«Шуто»: буто по-русски. Статья об Антоне Адасинском и театре «Дерево». Журнал «FUZZ» за июнь 2004.

Антон Адасинский — бывший фотограф и трубач, ученик Полунина, шоу-мен группы АВИА, ныне — актёр и руководитель театра «DEREVO», собравшего бесчисленные международные театральные премии и награды, но так и не нашедшего для себя постоянного помещения на родине. Сейчас театр приезжает к нам с триумфальными гастролями, Адасинский сыграл в Мариинке Дроссельмейера в спектакле «Щелкунчик», принят президентами Путиным и Бушем.

Впечатления об участии «Дерева» в театральном фестивале «Золотая маска» излагает певица Ольга Арефьева.

Бывает классика и бывает рок-музыка. В одном случае ты приходишь к назначенному времени, открываешь ноты, сочинённые композитором и расписанные переписчиком и исполняешь под руководством дирижёра то, что указано. В другом ты играешь самого себя и тебя никто не может повторить. Бывает балет Маринского театра и рок-пластика. И бывает, что Мариинский театр приглашает мима исполнить роль, которую никто не может сделать лучше него. Потому что везде учат уму, а безумию — нигде. Это собственный путь, который нельзя объяснить и формализовать, тем не менее, он — вещь совершенно конкретная. Импровизация — это не отсутствие техники. Это не-техника, нелёгкая работа с телом и сознанием, приносящая изысканное наслаждение. Эта не-техника включает в себя как знание всех техник сразу, так и умение ими при желании не пользоваться.
Каждого участника театра «Дерево» никто не может точно повторить, даже его соратники по труппе. Каждый ищет только сам себя и танцует только то, что внутри. Можно повторить лишь методы поиска танца, но итог у каждого в результате получится свой. И если в классическом балете вам назначают расписание репетиций, выбирают костюм и роль, могут в любой момент сменить партнёра, да и вас самого заменить на другую столь же отточенную прекрасной школой стандартную деталь балетной машины, то в буто, physical theatre, пантомиме, клоунаде личность актёра выходит на первый план.
«Участники воспринимают своё клоунство всерьёз: они бреют головы, лишают себя физических удобств и обращаются к тем непростым, омертвевшим временам, когда только шуты и нищие осмеливались сказать правду». (Brown I. Love and death on the beach. The Daily Telegraph. 1999. January.)
Хороша была наша первая визуальная встреча с Антоном Адасинским и «Деревом» три года назад. Спектакль «Суицид в прогрессии» (сейчас — «Божественная комедия», «La divina commedia»), показанный на предыдущей «Золотой маске», начинается так: совершенно голый человек, по-юродивому вплоть до гениталий увешанный коровьими колокольчиками и бубенцами на грубой верёвке, кувыркаясь, валясь и падая, проволокся прямо по головам и спинам через все ряды зрителей до сцены. (Через три года я услышала звук этих колокольчиков, на несколько секунд забрякавших в спектакле «Всадник», и вдруг сразу узнала. Чудеса человеческой памяти… Почему-то вспомнила, что он был весь в ссадинах и что мелькнула мысль: однако актёры здесь жестоки к себе… И ещё: во всём этом был какой-то очень питерский заряд.

Собственно, я ничего не знала тогда о «Дереве».)
Дальше зазвучала свирепая музыка, задул адский ветер и инфернальный персонаж в чёрном костюме дирижировал вращающимся миром. Это тоже был Антон. Комедия началась позже — балаганчик из условных развевающихся занавесок, театрик, поворачивающийся к нам то сценой с идущим спектаклем, то закулисьем с бурлящей отдельной жизнью на чемоданах и с бутылками, то снова сценой — и некуда спрятаться… две нарочито неловкие мускулистые коломбины с белёными гримом не очень юными лицами, настоящее красное вино из алюминиевых кружек всем подряд зрителям… Вино до нашего десятого ряда не дошло, но кружку на память мы прихватили (простите, не знали, что это реквизит! — решили — сувенир), она до сих пор жива и даже ездила с нами в дальние странствия.
На следующем спектакле «Однажды», существующем в декорациях плоских домиков и перекошенных столиков, в финале нелепый купидон стрелял в зал бамбуковыми стрелами с наконечниками из красного поролона. Одна стрела досталась мне. Она тоже жива у меня и всё ещё радует. Сейчас я узнала, что оказывается, в «Дереве» верят: кому прилетит стрела — повезёт в любви. Я не знала. А мне и впрямь повезло. Только думаю: почему не в первый раз, а именно в этот приезд «Дерево» стало для меня таким огромным событием? Первые увиденные спектакли понравились, запомнились, впечатлили, но переворот сознания случился только сейчас.
«Прямо перед тобой сейчас находится невидимая дверь. Ты проходил мимо неё бессчётное число раз. Её нетрудно отворить, но трудно увидеть. Но именно для того, чтобы обнаружить и открыть эту дверь, ты находишься здесь».
Время, прошедшее от одного до другого, я занимала чем-то внутри и снаружи себя, менялась, приходила от одних форм движения к другим. Душа вызревает незаметно, а потом события происходят скачкообразно.

С тех первых спектаклей во мне почему-то осталось, что Адасинский — мрачный человек огромного роста. Вблизи же я увидела прекрасное человеческое существо с глубокими глазами, мягким голосом и исключительно уместными движениями. Человек изысканного отчаяния, белобрысый питерский еврей с сибирскими корнями и обыкновенными родителями — всё сходится для биографии нового театрального мессии. Он вписывался везде — как кошка, как животное. Ссадин больше не было. Бритая голова и абсолютная, идеальная конструкция скелета. Компактный, без единой лишней жиринки, скорее, щуплый и лёгкий, но в этой лёгкости — предельная возможность изменчивости. После того, как я не по разу сходила на спектакли «Дерева» в Москве, после двух головокружительных и умопомрачительных дней мастер-класса Антона — я, уже вроде бы выучившая «все твои трещинки», порой снова не узнавала его надевшим очередную форму. Поразительно, как по-разному может выглядеть это тело. Высохшая мумия, почти скелет, воин-груда мускулатуры, хрупкая почти-девушка, узловатое сплетение вязи мельчайшего рельефа модели для «Демона» Врубеля, пружинистый ничего не весящий шут-дураковалятель, улетающий от пинка на тройной кульбит… И оболочка после спектакля — бледная, усталая, пустая.
Вне сцены этот необыкновенный человек — обыкновенный человек, как мы все. Думающий об обыденных вещах, из которых состоит реальность: надо собрать реквизит, с кем-то поговорить и разное прочее. Антон считает, что чем меньше его будет знать публика по ту сторону занавеса, тем лучше для неё.
И только в промежутке между сценой и жизнью это заготовка для куклы, на которой ещё не нарисовано никакой личины, не сшит никакой костюм, не придуманы обстоятельства — а только и есть, что белый лист лица и очертания тела.
«Ты просто встретился с человеческой формой,» — так, кажется, говорил Дон Хуан? Был анекдот про чукчу и высшую парт-школу: «Оказывается Ульянов-Ленин — один селовека. А Маркс-Энгельс — два селовека. А Слава КПСС — совсем не селовека!» Клоуны театра «Дерево» учатся не быть никем. Только из этой точки можно становиться всем. Можно быть прекрасным и отвратительным. Смеяться сквозь слёзы и плакать сквозь смех. Ноль — положение, из которого разворачиваются миры. На этом и строится метод. Отсюда и рассказывается сказка — комичная, жестокая, уродливая, прекрасная, романтичная, яростная, дурацкая. За счёт поразительного диапазона эмоций действа зрителей, как щепки, бросает то в жар, то в холод, то в смех, то во влюблённость, то в ужасную бездну. Всё для того, чтобы мы вышли на улицу ошеломлёнными Богом.
Лицедей — проклятая профессия?
Кто они — современные юродивые? Святые?
Или всего лишь актёры…
«Я вам не Спиноза, чтобы выделывать ногами всякие кренделя!»

Животные обладают грацией, но человек её утратил. В обыденном мире есть глупые певцы и тупые танцоры. Есть актёры, которые по очереди произносят по бумажке не свои слова. Мы ходим по муравьиным тропками и играем в не свои игры. Наше воспитание трагически раскалывает на части целое, которым является человек. Но нет отдельно души — отдельно тела. Есть единое, в котором всё влияет на всё. Прекрасная душа делает прекрасным тело. Расплывшееся, ленивое тело приземляет и разлагает душу. Процессы эти встречны и постоянны, замечать и контролировать их возможно, лишь сохраняя внимание к каждому своему жесту, действию и мысли, ничего не пуская на автомат. Мир Адасинского — необыденный. Он хранит в себе чувство чуда, которым является существование и человек. Всё, что происходит — очень важно. Любое движение — упражнение. Ты натягиваешь одежду, моешь посуду, поднимаешь трубку телефона — всё это может происходить автоматически, а может осознанно. Это духовно-телесный путь — и если ступаешь на него, то выходишь на вещи всё более небанальные и запредельные.
«Мне кажется, что некоторые наши упражнения меняют тело. Я раньше был как-то по-другому сконструирован».
Вспоминаю, как сказал один очень уважаемый мной мануальный терапевт: «Кости идут за мыщцами, мышцы идут за мыслями, мысли идут за неведомым.» А неведомое — тут, совсем рядом.
Корейская журналистка: «нам о-о-очень важно знать — что вы едите… Как вы добились такой формы тел?»
«Мы мало едим. Нам ещё танцевать».
КПД у «Дерева», похоже, выше 100%.

Спектакль «Красная зона» обманывает с самого начала. В первую очередь — театральных эстетов. Вы пришли смотреть искусство — так вот фиг вам искусство! На сцене разболтанные люди в кошмарном реквизите совка дают друг другу пенделя, дудят в тубы, кидаются железными бочками и просовывают головы в дырку лоскутного занавеса, сшитого, похоже, из красных флагов. С одиозных совковых костюмов дедмороза, снегурочки и прочего креп-сатинового ужаса в блёстках сыплется плесень. По пионерскому барабану выбивают дроби одёжными плечиками — ни дать ни взять — шоу для идиотов. После того, как все приличные люди в зале обломались, а все невзыскательные потребители зрелищ с поджопниками и закадровым ржанием почувствовали себя дома, начинается заглавное блюдо безобразия — стриптиз. Обмазанный белым актёр, отчаянно кривляясь и кидая в зал пылкие подмигивания, сладострастно стягивает с себя драную майку, застревает на борьбе с поясной завязкой шаровар цвета революционного флага, поминутно отбивается от продолжающих драться соратников по бардаку, улыбается улыбкой питона Каа и наконец остаётся в семейных трусах неопределённо-серого цвета. С этого момента вдруг понимаешь, что зацепило. Под хламом открывается божественное тело и становятся заметны подозрительно мудрые глаза.
Загипнотизированно хохоча, впитываешь каждое движение — как кривляется герой, кокетливо приоткрывая кусочки бока и бёдрышка, зазывно облизывая губы. На самом интересном месте гаснет свет: совок — страна безоговорочно победившего целомудрия. Когда свет вспыхивает снова, абсолютно всё по-другому. Никакого балагана. Актёры голые. Эротика кончилась. Мёртвые сраму не имут. Рождающиеся младенцы не знают, что они сейчас — в чём мать родила. Корчащийся от смертельных мук больной не задумывается, хорошо ли он выглядит. Душа не одета в тряпки. Вот тут-то и начинается серьёзный разговор о вечности, смерти и рождении, об ужасе и красоте этого мира. Рельефный свет, инопланетная пластика, архетипические образы и запредельная смелость и безжалостность к себе.

«У публики открытое сердце, влажные руки, желание любви, секса, медитации… — говорит Антон. — Я могу злиться на какую-то странную реакцию, на какое-то непонимание, на деградацию. Это мое личное. Но во время спектакля вся публика, которая сидит в зале, божественна. И эти два часа я просто ее обожаю. Я обязан ее любить. Это как секс. Публика во время спектакля будет хотеть актера только тогда, когда это взаимно. А если нет, то — сидим, пьем чай.»

«- Что самое непристойное в русском театре?
— То, что некоторые люди называют себя артистами, но не учатся и не владеют ни телом, ни ритмом, ни музыкальными инструментами, не знают фамилий отцов-основателей и истории. И что они портят вкус публики, среди которой много людей гораздо более душевных, утончённых и всё ещё верящих в чудо».

Среди предшественников и учителей школы «Дерева» называют не только Полунина с «Лицедеями», пантомиму и рок. Многое вышло из японского танца буто. Антон смеётся: «У нас считается, что буто — это когда голые обмазанные белым люди на сцене очень медленно двигаются: глазки в кучку, скрюченные ножки, кишки наружу. На самом деле — иероглифы «бу» — шаг, «то» — танец, формы его неведомы». Лишь одно важно: буто — это жест, выводящий за рамки обыденного, дозволенного, вероятного в это мире. Если танец не потрясает, то это зрелище — просто субботний досуг: пойдём куда-нибудь сходим, развлечёмся? Безо всякого мессианства и сдвига планеты с орбиты.
Жесты буто встречаются в нашей обыденной жизни — иногда, очень редко, в момент жизненного перелома и разрыва нитей реальности в человеке просыпается интуиция — и он делает что-то невероятное, абсурдное, но максимально выразительное именно для этой секунды. Из-за опечатки случайно изобрела новый термин — давайте же занесём его на скрижали: танец «шуто» — буто по-русски, в традиции скоморохов и офеней, владевших способностью нарушать ткань бытия. Мы живём среди запретов, и не обязательно жест — это самосожжение. Это самосожжение в более общем смысле: нарушение заведённого людьми порядка, которого они так яростно придерживаются. В качестве примера жеста буто я бы привела сцену в «Иронии судьбы» — когда Ипполит в пальто лезет под душ: «о, тёпленькая потекла!».
Другой вариант — попробуйте где-то среди людей, в толпе, замереть, стать абсолютно неподвижным. Это немедленно бросается в глаза и вызывает у окружающих дикий ужас.

Распрограммировать стереотипы очень трудно, потому что они давно поселились в неконтролируемой умом памяти тела. Невозможно каждую секунду следить за куском мяса, который указывает нам, как лучше стоять, ходить и сидеть.
Будничный порядок тоже безумен и ненормален, он включает в себя множество вещей, идущих против совести и здравого смысла, но посмевший сделать шаг прочь из него сразу привлекает всеобщее внимание, ярость, отвращение и восхищение. На самом деле, «Дерево» гораздо более нормальны, чем все мы. Мы живём в условном мире навязанных реалий — они ищут безусловную правду и предельное соответствие. В России это ещё более проблематично, чем где-либо.

«О таких вещах тогда никто не слышал. Люди реагировали очень странно, когда видели обнаженных исполнителей. Если ты работал действительно с отдачей, это выглядело отлично, но если нет — тебя могли просто убить.»
«Открывались глаза. Ни с чем не сравнимые ощущения. Зрители кричали и плакали. Они буквально орали о том, что испытывают какое-то странное ощущение.»

«- Кем бы вы могли еще стать?
— Я стал бы авантюристом, вором, потому что мне интересно играть с миром, обманывать законы и правила, давать новые ответы на привычные вопросы. Я мог бы из спортивного интереса заработать кучу денег, а потом из спортивного интереса их потратить. Возможно, был бы очень большим обманщиком — в позитивном смысле, — чтобы у людей расширялось и сдвигалось сознание.»
Он из тех, столкновение с которым заставляет идти судьбы в другом направлении.

Мне так и не удалось взять интервью ни у Антона, ни у Елены Яровой и Татьяны Хабаровой. Они были всё время близко, и всё время далеко. Они были согласны на разговор, чуть не приехали ко мне в гости, назначали встречу в театре — но постоянно образовывалось что-то более главное — спектакль, часы молчания перед спектаклем, организационные проблемы, мелкие травмы. Но я, побывав на пресс-конференции, мастер-классе и всех спектаклях, прочитав бесконечную прессу о «Дереве», запомнила всё. Было ощущение чего-то очень важного и необычайно интересного. Тот редкий случай, когда время концентрируется, каждый миг каплей падает в сердце, и ты, наконец, слышишь те слова, которых давно ждала.
«У меня не так много всего в голове. Я уже всё за эти дни сказал. Повторять заново — это уже будет мертвечина».
Не надо, Антон, не обязательно. Я и так всё помню.

Буто принадлежит и жизни и смерти.
Это воплощение дистанции
между человеком и неведомым.
Оно также воплощает
борьбу человека за то, чтобы преодолеть расстояние
между ним и материальным миром.
Тело танцора буто как полная чаша
— в нее нельзя добавить ни капли:
тело входит в состояние
совершенного баланса.
Юшио Амагацу

Искусство может быть выгодным-невыгодным товаром, может ценной птичкой в клетке — для мебели и престижу, а может мешающей всем костью в горле — потому что слишком правдиво, слишком сдвигающе пласты. Всё спокойно, пока ты не меняешь мир. Как только твои действия начинают быть действительно важными, начинается сопротивление косной материи.
Когда Адасинского пригласили в ревнивый самолюбивый Мариинский театр, где никто не мог лучше него станцевать Дроссельмейера в «Щелкунчике» Шемякина, Мариинка его встретила холодно и напряжённо.
«Приезжаю в Питер, в театр, никто со мной не здоровается, смотрят волком — чужак, клоун какой-то из заграницы. Перед премьерой меня трясло так, как никогда в жизни. Но ничего, получилось.»
Всё, что связано с «Деревом», в России непросто. Трёхдневные задержки реквизита на таможне, ставящие под угрозу фестивальный спектакль. Пьяные осветители и негостеприимная торопящаяся домой администрация в приютившем гастроли помещении. Непонимание: как это можно заниматься театром не от сих до сих, а на полной отдаче? «Вы уедете, а нам тут работать!» — когда надо что-то повесить или переставить с места на место. Разрешение пожарников на использование огня, нечеловеческие сложности с подвешиванием ладьи, в которой в течение 30 секунд проплывут над головами зрителей кентавры с золотыми рогами.
Чуть не сорванный второй день мастер-класса — когда пришедших на занятие ворк-шоповцев час продержали перед дверями, а потом попросили вон — из-за угрозы помещению: что-то начало осыпаться от наших вибраций.
Антон, наоборот, не понимает, как можно работать не на 100%? Но хорошо знаком с родимой страной. Это вам не пунктуальная Германия, понимающая ценность и цену искусства. Но Россия — именно то место, куда он послан воевать. И это в силе и теперь, когда половина труппы — с разных концов мира, а директор и продюсер говорят на пяти языках, кроме русского. И что с того, что десять лет они практиковали своё безумие в самых разных странах и прославились на чужбине?
«А что нам, у нас нет якорей. Ребята, уезжаем: встали и поехали. Прага — так Прага, Амстердам — так Амстердам, Дрезден — так Дрезден. Тело — с собой, мысли и картинки — в голове, долго ли нам собираться?»
Зато теперь — как пел БГ: «Мы стали респектабельны, мы стали большими, мы приняты в приличных домах». У театра уйма международных наград. Нашумевшая броская роль в Мариинке открыла для клоуна двери кабинетов и даже приёмные президентов. Адасинский встречался с двумя президентами — Путиным и Бушем.
«Если раньше мы были андергаундом с голой жопой, который там как-то корчится в грязи — то теперь — о-о-о, у них есть концепт! Это искусство! Посмотрите — у нас тоже есть свой авангард!»
Они продолжают пылко любить Россию и стремиться в Питер. И всё равно для этого театра у нас всё ещё нет места.
«Наша мечта — это театр на 200-400 зрителей, на котором написано «Дерево», — говорит Антон. — Такая маленькая крепость искусства, в которой будут наши стены, наши энергия и атмосфера, ну а мне для проживания достаточно раскладушки.»
За этим и нужны кабинеты и немыслимые деньги — чтобы устроить в Питере заповедник для искусства, которое уже прославило нашу страну. Есть даже место — Малая Голландия в Питере, сейчас оно принадлежит военным, а они так просто не расстаются с владениями. С Адасинским вместе за заповедник искусства бьются его учитель Вячеслав Полунин, художник Михаил Шемякин, дирижёр Валерий Гергиев. Вместе они — уже большая сила. Но всё равно борьба неравная. Страшно велика инерция — у нас очень хорошо понимают, зачем великой стране воевать, но совершенно не понимают, зачем танцевать. Кто победит? И кто поляжет, занимаясь вместо искусства поиском места для него в России? «После того, как «Дерево» уехало, наша ниша осталась свободна. Не появилось никого нового на нашем месте.»
Антон продолжает верить, что есть ещё в Москве, Питере, или где-то люди — и он с ними пересечётся! — которые собираются в каких-то помещениях, подвалах, на квартирах — и показывают друг другу номера, намётки, пластические импровизации.
Которые работают над телом, учатся молчать.
Первое время идёт «пена» — стереотипы, недовысказанные в жизни проблемы и комплексы. Потом начнётся импровизация. Потом вы упрётесь в стенку, истратив свои возможности. С этого-то момента и начинается искусство.
Кто-то говорил, что «искусство — это то, что я не могу повторить».
«Возьмите видеокамеру, включите музыку, которую вы не знаете — диск взяли у друга — и двигайтесь голым сорок минут, без бандажа, без ничего. Потом отложите эту кассету и посмотрите через месяц. Если там есть хоть одна минута, хоть несколько секунд, про которые можно сказать — вот, это хорошо — это очень здорово. Если есть хоть секунда, которую можно смотреть с интересом — отлично! Я обычно в такие минуты себя просто ненавижу. Но это самый лучший способ сделать шаг.»

Самое глупое, что можно сделать из Антона — пугало или икону. Молиться, влюбляться, поносить, забыть, завидовать. Самое умное — взять ноги в руки и работать. Мы увидели чудо, но мы тоже боги и можем всё.

…А после мастер-класса, где мы то падали, то кувыркались, где разучились говорить, но научились плакать и смеяться одновременно — я обнаружила на себе несколько красивых синяков и замечательных ссадин. Так вот всё просто. Работа и никакого мазохизма.