. <...> Очень часто через музыку я узнаю что-то о себе, познаю себя. Я пою исключительно о любви, о пути души. Желающие классифицировать могут относить это к разным жанрам: эстрадная песня, бардовская песня, рок-музыка, фолк-музыка. Я делаю не разные дела, я делаю одно и то же дело. Я иду в одну сторону, но каждый мою дорогу видит со своего угла зрения, поэтому и называть может по- разному. А я себя изнутри никак уже не могу назвать. Это мой путь и все. Со словом «рок» я не буду полемизировать, но и не буду очень уж соглашаться. Потому что то, что я пою, трудно отнести к какому-либо жанру, и, наверное, для кого-то это рок — в смысле того, что там есть какая-то смелость и непривязанность к традициям официальной эстрады. Но от эстрады меня также отделяет не очень большая дистанция: хотя бы потому, что я умею петь, я ценю мелодию, я пою песни всё-таки. Я не называю свои песни композициями, а стихи текстами. Я считаю, что я пишу стихи и пою песни. Этого, мне кажется, достаточно. Вообще люди не знают, куда меня относить: к фолку, к авторской песне, к року или к эстраде. Слава Богу, относят к музыке. Вот с этим у нас более или менее определённо.

О стихах я зареклась говорить что-либо — и сейчас последую этому правилу. Ни хорошее, ни плохое: потому что, во-первых, это требует времени и сил для изучения чужих (как правило, начинающих) произведений. А не лучше ли его потратить на изучение того, что сейчас мне лично интересно и актуально? А, во-вторых, это требует крайне аккуратного подбора слов, чтобы не обидеть человека критикой и не привязать, напротив, похвалой. Ведь иначе начинают заваливать своими произведениями и требованиями помочь с их продвижением. И вообще, случайно приобретя репутацию человека, который рецензирует и обсуждает чужие стихи, можно оказаться погребённым под лавиной множественного самодеятельного творчества, получая мешками от авторов эмоции зависти, ревности, злости, обиды. Тут и лесть в надежде на похвалу, и просьбы о протекции, и бессмысленные споры о вкусах, и попытки навязать точки зрения и оценки… Верите ли, как мягко не выражайся, в ответ на отсутствие восторга дело моментально доходит до оскорблений и чуть ни угроз. Люди очень болезненно и завышенно относятся к своему творчеству. Критика многими предполагается только одного рода: безусловная похвала и немедленная пропаганда и распространение их произведений. Но, как правило, я им этого дать не могу. Хорош сам факт того, что люди пишут. Полезное, познавательное, развивающее занятие. Но потом они начинают искать оценки и похвалы… Лучше всё же искать их вокруг себя или в среде увлекающихся сейчас тем же на том же уровне (высоком или низком — каким бы ни был). Потому что любая оценка относительна — как лево и право. Тот предмет находится слева, но ты переместишь точку зрения — и он справа. Плохое стихотворение может быть написано человеком, который ещё вчера не замечал и не понимал поэзию и искусство — и вдруг ощутил новые вибрации. Для него это духовный прорыв, событие само по себе! Нелепо всерьёз судить его ритмы, рифмы и мысли — с большой вероятностью корявые и банальные. Есть ещё категория — графоманы и люди, лишенные таланта, но увлеченные идеей «я поэт», «я в искусстве». Они стучатся во все двери, достают всех, кто хоть что-то издаёт, редактирует или пишет, но диалог с ними, увы, ни к чему осмысленному не ведёт. Отличить их от нормальных авторов, которым и правда нужна поддержка, с ходу очень трудно. Нужно некоторое время (оставив свои дела) разбираться в человеке и изучать творчество. Но быть добрым опасно: есть большой риск влипнуть в отношения с навязчивым графоманом. Так что у меня есть железное правило: я читаю только то, что нашла и полюбила сама. В этих случаях я не скуплюсь на похвалы, могу написать рецензию, пост в сетях или личное тёплое письмо. Сейчас интернет даёт возможность публиковаться всем, и рано или поздно интересные авторы попадаются на глаза всё большему количеству читателей. Если же автор сам рассылает свои стихи людям в личную почту, это для меня однозначный звоночек о том, что что-то не то. Так что, пусть жизнь рассудит без меня. Я не рецензирую стихи.

Я не знаю, кто установил такие правила — что человек на сцене «обязан» давать автографы. Поймите, это продавец вам обязан выдать оплаченный товар. Артист — живой человек — и ничего не должен. Автограф — это его личная любезность, которую он может оказать по своему добровольному желанию, а может и не оказать. Вы не вправе требовать этого от него. Вы же не требуете ничего от соседа, человека на улице? Они живут спокойно, они свои собственные. Артиста все почему-то пытаются считать эдакой общественной куклой-марионеткой, которая обязана себя вести по чьим-то представлениям. При этом радовать вас искренним, глубоким и правдивым творчеством. Извините, уж или одно или другое. Для меня процедура дачи автографов никогда не была приятной. Я долгое время продолжала недоумевать, зачем людям эти бесполезные бумажки. Ну будут они валяться дома — и что? Потом у меня начало закрадываться страшное подозрение, что далеко не все люди, которые жаждут и требуют моего автографа, вообще меня любят. Судя по напористости их тона, по капризно-требовательным ноткам в голосах и буре возмущения, когда я отказываюсь играть по их правилам, они порой приходят совсем не ко мне и совсем не с любовью. В этом странном процессе, введённом в обиход не мной, есть что-то вампирическое. Даже в прошлом, когда я ещё не отказывалась давать подписи, и после концертов возле гримёрки выстраивались целые очереди, с этим всё равно была связана масса странных моментов. То тебя просят расписаться на мятой грязной бумажке, то на паспорте, то на деньгах, то на пузе фломастером, то процарапать гвоздиком на гитаре. Что блин за африканская магия? Притом, заметьте, что в случае отказа, люди начинали канючить, приставать, обижаться — в общем, всячески воровать время и внимание. Возможно, это проблема целого общества. Бескультурье, возведённое в норму, с которым приходится сражаться в одиночку. Не совсем приятно также, когда тебя подлавливают вообще не в условиях концерта, где ты хотя бы находишься в «боевом», защищённом, состоянии, — а в быту. Пристают посреди улицы, в метро, в туалете, в магазине и на пляже, лезут с фотоаппаратами-мыльницами и очень удивляются, что ты не счастлив от их приставаний, а вообще живёшь своей жизнью. Ну не люблю я вторжений незнакомых людей, ну не переношу дешёвых фотоаппаратов и вспышек в глаза и ещё имею массу причуд. Только на всякий случай, примерьте на себя сию хламиду и подумайте, а вам было бы в таких ситуациях приятно? И считали бы это проявлением любви? Когда-то решила, что ещё куда ни шло — буду расписываться только на нашей продукции — дисках, плакатах. Приходили с пиратскими кассетами — отказывала, приходили с бумажками, дамскими блокнотами, книгами других авторов, чужими дисками — отказывала. Главное, это тоже не помогло. Глаза окончательно у меня открылись в Набережных Челнах, куда у нас однажды состоялась жуткая поездка. На месте оказалось, что зрителей на фестивале кот наплакал, с деньгами нас обманули, звук никакой, в общем всё плохо. И подходит ко мне местный паренёк, начинает просить расписаться на бумажке, вырванной из блокнота. Я ему вежливо и с улыбкой отвечаю, что мол, не расписываюсь на бумажках, что он может хотя бы купить за 10 рублей постер. На что этот товарищ отошёл, а потом разразился в гостевой книге нашего сайта возмущённой тирадой, что мол, мне и Кинчев и Шевчук расписывались на бумажках, а Арефьева, видите ли, пытается продать автограф за деньги (наверное, меня лично обогатят эти 10 рублей, которые я сдам директору). Мне эта хамская позиция настолько не понравилась, что, наконец, в моей голове расставились все точки над «ё». Я поняла, что просителям автографов часто вообще наплевать на музыканта, они порой лишь тешат личное самолюбие и собственную жадность. Когда я это поняла, я объявила, что автографы больше не даю. Имею право. Нет автографов — нет вопросов. Конечно, под раздачу попали некоторые искренние люди. Таким я предлагаю просто побеседовать. Если они и впрямь настоящие, то и тема часто находится. Многие из них мне с первой секунды симпатичны. И вообще считаю, что искреннее чувство лишено признаков вампиризма. Человек счастлив, что существует другой человек, и не ставит ему своих условий. Есть масса других способов проявить позитивное чувство, и у меня и у вас.

В 2000 году Вы вместе с группой «Ковчег» приняли участие в «Рождественских встречах». Расскажите об этом. Та Пугачева, которая для меня была проводником божественного, осталась в 75-х годах. Поток, который через неё шел, был моей первой встречей с великими энергиями прекрасного. А встреча через много лет была уже не такой. Но для меня это было очень интересное игровое погружение в чуждый мир. Все это было весело, интересно. Я не жалею, что там побывала. Но это мир искусственный, ходульный, в котором люди все время что-то из себя строят. Сравнимо с арт-фильмами, в которых смешаны красота и уродство. Нас использовали как маленький бриллиантик в большой короне, надетой на Главную. В светской тусовке тебе все улыбаются, интересуются как твои дела, говорят: как ты хорошо выглядишь. Имитируется эфемерное ощущение человеческого контакта. Но они больше никогда в жизни тебе не позвонят. Люди там встречаются на минутку. Очень выразительным был момент с интервью. Через месяц после этого мне позвонили, пригласили записать интервью. Съемочная группа, ведущий были очень теплы и обходительны. Разговаривали часа два. Меня спрашивали о том, о сем. Очень проникновенно. Лишь потом мне стало понятно, что всё это делалось для того, чтобы получить от меня одну единственную фразу про Аллу Борисовну. Эти слова поместили в огромную передачу, где самые разные люди говорили по одной такой яркой фразе.

Мне нравится, как ответил на такой вопрос БГ: «Да, я верю в Бога, только, боюсь, мы понимаем под этим разные вещи». Религия — это сфера, вызывающая много споров не о том, в ней очень много озлобления, догматизма, фанатизма. Все художники — мистики. Ты постоянно находишься в ощущении связи с неким потусторонним тонким миром, и когда это пытаются уложить в очень противоречивые религиозные догматы разных религий, начинают драться из-за этого, ругаться, это очень неприятно. Ведь, когда чуть приподнимаешься — видишь, как это все едино. А дерутся лишь человеческие организации иерархического типа. Существует множество религиозных и художественных концепций и описаний мира. Все они — лишь попытка выразить невыразимое, рассказать несказуемое — в меру возможности, которая не так уж велика. Мысль — это только мысль. Картинка, схема, набросок. Вселенная и ее описание — разнятся намного больше, чем настоящая лошадь и лошадка, нарисованная на бумаге. Помогла вам какая-то метафора сделать свой шажок в развитии и осознании — прекрасно. Но всегда помните, что это всего лишь слова и образы. Даже храмы и молитвы, даже правила и ритуалы, даже философские и религиозные книги. Битва сторонников различных описаний — это нелепейшая вещь. Это как битва ни на жизнь, а на смерть между теми, кто человечка рисует палочками, а кто огуречиками. А кто маслом и с тенями, но все равно картинка это картинка, а человек — совершенно другое. Мы, люди, тщетно пытаемся выразить невыразимое — но все время получаются религии. А за ними, как правило, — храмы, иерархии, жречество, священство, уверенность в своей единственной правоте, фанатизм, преследование инаких и религиозные войны. Как бы остановиться у той черты, где понимаешь, что любые человеческие игры — только жалкие новые и новые попытки найти форму для описания того, что неописуемо, непрерывно изменчиво и превышает размером и измерениями всё, что мы можем себе вообразить? Держаться за описания глупо и неверно, но прожить без них тоже нельзя. Самое правильное — понимать условность всех наших догм и сводов непререкаемых заветов. Иногда дети, животные, а также безответственные и не связанные закостенелыми ритуалами художники выражают Великое Неведомое ярче и правдивее облаченных в величественные парчовые костюмы жрецов.

Недавно я поняла, что я подразумеваю под словом смерть. Жить и учиться в школе жизни, не думая об экзамене, по меньшей мере безрассудно, поэтому смерть мы должны любить, о ней помнить и к ней быть готовыми. Это самое верное состояние воина — когда ты всё это любишь, весь мир, который прекрасен, но ты в любой момент должен быть упакован. Есть такая молитва: «Да не похитит меня наглая смерть неготового». Надо быть готовым к встрече с Богом.

Этот вопрос очень любят задавать журналисты, надеясь услышать одно или несколько имен, чтобы потом на основе этого легко делать выводы и проводить параллели, расставлять классификации и сравнивать. Но не все так легко делается. Чего-то одного нет. Влияет так или иначе все, что мы воспринимаем в жизни и что самостоятельно продумываем в своей голове. Ближе к детству и юности впечатления ярче, потому что они первые. Услышал простенькую мелодию — откровение, изучил аккорд на гитаре — фейерверк, узнал стройную систему устройства гармоний и нот — целая веха в жизни. А потом начинается целый путь со множеством событий. Какие-то впечатления сиюминутно ярки, но быстро теряют актуальность. Какие-то неброские с годами наоборот показывают свою нетленность и начинают сиять. Что-то сегодня в настроение попадает, а завтра нет. Что-то сложное и непонятное становится интересным и увлекательным, что-то воодушевлявшее полностью исчерпывается и теряет всякий интерес. Вот и ответь на вопрос о влияниях. В любом случае больше всего на себя влияем мы сами. Но и мир окружающий не дремлет. Творения гениев оказываются долговечнее, но кто знает, отчего. Это целый вопрос. И стили, эпохи играют вовсе не такую решающую роль, как сам по себе уровень произошедшего чуда. При этом сотворцы чуда — мы сами, в том момент когда мы резонирующие и благодарные зрители, читатели, слушатели.

Я тут не удивлю никого, и уже сто раз заявляла, что я не употребляю психоактивных средств. Что у меня просто подвижная психика. Наоборот, пожалуй, крышу на место поставить нужно иногда. Дело в том, что до измененки шаг не очень далекий. И совершенно ни к чему использовать средства. Хотя, да, мне рассказывали, как люди рассуждают со знанием дела: «Ну, понятно, это явная трава. А вот это явная кислота». И каждую из моих песен они определяли, так сказать, под чем это якобы сделано. Ну, в общем, нет. Алкоголь я, конечно, пробовала. Все остальное — нет. Насчет тяжелых наркотиков я резко негативна. Я не пью и не курю не потому, что я такая правильная, а потому что мне это не нравится. Это не подходит моему психофизическому типу, моей энергетической конструкции.

Начнём с того, что он был бы жив. Во-вторых… Это все ложные ценности: сколько у тебя денег, женщин, власти, славы. Есть совсем иные приоритеты, и они выявляются в момент смерти. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Наша цель на земле — это что-то внутри себя растить, учиться, шлифоваться. Человек, применяющий наркотики, тоже получает своеобразный опыт, но это опыт двоечника, потому что он пытается проскочить школу. И вместо того чтобы пройти обучение медленно и вдумчиво, он сразу выскакивает на экзамен. И там он очень жестоко получит по носу. Потому что не будет за экзамен пятерки, если ты не готовился весь год.

Я отношусь нормально к нормальным людям. Мне все равно, какова их ориентация, если их поведение попадает под понятие «нормальное». То есть не лезут ко мне под нос с интимными отношениями, как однополыми, так и двуполыми. Люди приличные, творческие, умные, интересные, веселые, добрые, воспитанные, щедрые, развитые мне конечно понравятся, «однополые» они или нет :-). Увы, практика показывает, что именно гомофобы напряжные и часто поражены ненавистью. Не думаю, что одно следует как-то из другого. Скорее, все сразу следует из чего-то третьего.

Концерты — это такой отдельный план жизни, очень сильно изменяющий меня. На сцене происходит работа с огромными энергиями. Всё остальное время я живу в достаточно мягком мире. А самое трудное происходит, когда концерт позади — после этого наступает тяжелый момент. Состояние человека, который умер. И опять родиться — очень трудно. Есть ощущение, что я отдала себя всю, и на некоторое время пустая. Я должна подождать, пока в меня втекает обратно жизнь, и просто знаю: это требует времени. Но как бы ни было трудно, наслаждение своей работой конечно есть. Я бы не занималась этим, если бы не нравилось. Люди занимаются, например, каратэ. И им это делать тяжело и больно. А потом бывают соревнования по каратэ. Это еще более тяжело и еще более больно. При этом спроси их: «вам нравится?», и они скажут: «нам нравится». Спроси их: «вы счастливы?», и они ответят: «мы счастливы». Непрерывное ощущение счастья сопровождает жизнь, когда все идет правильно. Но оно идет фоном. А во время концерта есть ощущение большой концентрации внимания. Фон счастья не на первом месте. На репетициях нет экстраординарного состояния, это больше работа. И при этом сама музыка — она же доставляет удовольствие не только слушателям. Почему музыканты вообще этим занимаются? Им иногда даже все равно бывает, слушает их кто-нибудь или нет. Сама музыка все дает. Кроме того, есть еще момент. Когда ты долго-долго отдаешь, потом неожиданно начинается возврат, человеческая отдача. Люди тебе пишут письма, что-то говорят важное. Или просто думают, это чувствуется.

Екатеринбург — ничего не представляю, этот город уже без меня. А Свердловск — длинный тягучий комплекс ощущений из неприкаянной молодости, дремучего совка, мрачных серых зданий и холода. Лучше всего они описаны в прозе Ольги Славниковой. Хоть я была юна и полна сил, училась музыке и влюблялась, все равно воспоминания какие-то мрачные.

Литературной деятельностью я это назвать не могу — для меня это не работа, а игра, удовольствие, путешествие, «езда в незнаемое». Я всегда любила играть в слова. Я люблю парадоксы, анекдоты (довольно философский, кстати, жанр), дзенские притчи, странные истории из жизни, воображаемые миры из книг. Когда мои стихи опубликовал журнал «Знамя» — редактор сама меня нашла, услышав песни, — я долго не могла привыкнуть к виду голых буковок на белой бумаге. Это оказалось безумно красиво, и я не могла оторваться, все смотрела на свои стихи. А получив литературную премию за подборку стихов, совсем растерялась. Ответственность-то какая! Все равно, что премировать ребенка за то, что он веселее всех скачет во дворе. Приятно конечно, когда висит медалька «я поэт, доказано авторитетным жюри», но после этого начинается какая-то неуместная рефлексия: я, оказывается, не дурью маюсь, а поэзией! Чтобы искренне писать, это надо начисто забыть. В журнале было две подборки, за вторую мне дали премию, хотя думаю — по совокупности. Для меня это был очень интересный опыт, потому что я впервые увидела свои стихи на бумаге. Работники журнала сами меня нашли. Оказалось, что их дети слушают мои записи. Они заинтересовались, начали меня искать, попросили меня перенести песни на бумагу. Когда я набрала свои стихи на компьютере и распечатала их, то очень долго не могла оторваться от этого зрелища. Я смотрела на белый лист с буковками и размышляла о том, что наши чувства мы должны оформить в мысли, мысли в слова, а слова в какую-то поэтическую форму. Бесконечное вдруг уложилось в конечное — в набор символов. Это так графично, так красиво. Мне не верилось, что я это сделала, что эти буковки — это и есть я. Потом с трудом смогла оторвать свой взор от этого, но привыкнуть так и не смогла. Потому что привыкнуть к этому просто невозможно. Это восходит к самой сути взаимоотношений конечного и бесконечного, мира тонкого и мира материального, грубого. Из работников журнала мое пение слышала только редактор отдела поэзии — на кассете своей дочки. А те, кто решал вопрос о литературной премии, меня в глаза не видели. Они не слышали моего голоса, не знали моих мелодий, не видели меня на сцене — и даже того, что это песни. Они имели дело только с буковками. Именно поэтому их мнение для меня было особенно ценно. У Игоря Голубенцева есть такая замечательная фраза про главное. Если отнять у охотника его копьё, его жён, его речь, его память, его жизнь — то останется главное. Так и у песни отняли всё, оставив главное. Это было для меня совершенно уникальное ощущение. Когда серьезные люди, специалисты в своем деле, назвали меня поэтом, я изменила систему оценок и стала к стихам строже относиться, поняла, что слово — это значит тебе не бирюльки играть. Но на этом мои амбиции кончаются. Мне больше не хочется нарочно добиваться признания и делать литературную карьеру. Сейчас мне интересно просто заниматься творчеством. И, поняв многое, не пугаться идти дальше. Я уже разговариваю с миром через другие каналы. Издам ли я сейчас книгу стихов или не издам — это мало что изменит. Я свои стихи пою со сцены и считаю, что доношу их в более выпуклом варианте, потому что — с музыкой, с голосом, с интонацией и со мной самой, собственно говоря. Хотя в стихотворении напечатанном есть определенный смысл: оно голое, без шелухи — черные стандартные буковки на белой бумаге. И тут уже ни твоя офигенная внешность, ни твоя офигенная пластика, ни твоя офигенная музыка и ни твоя офигенная группа ничего к ним не добавят. Они лежат голенькие. И, если это хорошие стихи, они скажут за себя. Если это плохие стихи, они тоже скажут за себя. Вот в этом смысле есть интерес выпускать книгу: ее будут читать люди, которые меня ни разу в жизни не видели и не слышали.

Не знаю, как мировую или русскую литературу, время покажет, но меня книга невероятно радует. В ней я реализовала огромную невостребованную часть своей творческой энергии. Ефросинья — целый период в моей жизни, очень яркий и захватывающий. Теперь я понимаю писателей — мозговые удовольствия самые изысканные. Я жила двойной жизнью — кроме видимого существования у меня был волшебный мир Ефросиньи. Один знакомый художник, ничего об этом не зная, рассказал, что увидел во сне мою книгу — и даже пересказал (правильно) первую главу и описал обложку. Когда книгу и правда напечатали, выглядела она не так, и издательство было не то, но книга появилась, и эта глава там была. Кстати, в юности я во сне видела свою первую пластинку — она была виниловая, помню фото на обложке. Реализовалось это тоже совсем не так — винила к тому моменту, когда меня издали, уже не делали. Я не писала книгу, у меня не было такого плана. Я вытащила из подсознания что-то очень красивое, и потом поняла, что это книга. Она была цельной в каком-то идеальном мире, а в этом пока что была россыпью фраз и кусочков. Дальше я уже собирала этакий конструктор. Задача была в том, чтобы найти, что к чему подходит. Я полгода шлифовала, ваяла, складывала, переставляла, давала читать друзьям. Это волшебная книга, мистическая, многомерная. В ней все звучит одновременно. Как многомерность передать в линейном повествовании? Мир, который она описывает, не здесь. С другой стороны, там есть вполне связные главы: и любовные, и смертельные, и божественные. Я их писала подряд. Они описывают истории людей, очень похожих на реально существующих. Но прототипы у героев были далеко не всегда. Можно сказать, что я их выдумала, но на самом деле это не так называется. Я поймала их как волну: больше всего это похоже на радиоволны. Еще в книге много поэзии в прозе. Такой текст без рифмы и размера, но его подоплека — поэзия. Я брала диктофон, и в засыпающем состоянии импровизировала тексты. Это необычайное ощущение, становишься совершенно прозрачной и откровенной, становишься чистым проводником потока. Потом мы с участником нашей группы KALIMBA Алексеем Ларионовым наложили эти монологи на музыку и сделали саунд-трек к книге.

Настолько же, насколько Кэрролл — это Алиса, Флобер — мадам Бовари, а Толстой — Анна Каренина. Книга — это некая альтернативная реальность, «что было бы если бы». Мир без правил, но в нем есть некая логика, пусть и иррациональная. У персонажей тоже есть своя воля. Даже у слов и предложений есть свои ясно выражаемые желания. Я книгу как будто мозаику собирала, пытаясь понять, куда хочет встать каждое стеклышко. Это территория, близкая к сновидной, а во сне нет табу. Там нет начальников, священников, общества и родственников, нет тех, кто надзирает за твоими мозгами и указывает тебе, как «должно» быть. Что в тебе содержится на самом деле, в самых отдаленных и законспирированных уголках подсознания? Когда нет никаких рамок, препятствий, ограничений, запретов — каким все вокруг тебя станет? Когда сбудутся все желания, и все потенциальные возможности? Я часто в детстве размышляла на эти темы. Почему у людей не могут вырастать новые руки и ноги? А что если бы люди одновременно умели плавать как рыбы и летать как птицы? Мир, который я описываю, очень похож на то, что предсказывается как та новая ступень, на которую скоро должно перейти человечество. Когда не будет ни у кого тел, а все мысли будут реализовываться мгновенно. Цветной, фантастический мир, до которого человечеству еще расти и расти. Мы бы давно там могли быть, но слишком много агрессии в наших головах.

Первые одностишия я написала году эдак в 1991. А о книжке задумалась, когда их число перевалило за тысячу. Еще за несколько лет, пока искали издателя — верстали — выпускали, их прибавилось штук двести. Книжка вышла в 2008. Простая арифметика показывает, что мне понадобилось 16 лет на все-про все. Одностишия ведь не так быстро прирастают — это такие жемчужины, которые мелькают в речи или приходят в голову между делом. Сейчас уже собралось некоторое количество новых одностиший, но специально я их не сочиняю, это и невозможно. Так что ждите книгу только лет через 16! Шутка. Вообще, этот жанр вызывает огромный резонанс в людях, и большое количество подражаний. Я сама была инфицирована одностишиями Вишневского. Люди, прочитав одностишия, начинают сами их писать, и среди новых авторов тоже встречаются очень талантливые. Но у каждого их бывает не настолько много, чтобы хватило на книгу. Бывают вообще люди с одним одностишием. Но хорошим, которое сделало бы честь известному автору!

Слово «театр» рождает во мне массу противоречивых ассоциаций. Драматический театр я не перевариваю, хотя неоднократно предпринимала попытки изменить свое мнение. Но есть некоторые другие разновидности театра, не столь общепринятые, которые мне гораздо ближе. Это, в частности, визуальный, физический театр, клоунада. Таким, например, является театр «DEREVO». Мне однажды удивительно повезло: они привезли на фестиваль «Золотая маска» пять разных спектаклей и сыграли их за пять дней. Это почти невероятно — в спектаклях сложные декорации, свет, и очень разные состояния у самих актеров. Для меня это был судьбоносный момент. Образный язык настолько в меня попал, настолько совпал с тем, о чем я мечтала, что искала, что я буквально испытала момент истины: вот оно! Помните, принцесса из «Обыкновенного чуда» читала только о медведях? Так и я стала изучать все о визуальном театре, о современном танце, буто, комедии дель арте, клоунаде. Занималась на мастер-классах, смотрела видео, практиковала находки на своем тренинге, многое изобретала сама. И постепенно стала вводить в свои концерты элементы того, чему научилась. Кстати, реакция зрителей на это очень противоречива: от восторга до неприятия. На волне бешеного интереса к визуальному театру мы собрали маленькую труппу и сделали спектакль «KALIMBA». Ему было суждено быть сыгранным всего девять раз, но мы сняли и выпустили видео. Так родилась команда с тем же названием. Костяк — три человека: я, Лена и Андрей, танцоры и перформеры. Их вы можете увидеть в наших клипах «Оборотень», «Человек отживет», «А и Б», «Театр». Они выходят на сцену с номерами во время песен на концертах. И с нами еще ряд людей, которые выросли из тренинга «Человеческая комедия». Он начался в 2003, мы занимаемся движением, перфомансом, ритмом, импровизацией.

Я не буду туманить вам мозги, что это какая-то чудесная школа, в которой все обязательно чего-то достигают. Всегда честно это говорю. Я делюсь тем, чем занимаюсь сама. В этом мой опыт, знания, умения, наблюдения в области работы с собой и с материей искусства. Разумеется, я не сама все придумала. Тоже училась и учусь каждый день. Но в тонких областях не работает механическая передача информации — требуется вновь и вновь ее открытие, рождение. Мы имеем дело с вниманием, с ощущением, вкусом — это все невозможно формально сложить в коробочку и выдать. Нужна собственная работа ученика по изобретению велосипеда. И велосипед будет и должен быть индивидуальным, ведь искусство не приемлет стандартности. Мы изучаем нечто над этим всем — что вообще управляет человеческим ощущением искусства-не искусства. Это плодотворный процесс, нужно все время смотреть за нюансами, малозаметным, неведомым. Есть органы наших чувств, которые никак не названы и почти не найдены. Это как найти у себя где-то какую-то очень дальнюю и внутреннюю мышцу. Там, где нет нервных пучков, волевого управления, ощущения даже нет. «Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». Но ощущение появится, если его искать, оно прорастет. Это тонкое, в нем нам пора начинать ориентироваться понемножку. Искусство является идеальной практикой в этом смысле. Деятельность, которая руководствуется желанием сделать как можно лучше. Не тем, как ты продашь это, или как тебя кто-то похвалит. А все время у себя спрашиваешь: что я чувствую? Нравится или не нравится? Постепенно начинаешь набредать на вопросы — что такое хорошо и плохо, как это управляется, что такое красиво и некрасиво, в какой степени человеческая психология имеет к этому отношение. Из чего слеплено человеческое творение — из божественного плана, общественных договоренностей, генетической программы или вообще чего-то непонятного? А достижения - это такие деревья, которые стоят вдоль дороги. Если вы идете по пути, то естественным образом проходите этапы новых и новых достижений, ну повесьте себе медальку, если хотите. Но ни за одно занятие, ни за двадцать, ни за сто не выстраивается человек, его психика, физика. Это всегда только некая заявка, план и показывание возможностей. А они бесконечны — каждый следующий шаг открывает новую, еще более захватывающую панораму и перспективу. Есть еще момент инициации или «волшебного пенделя», когда человеку закладывается в голову сама мысль о том, что он может. Сделать шаг за свою границу, начать играть. Это достаточно детское занятие. Я не пытаюсь устроить секту. Живите самостоятельно, ходите еще на какие-то занятия, занимайтесь, творите. Явный результат дает лишь вовлеченность в течение многих лет в то, что вам интересно. По моему личному наблюдению, человек бывает счастлив, когда делает шаг вперед. И это далеко не материальные шаги. Я всегда ощущаю себя учеником. Но если я какое-то умение впустила в свое поле и включила в свой инструментарий, это меняет меня, влияет на творческий процесс и творческий результат.

Мне очень нравится идея цельного зрелища. Внутренний стержень концерта  спектаклевый. У него есть начало и развитие, кульминация и катарсис. Но мы не катаем шоу сто раз одинаково. Мой спектакль не закончен — концерт каждый раз составляется с чистого листа. У нас на сцене есть внутренняя готовность и к тому, и к другому, мы видим и слышим друг друга и готовы поддержать неожиданное вдохновение, импровизацию и даже маленькое хулиганство. Когда я пишу песни, я вкладываю в них свои очень глубокие и интимные переживания. Но они становятся произведениями, и это уже история не только про меня. Но про каждого, кто с этим резонирует. И воображение мне всегда рисует очень яркие картины того, как это можно визуально выразить. Мы сопровождаем выступление эффектами, для которых можем привезти реквизит с собой в поезде или самолете. Пока это еще не фуры оборудования.

Да, только неплановым методом. Есть люди, которые до начала съемки расписывают все, что будет происходить, рисуют, каким будет каждый кадр. У меня этого никогда не получалось, и я никогда не бегу за сюжетом. Наоборот, я часто читаю сюжет в самом материале, нахожу его интуитивно в процессе кристаллизации замысла в результат. Так же и в песнях. Я начинаю писать песню и не знаю, как она будет развиваться и чем кончится. А потом с удивлением смотрю, что получилось нечто цельное и отлилось в такую форму, что ни убавить, ни прибавить.Точно также делаются клипы. У меня есть план и всегда множество идей, записанных в тетрадке. А как развернется история  нельзя предсказать, я всегда готова пойти за ситуацией. В этом есть элемент мистики: когда мы начинаем что-то делать — чувствуем сгусток энергии, который просится в реализацию. Я всегда пытаюсь поймать волну, а не мелочиться, не цепляться за эгоистические представления о том, «как должно быть». Похоже, пожалуй, на то, как плывет парусник. Он куда-то направляется, безусловно, и куда-то прибудет, но море, ветер и течение  все это определяет маршрут, его серфинг по бесконечности.

Я за него.

Ольга Арефьева: Это очень мощный способ общения с собой, способ познания нового, притом совсем иного типа, чем знания или эмоции. Я, пожалуй, не смогу рассказать, что для меня значит танец, потому что это иная, невербальная область. Это важный опыт, который мне не повезло получить с детства. И вдруг оказалось, что движение — тоже огромный путь, притом путь духовный, хоть и через тело. Я это поняла, уже будучи довольно взросленькой. Даже так: не поняла, а вступила на этот путь — осознавать начала только по прошествии лет. Вообще мне кажется, что мы все находимся в некоей школе, и у нас есть разные уроки, разные предметы. А порядок, в котором их изучать, мы выбираем сами. Это такой личный университет, где мы сами решаем, какая должна быть нагрузка — больше ли, меньше. Я вот всегда была в этом смысле жадной — хватала новые уроки, делала десять дел сразу. Танец — это тоже способ общения с миром, невероятно сильный. Меня очень цепляет, когда люди по-настоящему танцуют, но это можно увидеть редко. В общем, это способ не меньший, чем любые другие: чем философия, наука, искусство, чем вообще все, что угодно, рождение и смерть. Ну, может быть, поэтому я и начала танцевать, хотя это произошло очень поздно. В то время, когда люди заканчивают, я только начала. Разумеется, я уже никогда по-настоящему танцевать не смогу, для этого у меня уже нет растяжки, гибкости, особой координации тонкой, но у меня есть чувства, которые я хочу выразить, и поэтому мне нравится процесс. Я по большому счету и не танцую ещё. Я ещё только отыскиваю, где вообще находятся мои конечности, каким образом мое тело контачит с миром. Это целый путь, этим можно заниматься всю жизнь. Может быть, это не потрясёт мир, но достаточно того, что потрясёт тебя. Танцы — дополнительный способ заполнения себя.

Мои зрители в основном культурные и приятные люди. Да, изредка бывают по-детски навязчивы в желании вытащить из меня автограф или вытребовать на концерте свою любимую песню. А она, скажем, у меня в планах не стоит и к ситуации никак не подходит. Я пытаюсь такие вещи амортизировать. Вся эта навязчивость — это просто желание быть ближе, просто ему форма не найдена. После концерта, когда «рвут на сотню маленьких медвежат», я предлагаю им поговорить, задать свои вопросы. Мне это больше нравится, чем дурацкие автографы. Кстати, когда тренинги в разных городах провожу — это тоже способ пообщаться поглубже, обсудить и на практике зацепить вещи, которые действительно интересны. А не просто «ой, живая Арефьева!». Я с огромным удовольствием завожу массу знакомств, но не в качестве Ольги Арефьевой, великой и ужасной. При этом яростно скрываю свой род занятий. Я люблю людей, но не люблю, когда меня воспринимают в качестве Ольги Арефьевой. Сразу же начинают разговаривать деревянно, у людей дрожат коленки и они начинают спрашивать меня о творчестве и о концертах. Как будто мне с утра до ночи интересно разговаривать о станках! Я люблю разговаривать обо всём чём угодно. Бывает, что уровень славы, как уровень воды, зрителю переливает через мозги — и он уже перестает понимать, что перед ним обычный живой человек, а начинает лезть к тому образу, который он видел по телевизору. Это мне неприятно, не знаю даже почему. Я нервно на это реагирую и избегаю. Но, к счастью, меня в основном знают по записям. А отношение через записи совершенно другое: очень романтическое, подходят люди как бы тайно влюбленные. С ними совершенно другой разговор, потому что они очень нежно и трепетно ко мне относятся, боятся меня лишний раз задеть. Им кажется, что я хрустальная, что на меня не нужно дышать. Это другая крайность, но более правильная. К счастью, я очень незаметная в жизни, меня не узнают, поэтому я достаточно спокойно живу.

У нас отношения… скорее, партнерские. Поскольку аудитория у меня состоит из умных и довольно самостоятельных людей, то приходится каждый раз завоевывать ее заново. Действовать не тупыми средствами. Это не имеет ничего общего с массовым гипнозом подростков. Скажем, я могла бы выйти и сыграть «Дорогу в рай», зная, что все этого ждут, и, безусловно, я сразу получу все бонусы, но не делаю этого, иногда даже преодолевая сопротивление зала. Публика, может быть, и хочет, чтобы ей дали отдохнуть, вручили что-то простое, знакомое и радостное. А я выношу на ее суд вещи новые, изысканные, замороченные, требующие усилий для восприятия. С другой стороны — победа, то есть достижение резонанса, взаимопонимания, в результате в тысячу раз слаще и осмысленней. Это напоминает полет в небо, в котором мы все становимся единым кораблем. Зрители крыльями, а я пилотом. Если, ура, состоялось, мы вместе получаем прекрасное и очень глубокое переживание, которого иными способами не достичь. Попадаем в иную, волшебную реальность, которую сами же и создаем. Ольга Арефьева: Да, обратная связь мне дает понимание того, что меня слышат. Что я ценный «фрукт» или «овощ». То, с чем выходишь к зрителям, должно вызвать у них резонанс, иначе чего на сцену выходить? Как говорил один палач, «а работа-то на воздухе, а работа-то с людьми!». Но все же я иду на шаг впереди оценки. Хвост уже сделанного — он всегда находится позади. Если на него ориентироваться, перестанешь идти дальше. Ты можешь с успехом и почетом до конца жизни простоять на этом удобном месте. Может быть, скоро все поймут, что их обманули. А может не поймут, но не это важно. Человек, который остановился, сам себе будет не интересен. Я хотела бы быть сама себе интересна и поэтому принимаю непопулярные решения. Сделать следующий шаг — это непопулярное решение. Потому что ты выходишь из своего привычного образа. Люди думают, что ты — это, а ты не это. Они думают, что ты — здесь, а ты уже не здесь.

Я считаю, что любое образование, любое ремесло — это инструмент. Как нож, скажем. Что с его помощью будут делать, зависит от того, в каких он руках — в хороших или в плохих. Но само по себе его наличие сразу дает другие возможности — ты будешь хлеб не ногтями драть, а разрежешь. Обладание настоящими, неподдельными навыками еще никому не мешало. А как сохранить свою психическую целостность в условиях образования, которое никогда не обходится без духовного насилия — это уже другой вопрос. Кто смог, тот молодец. Ольга Арефьева: Образование — штука обоюдоострая. Она кому-то помогает, а кого-то лишает его самобытности. Это опасная вещь. Вот те же казаки-некрасовцы — я уверена, что у них не было музыкального образования, профессионал может ещё очень-очень попотеть, чтобы вообще понять, как они это делают, что они там поют, какие созвучия, какие интонации, потому что на рояле часто таких нот просто не бывает. С другой стороны, это породило какую-то волну сейчас, давно уже это началось, ещё в перестроечные времена — такого нигилизма образованческого, если можно так выразиться — когда человек думает, что раз он играет два притопа три прихлопа, то он уже открыл Америку и изобрёл велосипед. Но дело в том, что гением был тот, кто их первым открыл. Но не когда кто-то делает это в тысячный раз, да ещё и плохо, да ещё и фальшиво и не понимает, что, в общем-то, убого то, что он делает. Я считаю, что это печально и совсем не помешает кому-то определённому изучить азы. Бывает даже человек не лишён способностей, но просто не понимает каких-то вещей. Так что тут с образованием — это сложно. Это так же, как ножик — можно хлеб порезать, можно человека зарезать. Точно так же это инструмент. Очень важно, в чьих он руках, и как он используется. А кому-то он действительно и не нужен. Он и без инструмента вам споёт и спляшет — на зубах сыграет, на ушах сощёлкает, каблуками стопочет так, что потом десять профессионалов будут сидеть и разбирать, как же он так делает.

Ольга Арефьева: Здоровье, в том числе душевное. Уверенность в своем предназначении, немного удачи и большое трудолюбие. Самоирония и прочие мягкие лекарства от гордыни и чувства собственной важности. Близкие люди, которые поддерживают. Присутствие вокруг или вообще на Земле хоть кого-то, кто понимает твое искусство. Все остальное жизнь неминуемо выдаёт по полной — любовь, зависть, помощь, подлость, материальные и моральные развилки, на которых надо суметь сделать верный выбор.

При советской власти мы жили в информационном вакууме. Поэты и музыканты, не носящие намордников от партии и правительства, не имели возможности говорить и петь вслух — разве что эзоповым языком. А потом энергия, которую спрессовывали долгие годы, вырвалась наружу. Перестройка — это была щель, сквозь которую хлынула концентрированная энергия. Настал момент истины: это была не мода, не движение, а именно выплеск энергии. А сейчас ситуация, можно сказать, противоположная совку, но фактически та же самая: душат массой, заваливают мусором, лишней, ненужной информацией — реклама, телешоу, попса, суррогаты… Нас давят сорняками, распыляют. Можешь говорить что хочешь, но вряд ли перекричишь окружающий адский шум. Сейчас, мне кажется, избран более коварный способ уничтожения духа. Я думаю, что идет война в каких-то высоких духовных планах, война за людей. За людей, которые еще не самостоятельны, за духовных детей. Человеку может быть и за пятьдесят, а он все равно часто является ребенком, ну или спящим с открытыми глазами. За эти неопределившиеся души идет серьезная война. Понятно, что борьба добра и зла длится все время, непрерывно. Можно только предполагать, кому это надо: может, каким-то структурам в государстве, может, каким-то структурам в высших мирах. Возможно, в этом есть глубокий эволюционный смысл, как у гриппа, как у чумы: это жестокие болезни, от них умирают, но те, кто победил, обретают иммунитет. И, может, точно так же переболевших болезнями духа потом не возьмешь вирусами, не проведешь на мякине. В общем, это глобальные вещи. Мне вот кажется, что стремительно деградирует деградирующее, и стремительно развивается развивающееся. Происходит резкое расслоение. Как сказано в Библии: кто имеет — у того прибавится, кто не имеет — у того отнимется. Нет, это не деградация. Это, скорее, приближение жатвы. Близость урожая, подведения итогов. Время очень ответственное для каждого. Тупо втыкаться в телевизор и смотреть дурацкое телешоу смертельно опасно. Сейчас смертельно опасен не убийца с ножом в подворотне, а убийца твоего духа в телевизоре.

Если я буду кому-то противостоять, то получится, что я занимаюсь не своим делом. Можно, конечно, стать депутатом и начать бороться за права, бороться с ширпотребным искусством… Такие вещи наказуемы потерей вдохновения. Замечено, что творческие люди, которые ударяются в игры этого плоского мира, теряют связь с другим миром и их произведения становятся неинтересными и детерминированными. Вспомните гениального Маяковского. Чем закончилась его история? Партийностью искусства и самоубийством. Это пример того, как талантливый человек был погублен системой. Но ведь человека без его собственного содействия не могут погубить. Святой будет святым и в тюрьме. Творец, если не заиграется в плоские игры, останется творцом при любой системе. Он не будет писать песни на потребу.

Сейчас уже и те несколько композиций, что крутились там раньше, нельзя услышать. Я имела нахальство и неосторожность высказать в своем ЖЖ, что я думаю о «формате» и зомбирующей эфирной политике «Нашего» и радио вообще. Это неожиданно попало в болевую точку и имело огромный резонанс. Всех тоже, как оказалось, достало бесконечное повторение в эфире одного и того же. Было много шума, меня поддержали сотнями комментов. Сотрудники радио разобиделись и с тех пор мои песни больше не крутят. <..>Я честно искала 15 песен, которые мне бы нравились на «Нашем радио», во время этой памятной истории. Мне это удалось с большим трудом и не полностью. Даже у тех авторов, которых я люблю, и их крутят, есть совсем другие песни, скажем, у БГ. Но берут «повеселее и попроще». Думаю, радио само проигрывает от того, что не держит хотя бы часовой авторской передачи с другой музыкой. По-моему, на бесконечное повторение проплаченных хитов поддаются только совсем неопытные и несамостоятельные люди. Живых и думающих слушателей радио катастрофически теряет. А на выходе мы имеем эстетику молодежи целой страны — пиво, плюс мат, плюс психология потребителя, приправленная якобы свободой, которая выражается в том, чтобы пописать у ларька, разрисовать пьяное лицо на фестивале за железной решеткой и орать на улице, когда футбольная команда победила. Это не свобода, а стадное поведение. Замечу, что в других странах, где я побывала, не ходят по улице с бутылками и не стоят с выпивкой у ларьков. А у нас в стране с этим какая-то катастрофа, и она очень заметна глазу. Уже никого не шокирует, когда идет юная парочка и обнимается руками, в которых зажато по бутылке.

У нас всегда были длинные песни. Даже хрестоматийная «Дорога в рай» звучит шесть минут — это абсолютно не радийная длина. Мы никогда себя не сдерживали, не стремились уложить наше творчество в какое-то прокрустово ложе. У песни есть своя воля, и если песня хочет быть именно такой длины, то мы эту волю ставим выше каких-то внешних, совершенно не нужных нам условий. В этом смысле мы сами определяем правила игры. Берет песню радио или нет — это уже другая история. Ольга Арефьева: Музыка, которую играешь для души, может вполне оказаться форматной. Никто не кинет камнем в такого музыканта. А есть музыка, которая неформатная. Не оттого, что он такой уж непризнанный гений и нонконформист, а потому что музыка плохая. Хотя есть всякие другие комбинации тех же самых факторов. Мне кажется, что в музыке есть элемент личного удовольствия для музыканта. Если тебе нравится, что ты играешь, то тебе будет всё равно, слушают тебя или нет. А если не нравится, то хоть засыпь тебя золотыми горами, всё равно будешь несчастен. Хочется, чтобы и самим нравилось, и зрителям. Но в первую очередь нам самим.

Песни приходят в самое неожиданное время, «стоя и в гамаке». Стараюсь записать на диктофон, на бумагу — потому что тут же забываю. На моем диктофоне очень много записей. Если я какой-то отрывок нашла потом, он мне понравился, то надо вытащить мыслеформу, зафиксировать, доделать. Бывает, песня не складывается по многу лет. Потом я пойму, чего не хватало, добавлю, и наконец она сложилась. Но я уже не воспринимаю, что написала ее сейчас. Тогда не воспринимала, потому что не доделано, а сейчас — потому что только дала последний пинок. Момент рождения песни определить трудно.

Не считаю по вышеперечисленным причинам. Я не тиражирую одно и то же. Есть еще ряд песен, которые у меня постоянно просят-требуют — «Голубочек», «Флейту», «Панихиду по апрелю», «Куколку-бабочку», «Осень» и еще много чего. Я пою их только тогда, когда чувствую, что действительно хочу этого, что назрел момент.

В то время я только буквально раз видела Олди и почему-то мне пришло в голову помочь ему сделать концерт — у меня была такая возможность в каком-то студенческом ДК, но сама я не могла присутствовать на этом концерте и должна была, приехав к началу, уехать и потом вернуться к концу. А находилось все это в нескольких остановках трамвая от метро — было холодно, ветер, и трамваи не ходили. И был очень странный момент, когда я уходила с этого концерта (я его так и не слышала), и вот под этим пронзительным ветром на этих трамвайных рельсах мне пришла эта фраза, и я ее дрожащим замерзшим корявым почерком записала себе в тетрадь (она у меня есть)… Как-то на неё набрела и вижу, как возникла эта песня. Слова эти просто на меня упали. Я их никак не сочиняла. В голову они мне пришли в готовом виде. Так что надо, в общем, спросить не у меня, откуда это все берется. Берется из холода трамвайных рельсов и концерта Олди, на котором меня не было.

Да, я не знаю польского. Он близок русскому, не более того. У меня под рукой были ещё и английский с итальянским тексты «Табакеры». Эти языки я знаю от неблестяще до никак. Музыканты, бывшие рядом, общими усилиями восстановили примерный смысл: Пётр знает немного итальянский, а Перминов — английский. Этого было достаточно. Вас не было рядом с абсолютно точным подстрочником, но возможно, если бы я им располагала, изменились бы максимум — какие-то нюансы, а в целом всё осталось примерно так же. Если бы я перевела «Табакера» как «папироса», «сигарета», «папироска», то мы бы получили совершенно иной с фонетической точки зрения припев. Поэтому я оставила оригинальное слово. То, что оно созвучно с русским «табакерка» — придает дополнительный смысл. А вообще, это намек на другой язык, пряное такое и запоминающееся вкрапление. Кроме того, я никогда практически не перевожу слово в слово стихи и песни. Я пишу полностью новый текст на русском, который будет органичен именно в нашем языке с этой мелодией. Иногда от исходного текста вообще почти ничего не остается, как, например, получилось с Let it be. Но я создала жизнеспособный текст, который выражает глубинный, над-вербальный смысл песни и единственный изо всех переводов реально поется людьми. Посему считаю, что права в таком подходе.

С большим удовольствием я пою чужие песни, но редко, и больше для себя, чем со сцены. Когда-то давно, когда достаточно было устно спросить разрешения авторов, мы с группой сделали концерт чужих песен. Это был очень приятный опыт. Чужие песни — это как блюдо, приготовленное руками другого человека. Разнообразие, новая информация. Увы, сейчас это стало трудно — сложно договариваться, да и силенок ограниченное количество. У меня своих песен много еще не записано, так что приоритет всегда за ними. Хотя я многое могла бы спеть. Из андеграунда нравятся Сергей «Силя» Селюнин, песни группы «Аукцыон», Майка Науменко, Евгения «Махно» Чичерина. Безумно нравится сюита Александра Градского «Сама жизнь» на стихи Поля Элюара. Очень трогает ряд советских, военных, революционных песен — от «Марша авиаторов» до «Звездочка моя ясная», от «Враги сожгли родную хату» до «Этот мир придуман не нами». Очень люблю и уважаю композиторов Александру Пахмутову и Исаака Дунаевского. Нравятся редкие и сложные песни Давида Тухманова, которые никто не исполняет сейчас, уж очень они далеки от мэйнстрима. С удовольствием бы исполнила некоторые бардовские песни: «Переведи меня через Майдан» Никитиных, песни из «Иронии Судьбы» вроде «По улице моей который год…», многие произведения Булата Окуджавы. Еще — были бы время, силы и разрешение правообладателей — сделала бы по целому альбому песен Гребенщикова, Умки, Вертинского, Янки Дягилевой. Кстати, Борис Гребенщиков меня опередил в подобных идеях — он записал альбомы песен Вертинского, Окуджавы и альбом «Чубчик» — прекрасные песни из советского наследия. Егор Летов и Янка тоже пели некоторые советские песни. Интересно, что перечисленные вещи — из прошлого. Очень давно я не слышала чего-то нового русскоязычного, что бы так же глубоко понравилось. Но может из-за того, что ныряла глубоко в русский фольклор и отстала от остального.

Зрители, приходя на мои концерты, хотят слушать мои песни. И при всей своей огромной любви к изобретению чего-то нового, мне нужно считаться с этим, в общем-то, правильным желанием. Какие-то дополнительные вещи я могу лишь вкрапливать в концерты. Когда народная песня в концерте одна, зрители обязательно ее замечают и очень положительно реагируют. Но сделать целый концерт только из народных песен — очень непросто. Те песни, что мне нравятся — практически все грустные. А законы концертного жанра требуют, чтобы были завязка, нарастание, кульминация, катарсис и т.д. Кстати, ряд полностью народных проектов мы все же сделали — концерт-спектакль «Песни о смерти», Рождественскую программу духовных стихов, колядок, авсенек. Еще когда-то делали концерт «Белые цыгане» — только из народных цыганских песен, «Шансон-Ковчег» на две трети народный. Такие вещи мы показываем редко. Но их и нужно редко показывать, чтобы собралась специальная публика, которой интересно именно это.

Ольга Арефьева: Сложно сказать в двух словах. Это неоднозначное отношение, очень многоплановое, потому что слишком она трагическая фигура. Я считаю, что это ненормально, не должна музыка приводить человека к самоубийству, это очень нехорошо. В музыке есть предвосхищение того страшного конца, и мне это не нравится, это мне не близко. Но её искренность, её чистота, её страсть, горячность, конечно, подкупают, не могут не подкупать.

Нету такого понятия: хороший-плохой. Есть разные уровни развития, есть люди, которые не очень отличаются от животных. То есть, они выглядят, как люди, умеют разговаривать, но на самом деле это пока животные. Сознание у них животное: жадное, ограниченное. Называть их плохими было бы неверно. Разве плохая ваша собака? Она же чудесная, но ей не объяснишь теорию Эйнштейна. Людей, которые обладают сознанием, позволяющим подниматься над частным своим интересом, очень мало. Чем выше сознание, тем их меньше. Это такая пирамида: основание у нее широченное, а вершина сходится в точку: это может быть кто-то один или группа из нескольких человек. Мы все — часть единой системы, в которой заложен моторчик для того, чтобы все непрерывно перемешивалось, получало опыт, куда-то двигалось. Другое дело, что я все еще не могу понять: по правильному пути катится этот механизм или нет. Он катится к гибели или это нормальный такой этап, который выглядит, как гибель. А дальше будет, что-то следующее. Притом сделавшее выводы.

Ну, выходить я всегда стараюсь в более-менее ровном настроении. И всякие свои трагедии задвинуть. Потому что ты выходишь, у тебя есть ответственность перед залом, перед искусством, которое сейчас должно произойти. Это несколько мистический процесс. В каждом концерте последовательность настроений разная, как я ее выстроила. И могут соседствовать песни, после которых можно заплакать, после которых можно засмеяться, после которых можно задуматься. Я их выстраиваю, стараюсь, чтобы они друг друга не ломали, не сбивали, а следовали одна за другой. И дальше я по этим вершинам и спадам, как лыжник, должна проехать, сделать идеально каллиграфическую лыжню. И я должна за собой протащить всех. Абсолютно искренне, абсолютно 100%, абсолютно тотально. В этот момент я верю. И когда я внутри плачу, тогда зрители плачут снаружи. Я не могу тут врать. И это более искренне, чем я выйду и скажу «Ребята, мне тут туфли трут, спина болит». Им это не интересно. Им интересно нечто тотальное, мистерия. И мне тоже интересна эта же самая мистерия.

Скорее, прохожу по касательной. Зрители относятся всегда тепло и искренне, но, возможно, тайная зависть гложет некоторых коллег по цеху. Это чувствуется по неадекватным высказываниям, неприязни на пустом месте, да и вообще шила в мешке не утаишь. Мне, конечно, это неполезно и не особенно приятно, но по-настоящему зависть вредит лишь тем, кто завидует. Кстати, сама я не ревнива и не завистлива, в этом мне очень повезло.

Он вырос сам, постепенно, и является в какой-то степени отражением моих интересов, которые не замыкаются на музыке. При этом не факт, что это хорошо, мне один знакомый продюсер говорил, что я глубоко не права в том, что вот так вывалила свое творчество в Интернет. Мол, там, как на рыбалке, должен висеть исключительно «крючок и червячок»: портрет, несколько фраз и расписание, за остальным — пожалуйте на концерт. Но я так не могу, у меня существует некая самоизбыточность, мне по моим природным свойствам нужно все время делиться. И если я что-то сделала, то у меня зуд это сразу же отдать людям. Я не могу прятать, экономить, держать при себе.

Это сделали продюсеры всероссийского театрального конкурса «Золотая маска». При этом конкурсе есть музыкальная программа, потому что продюсеры эти любят еще и музыку. А когда в руках большие деньги и сильные инструменты воздействия на реальность, то несложно устроить концерт своей любимой группы. В общем, это была их идея, чтобы я спела русские народные песни с Тони Левиным. И хотя наше совместное выступление нельзя назвать совсем уж мировым событием, потому что на подготовку и репетиции было всего три дня, но сам Тони, как человек и музыкант, мне очень понравился. Если задуматься, то в мире есть буквально несколько людей, в которых я теоретически могла бы влюбиться. Тони Левин — один из них. Хотя это довольно уже немолодой дядька, но он настолько настоящий, цельный, красивый и благородный, спокойный, тонкий… в общем, много в нем достоинств (смеется). У него очень хорошая память, он очень тонко слышит. И когда с ним общаешься, кажется что это член семьи, с которым ты прожил годы. Плюс у него настоящее мужское обаяние. Одновременно он и отец, и любимый, и твой соратник, и звезда, и это все без пафоса. И при этом, Тони Левин обладает каким-то редким чувством собственного достоинства и очень мягкого благородства. Меня удивляет, как у него хватает здоровья на все. Он очень много времени проводит в самолетах. А это — смена стран, смена климатических поясов, постоянный недосып. Но он очень трудоспособный. После нашей встречи мы мечтаем снова сделать что-то вместе, и я, и он. Он сказал, что почти никогда не плачет, но плакал, слушая мою песню «Глюкоза». Он спрашивал разрешения ее выучить на русском языке, на котором не знает ни слова, и исполнять на своих концертах.

Ольга Арефьева: Нет, остались еще живопись и архитектура. 🙂 Если Альмодовар пригласит меня на роль в новый фильм, я не буду долго ломаться. 🙂 Но так как пока не пригласил, планов, как таковых, у меня нет. Разве что сама иногда камеру в руки беру.

Я, как выяснилось, существо общественное. Мне близки коммунные отношения с людьми. Не коммунистические, а коммунные. А именно — когда люди, которые с тобой находятся рядом, фактически твоя семья. Но не те непонятные родственники с их салатом оливье и вопросами: «когда ты выйдешь замуж?», «почему ты такая худая?» и «почему дельфин и русалка развелись? («как же ты там в Москве живешь и не знаешь!»). А истинные родственники — твои соратники, с которыми ты делишь интересы. Коммуны, театральные труппы, бродячие цирки, группы духовного поиска — они мне близки. Есть отшельники, а я — общественник. Понятно, все равно это в некоем монастыре. Все равно происходит удаление от мира (хотя внутри мира) в свою группу людей, которых интересует то же, что и тебя.

Для меня мой день рождения — обычный день. Концерты главнее. Первый наш концерт в сентябре обычно посвящается моему дню рождения. После него на часик остаются мои друзья, знакомые. Выпиваем по бокалу вина. Смотрим, какими мы стали, и разбегаемся.

Вопрос из письма: Оля, еще мне хотелось задать личный вопрос: правда ли, что тебе не нравится, когда тебе дарят на концерте цветы? Перед прошлым концертом, увидев меня с цветами, какие-то люди меня «проинформировали» об этом, у меня даже какое-то замешательство возникло, потому что, конечно, не хотелось бы делать того, что не нравится другому человеку. Потом взяла себе за стабильное данное, что я к тебе пришла на концерт, а не к ним, и дарить цветы — для меня это искреннее выражение восхищения. Но все-таки какая-то хрень в голове осталась, что вдруг действительно не нравится. Если можно, скажи как это на самом деле. Еще мне хочется свое мнение сказать про цветы: когда ты поешь — ты такой мощный поток запускаешь, что хочется немедленно ответить тем же; кроме обмена энергией, ты очень много и физической вселенной задействуешь (звучание, движение), а слушатель не может этого в силу своей роли (и чего-то еще), поэтому в его физической вселенной и появляются цветы, это его физическое воплощение благодарности. Наташа Ольга Арефьева: Про цветы: частичная правда. Я не люблю когда цветами заваливают, это дорого и бессмысленно. Такое случается в сентябре на дне рождения, от этого я всех отговариваю. А один-два букета на концерте всегда нужны, и мне и зрителям приятно, это часть ритуала, как и аплодисменты. Все в этот момент испытывают удовлетворение, чувство достойного финала. Когда букетов чересчур много, они превращаются в проблему, приходится раздавать. На гастролях — тоже. Куда девать цветы, когда тащишь уйму тяжеленных инструментов, костюмов и реквизита? Поезда, бессонные ночи, гостиницы, необходимость сохранять осознанность. Дай Бог ничего не потерять, не поломать, не забыть — а цветы тут только всё усложняют. Но в Москве один-два букета дома у меня хорошо стоят. Сейчас твои цветы — тоже. Спасибо! Удачи.

Человек я, обыкновенный! Более, чем можешь себе представить! Капуста и борщ — как раз приятная часть жизни. До богини — никак. Как раз домашняя, обычная жизнь — полное счастье, а от музыки — только ощущение собственной реализованности. Думаю, если бы я была точно такая же, но не пела — я была бы очень одинока (что и имело место много лет, пока не появилась известность). Да точнее, и пела так же, но не была известной, вот как было. Тогда хлебнула полной чашей и чёрствости, и одиночества, и ненужности, и духовного голода… Мне кажется, что мои слушатели — это те же я, но в других телах. Та же проблема тонкой душевной организации в равнодушных и грубых мирах. Наверное, в этом моя функция — показать таким людям, что они не одни, и помочь найти себе подобных.

Вопрос внешнего вида меня интересует. Есть люди, которые одеваются с иголочки, у них никогда не перекошен воротничок, не висит волос. Я не из них. Так же, как и в музыке, мне интересен весь спектр. Иногда хочу выглядеть ярко и безумно, иногда нежно, иногда мрачно и закрыто, иногда безобразно. Экстремальные варианты мне всегда близки. Мне не близок только «тётькинский» стиль. Тот стиль, в котором прилично ходить на работу, который нивелирует личность, такой универсальный, безликий. Его не переношу. Люблю, когда человек способен на эксперимент. И не люблю стандартные ходы. К сожалению, наша страна несет тяжелый налет совка и все люди старше 50-ти, за редким исключением, одинаково одеты. Мне очень жалко женщин в мохеровых шапках, одинаковых, экономно скроенных юбках. Человек должен быть немножко отклеен от своей формы, от болванки человека. Нас государство штампует, чтобы было удобнее манипулировать. А Бог создаёт нас разными. В этом смысле полезно уметь быть немного хитрым. Например, если на собеседование не наденешь юбку определенной длины, не получишь работу. Ты берёшь и надеваешь. Кастанеда называл это контролируемой глупостью. Но надо в это не заигрываться, внутри себя быть чуть-чуть крейзи. Одежда… да, я её очень ценю. Вообще к предметам отношусь, примерно как к домашним животным, я их люблю, поэтому они меня тоже в ответ. Не знаю, заметно это тебе или нет, как тут все ко мне льнёт, в этом доме. Вещи все просто наслаждаются оттого, что я рядом, и я тоже им тихо радуюсь. Я вижу их души, их взгляды… они для меня не столько предмет красоты, сколько доверия и соответствия. У меня был период, например, чёрный. Я много лет ходила вся чёрная. А потом у меня начался какой-то очень цветной период. Наверное, если задуматься, то можно найти в этом логику. Снаружи я не могу показываться людям, какая я есть, немножко прикрываюсь. А внутри меня фейерверки, цветы и клумбы. Когда я выхожу на улицу — более закрытая, а дома другая. Я даже отказалась от шкафа, а сделала открытые вешалки для того, чтобы мои прекрасные штучки, одежки видеть. Это очень радостно. Я с большим удовольствием делюсь, всех в них наряжаю.

Как всё-таки точно Вы подбираете себе одежду! Прямо «в яблочко»! Можно часами любоваться, красиво и сексуально. Интересно, сильно приходится напрягаться при выборе? Просто у меня есть друг, который особо не «парится» при выборе одежды и на моду ему наплевать. Но одежда на нём всегда сидит и смотрится здорово. Ольга Арефьева: Конечно, я занимаюсь этим. Многие годы передо мной постоянно стоит задача придумать к каждому концерту по два новых костюма. Иногда я их повторяю, но костюмы быстро морально устаревают. Это что-то во мне или в зрителях — не знаю. Бывает чувство, что вот надо придумать новое, и все. От этого настроение на сцене зависит, ощущение себя на концерте. Плюс, придумано и собрано множество костюмов для актеров, то есть их образов, в нашем театре. В принципе процесс коллективный — подсказываем, зеркалим, спрашиваем друг у друга. При этом происходит серьезная тренировка фантазии и чувства соответствия. Итак, это длительная и многолетняя практика, иногда поневоле: бывает, ну прям не складывается костюм, именно тот, который надо сейчас, и возишься чуть ни часами, постепенно начиная нервничать и психовать. Но в целом считаю это ценным опытом. И в контексте обычной жизни для меня умение человека одеваться — признак высокого развития. Вот читала про Высоцкого, что он из поездок за границу друзьям привозил вещи. И не ошибался не только с размером. Он привозил одежду, которая для человека становилась знаковой, любимой, которую потом носили годами с огромной радостью. При этом не считался с деньгами: покупал когда вдруг «видел» — это для такого-то, и точно для него. Для меня этот факт сродни чуду. Тут на себя-то много лет тренируешь глазомер и интуицию, меришь, и то, бывает, покупаешь неудачное. А уж на другого-то? И в его отсутствие? Мне если родители или близкие люди покупали одежду — часто довольно сильно ошибались в размерах, стилях, вкусе. Умение видеть соответствие, компоновать и изобретать в уме, означает, что человек много пожил и много практиковал это. И несмотря на то, что одежда — сфера такая, казалось бы, приземленная, это часть общего планетарного развития души. Так же, как и умение гармонично двигаться, которое явно не всем дано. Оно «дано» просто так и не бывает — это длительная физическая практика тела, умение им пользоваться на высоком уровне понимания связей, нюансов, балансов, опор, взаимодействия частей и целого. Как умение проникать в психологию, мысли, настроения и даже хитрости людей. Тоже результат долгой работы. Как умение слышать и ощущать музыку, ее ткань, устройство, логику, соотношение разных звуков, тембров и общей формы. Еще — умение выразить мысль словами. Умение нарисовать, передав или сочинив гармоничные пропорции, очертания и цвета, умение построить здание, создать техническое устройство. Все эти земные умения и способности не с неба просто так на кого-то упали (а на кого-то нет). Они результат нашего длительного развития. Дальше идут уровни чувствительности к здоровью и болезням тела и целительские способности. А также эмпатия к животным и растениям, слышание потребностей планеты. И духа в материи, и материи в духе. Люди дорастают до этих уровней, интересно, куда потом деваются самые высокие существа, прошедшие все ступени. Нам тут их явно начинает не хватать. «Кто понял все — того здесь нет».

Вне конкуренции — материалы этнографических экспедиций в русскую глубинку. Мистические песни русских бабушек. Специально так не споёшь — надо жизнь пережить. Старушечьи голоса в этих записях слышать почему-то приятнее молодых. В них особый не воспроизводимый тембр, наполненный мудростью и какой-то метафизической красотой. И мелодии — они для нашего уха одновременно простые — колеблются между несколькими нотами — и непостижимые. Интонации часто из серии тех, что не поддаются нотированию, не говоря уже о специфических всхлипываниях. Вспоминаются одновременно кастанедовские песни (у каждого своя тайная) и чириканье птиц… из интервью, полностью посвященного этой теме Еще классику, особенно контртеноров. Много странной музыки — электронной, шумовой, экспериментальной, в стиле минимализм. Цирковую и балаганную музыку, кабаре, Tom Waits, песни с лицом, историей, шуткой и пряным вкусом. Что-то связанное с театром песни, что может быть саунд-треком к фильму, театру-шапито, уличным клоунам, танцу или спектаклю.

Среди писем, которые я получаю с сайта, много добрых, красивых, романтичных и любящих. Но есть и другие. Условно классифицировать можно на такие категории: 1. Самотечное творчество. «Я сочинил стихи, напишите на них песню!» «Я пишу песни и исполняю их с группой, послушайте и дайте нам совет как продвинуть свое творчество!» «Вот 50 страниц моих стихов, прочитайте и оцените!» Далее — чаще всего что-то малограмотное не совсем съедобное. Ну или просто начинающее и скучное для всех кроме мамы и друга. Правда, давать оценки и разбор я зареклась давно. Правдиво напишешь — обидятся, начнут ругаться и кидаться мебелью, а неправдиво я не умею. Да и тяжелый и это труд, читать то, что не нравится. 2. Исповедь-психоанализ. «Однажды там-то я встретил девушку (встретила молодого человека). У нас было так-то и так-то, а потом стало так-то. Выслушайте, посоветуйте, что делать?». Обычно дальше десяток страниц мучительного текста, разобраться в котором способен только психоаналитик и только за большие деньги. 3. Бредогенератор. Человек начитался некоторых страниц Ефросиньи и создает от нескольких строк до нескольких километров бреда. Конечно, сразу шлет мне. В природе бред бывает интересный и нет. Обычно в почте попадается такой, что на первой же секунде желание вчитываться убегает. 4. Просьбы, жалобы на жизнь. Прислать денег, решить проблему, пропиарить ресурс, подписать петицию, вникнуть в конфликт, подсказать, как получить что-то, что само не может возникнуть по объективным причинам. 5. Психи. У кого-то крадут и записывают абсолютно все разговоры и письма, а потом на некоем преступном сайте подлые литераторы немедленно пишут на основе этих материалов рассказы. Кого-то не отпускает чудо-трава (таблетка, ампула). Кто-то жалуется на главврача психбольницы. Кто-то спасает Россию от жыдов. И так далее. 6. Просьбы о разрешении использовать песню или стих в дипломной работе, студенческом спектакле, любительском фильме, самодельном клипе. Если вникать и браться регулировать каждый случай, то не хватит жизни больше ни на что. 7. Религиозные разговоры. Требования озвучить свою позицию по разнообразным интимным вопросам взаимоотношений с тонким. Соотнести ее с догмами той или иной религии, аргументировать и объяснить по отношению к ним каждую свою песню. А также по отношению к убеждениям лично пишущего. Абсолютно безбрежное поле для бессмысленных препирательств (по причине чего в них я не вступаю). 8. Авторизованный спам. Видеостудии предлагают заказать у них производство клипа. Сапожники — авторскую обувь. И так далее. И все же. Есть чудесные, добрые, красивые письма, которые радуют. Их много. Но некоторые письма… воспитывают юмористическое отношение к жизни. 🙂 Чего больше? А примерно поровну.

Тут существуют вполне определенные обстоятельства. Автор, который на самом деле пишет, разумеется, имеет желание показывать новое, а не старое. Автор, который в юности написал 10 удачных песен и теперь воспроизводит только их до старости — уже давно не автор, а унылая помесь конферансье с магнитофоном. И с ума можно от этого сойти — ведь человек рожден, чтобы развиваться, а не делать одно и то же. Понятно, что авторы, которые живые авторы, а не дохлые (не путать с мертвыми), стараются что-то знакомое зрителям включить в концерт. Но физиологически нелепо реплицировать песни, которые тебя не возбуждают, а то, что реально интересует и волнует, вечно держать под спудом. НездорОво это и нездОрово. Публика устроена так, что никто никогда не попросит спеть новенькое, все хотят только старенького. Идти на поводу у этих настроений смертельно для творческой силы. Но вы скажете — зрители просят! Да, но они всегда будут просить только ту мелодию, под которую в юности случилась первая любовь. Объективно она может быть вовсе не лучшей. А восприятие нового — это движение вперед. Это определенного рода рост и работа. Требует усилий, но они окупаются вечной молодостью и ясностью восприятия. В случае со мной, много лет недоумеваю, чем мои растиражированные «Нашим радио» песни лучше других моих же. В них нет ничего гениального, ну хорошие, но обычные. Банальная гармония, простая мелодия, незамысловатый текст. Просто попали в массовый вкус. Если глянуть незамутненным взором, то, что я делаю дальше и дальше — ничуть не хуже, а часто лучше. Но радио упорно крутит одно и то же и не крутит остального. Старперская, упадочная позиция. Но бох с ними. Просто они ставят меня в ситуацию, когда люди в городах, которые не ходили на мои концерты все эти годы, вообще знают только эти три с половиной песни. Спасибо конечно, что считают их шедеврами, это приятно. Но я физически не могу быть попугаем, который одно и то же твердит. Я давно выросла из детских штанишек. Если я исполняю какую-то старую песню, то редко и с настоящим чувством. Его надо вырастить, оно как земля отдыхает, как растение всходит. Петь без этого, косить там где не взошло — обман, самообман и профанация. Вот таков механизм происходящего. Надеюсь, вы поймете. И что на самом деле это ценно — когда автор пишет дальше, а не копипастит себя же.

Я постоянно пишу. У группы есть еще огромный ресурс песен, которые мы еще не успели записать. Я совершенно не считаюсь, что новое, а что старое. Мне, во-первых, хочется, чтобы у произведений был хорошо записанный вариант, далеко не у всех он пока есть. Во-вторых, я собираю альбомы по принципу букета, чтобы темы дополняли друг друга. Получается, написание материала раскидано по некому промежутку времени. Все исполняемые вещи актуальны. На концертах их может послушать сколько-то тысяч человек. А в записи песня живет вечно. И записав, не нужно больше держать в уме, что мы единственные за нее в ответе. Для меня в этом момент облегчения, когда я сбрасываю наконец некую творческую ношу. С этого момента живу спокойнее. Но тут же снова неспокойно, потому что пока мы записываем в студии 15, успеваю сочинить еще 50 песен. Так что разливка чугуна непрерывна. Для меня не трудно писать песни, это происходит очень естественным образом. Трудно не писать. Самым сложным является процесс жизни. Пиросмани когда-то сказал, что писал картину три дня и всю жизнь.

Не вижу в этом смысла. Зато отчетливо вижу перспективу вложить деньги в тяжелый, хрупкий и дорогостоящий товар непонятного назначения, который надо где-то хранить и как-то таскать. Так как у нас и так много разной продукции, и она тяжелая (в частности, книги), то на гастроли ехать очень тяжело, особенно если несколько городов подряд (а у нас иначе почти не бывает) и каждого предмета взять хотя бы по нескольку штук на город. В общем, баловство все это. Я вижу смысл в создании нового творческого продукта. А разнообразные носители и сети, оргвопросы, связанные с выпуском, торговлей и хранением — это какая-то совсем другая сказка. Я признаю необходимые работы, но не люблю множить сущности без необходимости.

Минусов наших песен не существует. Мы играем живьем.