Александр Галилеев. Дверь.

Я родился в тюрьме, в шумной и дымной общей камере. Все наши родились в тюрьме и никогда не видели воли. Говорили, что когда-то пра…дед и пра…бабка за что-то схлопотали пожизненное, а уж потом от них расплодился весь наш тюремный род.

Узкая крутая лестница вела к тяжелой двери высоко под сводчатым потолком камеры. Дверь была окована железом и, по рассказам, не отпиралась уже несколько веков. Выхода не было, но смутные мечты о свободе не оставляли нас. Кто-то пытался чертить хитроумные планы подземных лабиринтов, кто-то призывал тщательно соблюдать тюремный распорядок — и тогда, глядишь, кум оформит помиловку. Впрочем, большинство просто старались устроиться получше в маленьком сумрачном мирке.

Но однажды появился Он. Так же, как и мы, Он родился в тюрьме. Однако говорил, что еще раньше — задолго до рождения провинившихся прадеда и прабабки, и даже до того, как появилась тюрьма — Он трудился вместе со Своим Отцом, Создателем и Хозяином дивного солнечного сада, кормил птиц, поил оленей, поливал яблони и растил цветы. Но Ему не очень-то верили, потому что старики еще помнили седого бородатого Иосифа, тюремного плотника, сыном которого Его привыкли считать.

Он говорил, что на воле — Свет, Любовь и Радость, что Он знает выход из подземелья, что отворит глухую дверь и выведет нас. Мы шепотом передавали друг другу Его слова, и нас — возжаждавших свободы и уверовавших в Него — становилось все больше. И настал день, когда Он открылся всем.

Но паханам, хозяевам нашей камеры, пришлись не по нраву Его речи. Ибо если мы выйдем на волю, то кто будет отдавать им лучшие куски, стирать портянки и выносить парашу? На воровской сходке Его приговорили к смерти и, подкараулив в темном углу камеры, убили — а мы от страха разбежались по своим нарам и лишь к вечеру посмели похоронить Его тело в нише, выдолбленной в кирпичном полу.

Лежа на вонючих матрасах, мы тихо выли от тоски и отчаяния, так прошла ночь, потом день и еще ночь — а наутро сквозь тонкий сон я почувствовал, как содрогнулась тюрьма, и клопы шарахнулись в щели шконок. Кованая дверь сорвалась от удара и, поскрипывая, повисла на косяке.

Он стоял в проеме, за Его спиною золотилось никогда не виданное мною небо и сияли серебристые облака. Дивная птица, сверкая в солнечном свете радужным оперением, тихо проплыла над Его головой. Раны от бандитских заточек розовели на теле.

— Буди наших, — сказал Он, — и выходите. Я пришел за вами, как обещал.

— Господи, — только и смог выговорить я, — но зачем же… так?

— Дверь открывалась только снаружи, — улыбнулся Он, — но ведь нужно было еще и рассказать вам о воле?.. Поднимайся по лестнице и ничего не бойся, а будет совсем трудно — протяни руку, и Я тебе помогу.

…И с тех пор я карабкаюсь по крутым узким ступеням. Пот заливает глаза, пыль и паутина липнут к лицу, и временами я не могу различить, отворена ли по-прежнему дверь и ждет ли Он меня у порога. Раз за разом я срываюсь вниз, в теплое месиво беззаботных сокамерников — тех, кто не слышал призыва и не стремится наверх. Но, превозмогая отчаяние, вновь и вновь взбираюсь на лестницу.

— Верую, Господи! Верую! Помоги моему неверию!

Великая Суббота, 2003