«Приятного аппетита!» Самоинтервью Егора Летова.
В Цезаре образ Господа заменили зеркалом.
(Х. Л. Борхес «Богословы»)Костомаров, историк:
Двенадцать лет.
Тринадцать лет.
Пятнадцать лет.
Шестнадцать лет.
Кругом одни кустарники.
(А. Введенский, Очевидец и Крыса)Свобода есть прорыв в этом лагере.
Свобода приходит из другого мира,
она противоречит закону этого мира и опрокидывает его.
(Н. Бердяев, Противоречия Свободы)Иисус сказал: Тот, кто познал мир, нашел труп, и тот,
кто нашел труп мир недостоин его.
(Евангелие от Фомы)
— Итак, приступим. Вот, для чего тебе это интервью?
— Видишь ли, в предыдущих, в разное время данных интервью много, к сожалению, переврано, недоговорено или попросту глупо наговорено лично мною же или по неразумению издателей. Я, вот, недавно где-то встретил такую апокалипсическую мысль, это, мол, время сейчас катастрофически ускоряется и сжимается, стремительно приближаясь к некоей абсолютной критической точке. Этот вот процесс разгоняется буквально на глазах в течение месяцев, недели проживается то, на что раньше требовались годы, десятилетия и жизни. Я это сейчас очень четко ощущаю. В последние резиновые месяцы-годы развеялось немало иллюзий, которые имели место быть в сказанном, написанном, и вообще, содеянном мною в разное время тому назад. И вот теперь очень хочется, чтобы все, по возможности, стало на свои места, очередные, исконные и искренние, а также — разрешить вопросы, которые, возможно, у кого-то возникают ко мне. Хотя сразу хочется казать, что все, что будет здесь мною сказано, уже содержится в гораздо более глубокой и полной форме в моих стихах и песнях. Имеющий уши слышать, несомненно, услышит. А, кроме всего прочего, сейчас кругом такая ебнутая ситуация, что если ты не скажешь сам неизбежно выскажутся за тебя. И тогда будет уже поздно подавно, или, по меньшей мере, трудно исправимо. Тем более что сейчас происходит такой буйный рост народной мифологии, дрязгов сплетен… вот.
— Что ты можешь сказать по поводу публикуемой тобой подборки собственных стихов и текстов песен?
— Я крайне против того, чтобы, вообще, где-либо печатались тексты моих песен. Просто негодую. Песня это песня, и текст ее имеет свою значимость лишь в общем песенном контексте. А это и энергия исполнителя, и мелодия, и гармония, и ритм, и еще куча необходимейших компонентов. Я, вот, не воспринимаю (во всяком случае в полной мере) песен Высоцкого или Башлачева на бумаге это надо слушать. Или петь самому. Иначе ничего настоящего, ничего целого не возникает. То, что я здесь публикую — это именно стихи, написанные мною именно для визуального восприятия, для прочтения глазами, а отнюдь не вслух. Как В Мясной Избушке хоть и должна звучать (да, и звучит в Хронике Пикирующего Бомбардировщика), но на мой взгляд, работает и в напечатанном, визуальном варианте. И я еще раз хочу убедительно и настоятельно попросить редакции зависимых, и тем более, независимых изданий никогда не печатать, не публиковать тесты моих песен, ибо они написаны не для этого.
— С этого лета ты перестал работать с Янкой. В апреле этого года прекратила свое существование ГО, во всяком случае, ее концертный вариант. В чем причина всех этих расставаний?
— Знаешь, если ты делаешь что-то настоящее, смелое, честное и яркое тебя обязательно попытаются схватить и схавать. И неизбежно схавают, и святыню твою обосрут, если постоянно не сигать за поднимаемую в очередной раз планку, если не сотворять всякий раз, когда на тебя разевают рот, очередной срачи, очередного отчаянного, чудовищного, безобразного, безнадежного и бессмертного скачка, на переваривание которого массам требуется энное время, необходимое для твоего нового шага в новые беспредельности. Это всегда эпатаж в какой-то степени. Каждый твой шаг, каждое твое очередное творение должно быть пропитано такой агрессией, таким патологическим чувственным буйством, чтобы оно встало, выперло поперек глотки по возможности каждому убежденному жителю. Так вот, если ты скверно и ежесекундно не гадишь на всех фронтах — тебя неизбежно сделают частью придворного попса, жадной массовой развлекухи как это случилось с джазом, роком и т. д. и т. п. И все это сейчас происходит с Янкой. Социум ее заживо пожирает и она уже безвозвратно, как мне кажется, упустила время и место для необходимых в подобных случаях заявлений и действий. Теперь она вкупе с моими бывшими согруппниками (вернее, соГрОбниками), судя по всему, находится в противоположном моему делу лагере. Самым досадным образом они позволяют черни создавать, лепить из себя сладкозвучный, угодный ей миф. Приятного аппетита! Понятно, не каждый может позволить себе радость и смелость наплевать в кургузые рожи своим почитателям, особенно, если среди оных Троицкие, Липницкие и Гребенщиковы. Я очень отчетливо ощущаю все происходящее с Янкой, потому что сам висел на волоске, когда меня чуть не сожрали в 1986-89, когда я терял драгоценное время, ожидая чуда с небес. И все-таки я выскочил из ловушки, С декабря 1989 по сегодняшний день я совершил ряд крайне важных для меня действий (среди которых, кстати, и роспуск 13.04.90 проекта, именуемого ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНОЙ), и не собираюсь останавливаться. Путь вперед это всегда отталкивание, отстранение, отрицание, всегда отказ, всегда Прощевайте! Я, ничтожный, не хочу и не могу себе позволить быть пойманным в какую-либо ловушку гармонично чавкающего бытия. Ведь я не оставляю следов на свежем снегу.
— Ты, вот, я вижу, не очень-то жалуешь граждан. Откуда такая ненависть?
— Это — не только ненависть, это еще и панический животный ужас. И не то чтобы боязнь их, а, скорее, патологическое неприятие. Это даже не Я боюсь и ненавижу — это что-то во мне боится и ненавидит. Мне все время, когда я иду по улице, кажется, что я не человек, а что-то вроде марсианина, замаскированного, загримированного, более или менее удачно под гражданина. И в любой момент эта мимикрия, эта наебка может раскрыться и тогда пиздец! Я давно уже не выхожу из дома без оружия, и все равно перед ними я абсолютно беззащитен. Я чужой. Природно, изначально чужой. Вечно чужой. И все они знают это, чувствуют, как акулы кровь. Я всем им чужой, и мне чужды и крайне отвратительны все ихние набрякшие радости и горести, идеалы и пороки, все, чем они живут и о чем мечтают. Это мой врожденный инстинкт. Здесь я диверсант, заброшенный на вражескую территорию. Этакий Штирлиц.
— И каково по твоему твое секретное задание ?
— Это невозможно даже в малом предположить. Я могу лишь говорить и то предположительно, каково это для меня. А оно для меня таково, что всю жизнь с самого детства все иррациональное, в особенности связанное с исследованием временных причинно-следственных связей, у меня вызывало и вызывает какое-то тревожное, священное и жуткое, смертельное и притягательное ощущение причастности моей потаенной сущности к неким истинным для нее, невыразимым, необъятным и, судя по всему, нечеловеческим вещам, системам и реальностям, проникновение в которые оплачивается чудовищными, по человеческим меркам, ценами. Так вот, необходимо решиться обречь себя на безумную, крамольную, смертельную охоту за этим глубинным знанием — ухватить за хвост, за тень, спиздить, в конце концов, это изначальное, невыразимое, единственное знание, которое — суть всего. Все, что я делаю это попытка извлечь из себя его, ибо ощущаю себя его хранителем. Все мои настоящие песни — только об этом. Это и Русское Поле…, Мясная Избушка, Прыг-Скок, Про Дурачка. Это векторы, указатели. ничтожные, тщедушные, конечно. Но благодаря им я сподобился ощутить суровый, зловещий и праздничный сквознячок из чуть приотворенной двери, лучик из дверного глазка. Для меня единственно важное из всего, что происходи со мной и вокруг меня — эта вот открытая дверь, постоянное ожидающее присутствие истинного, родного начала, существующего параллельно всей этой дешевой бутафории. И творчество это в некотором роде трамплин туда. И, наверное, поэтому человечеством, отчетно или безотчетно, но твердо и жестоко искореняются носители, хранители и, тем более, — воплотители этого Имени Имен. Для масс это инстинкт самосохранения. Это страх и ненависть перед чужаком, врагом их природного, естественного порядка. А, впрочем, все гораздо сложнее. Все, что я тут говорю это так, модельки, которые я строю и которые работают для меня в настоящий момент. Этакие картонные зайцы на игровом поле.
— Те изрядные ушаты говна, которыми в последнее время окатывают тебя и твое дело гундосые представители абсолютно разных слоев — от мозговитых умов до всенепременных гопников, тусовщиков и прочей черни — объясняются вышесказанным?
— Да, не только. Это, конечно, и инстинктивное неприятие чужака, но… насколько я уже поимел опыт, наизловоннейше тебя поливают даже не гегемоны бытия, а бывшие свои те, кто делил с тобой долгое, трудное и веселое времечко, но в последний момент по тем или иным причинам выскочил из мчащегося поезда. Я, вообще, считаю — есть люди творцы, и есть приземлители, те, которые все называют, расставляют по полочкам, доводят до некоего унылого общебытового среднеарифметического уровня этакие мозговитые умы, как ты выражаешься… Умники, математики, прагматики миряне, вечно усмехающиеся и позевывающие. Они никогда не позволяют себе хуем почесаться, по выражению Манагера. Именно они-то и предпримут все возможное, чтобы накрепко и основательно убить пересмешника, приземлить все сделанное нами. Я постоянно выслушиваю про себя такие мифы и сказки бабушки Насти, что остаемся только хлопать себя по жопе, хрюкать, да приплясывать. Кругом — необъятная, распухшая реальность Юрия Мамлеева. Видишь ли, одним на всю катушку горевать, ликовать и творить. На всю катушку. А другим — зевать, пердеть, почесываться да посмеиваться, да и то, с оглядочкой. Ничего тут не поделаешь. Я отлично понимаю и отдаю себе трезвый отчет, что все мною сделанное в общечеловеческом масштабе абсолютно бесполезно, и что все и вся осталось по сути неизменным, либо изменилось столь незначительно, что попросту стыдно предпринятых гримасс и прыжков. Не вышло у меня рок-революции. Никому она, как оказалось, на хуй не нужна, кроме меня самого и кучки таких же как я выродков. Вернее, я сделал рок-революцию, а ее никто (или почти никто) не заметил. И насрать. Тут не это главное. Неважно, что в говне утопят. Просто некоторые вещи имеют место и смысл только в вечности. Я, конечно, ничего не изменил в этом мире, но зато я учинил (или кого-то учинил посредством меня) хорошенько безобразие, которое можно рассматривать как знак, как пророчество, как прецедент торжества бунта и свободы над твердокаменными законами и чугунными скрижалями тоталитарного бытия. В этом смысле я, как личность, ничего не значу и не стою: я выступил как солдат обезумевшего дерзновенного фронта обиженных, нищих и уродов против уготованной, свыше предназначенной доли. И я очень рад и доволен тем, что успел тут сделать, выпустив изрядное количество веселых снарядов из своего оголтелого окопчика, затерянного на мировом раскидистом рок-н-ролльном фронте. А если снаряды кончатся я поступлю, как и должен поступить всякий честный солдат, оставшийся с последним патроном или без оного, окруженный наступающим врагом. Это звучит крайне патетически, но я по жизни такой уж вот героический сопляк. Надо добавить, что во всем вышесказанном ничего слезливо-трагического нет, ибо каждый, кто ступает на этот путь, выбирает его добровольно и осознанно (никто силком не гонит), и стало быть, внутренне всегда готов платить за каждый свой разрывной праздничек. Я всю жизнь сидел на чемоданах. Я всегда знал свой выбор. А то, что, мол, говном зальют… Это и не важно. Они никогда себе не сознаются, они непременно себя наебут, они найдут любой миф, любую причину для оправдания и защиты своего сытного будничного постыдного самопродолжения. И они всегда для себя были и будут правыми, сильными и хорошими, а ты недочеловеком, достойным лишь презрения или, в лучшем случае — жалости. Пластмассовый мир победит. Да и хуй с ним! Главное поспеть. Главное — чтобы поверить, что Маленький Принц все-таки вернулся домой, на свою планету, когда его укусила змея! Понимаешь?
— Таким образом, каждая твоя песня — это этакий взмах факелом в ночи, как у Кафки?
— Надеюсь, что это так. Когда мне наступает очередной пиздец (а это бывало весьма частенько), меня вытаскивали Высоцкий, Достоевский, Моррисон, Леннон, Боб Марли и прочие. И я жадно, всеобъемлюще и безрассудно благодарен им всем тем, что не дали мне потонуть в слабости и инерции. Может быть, все ими сотворенное в искусстве предназначалось только для того, чтобы я, или кто-то другой, в некий момент не загнулся. Я счастлив, если помог кому-то таким же образом, как и мне самому помогали и помогают. Значит не зря… И вообще, это великий закон: взял, отдай. Передай другому.
— А как ты расцениваешь свое творчество? Это искусство, или …?
— Вот, Шевчук, кажись, где-то заявил, что, по его разумению поэты делятся на две основные категории: на тех, которые всю жизнь пишут один единственный идеальный стих, как скажем, Пушкин или он сам и, собственно, тех, кто своим творчеством как бы завоевывает новые пространства, территории, горизонты. Так вот, я и есть такой завоеватель. Я именно завоевываю внутри себя новые рубежи Безграничности, вседозволенности и дерзновенной вдохновенной всевозможности. И если творческий акт есть утверждение свободы, значит я из тех, кто ее завоевывает. Ибо ее нельзя получить и подарок, и она сама не явится: ее можно лишь смело и отчаянно забрать, захватить, отвоевать спиздить. В конце концов! И всевозможные проявления этого бунта и являются, по моим понятиям, настоящей поэзией, к которой никакого отношения не имеет лукавая эстетствующая срань всевозможных игр в бисер. Ты вот, все говоришь о бунте, о свободе…
— Что для тебя есть бунт? Что для тебя есть свобода?
— Бунт это единственная свобода. Единственная Радость. А свобода: она лишь одна быть против. Как это у Брэдбери: Если тебе дали линованную бумагу — пиши поперек. За все ведь надо платить…
— И ты знаешь чем?
— Заплатим. Я согласен платить. Идти вперед значит неизбежно рвать мирские связи. Это — путь в Вечности через вселенское одиночество, по меньшей мере. Если ты выбрал движение, значит ты сам Бог, Творец, Демиург, Созидатель собственной нравственности, собственного закона, мира, бытия. За это покушение на престол и следуют естественно вытекающие награды и пиздюли. Где праздник там и похмелье. В самом акте творчества (особенно в роке) есть, на мой взгляд, некое прометейство, этакая кража, захват, крамольное и бунтарское похищение у горнего мира небесного огня, знания, энергии, силы, света в подарок, в дар своим увечным, лишенным, убогим, обиженным, обделенным сородичам, болезным — тем, кому изувеченно и извечно не положено. И Матросов, и Махно, воюющий единовременно на всех фронтах, и Высоцкий, и Шукшин, и Тарковский, вообще, каждый истинно живой каждым своим честным, горьким и ликующим действием как бы затыкает собой некое чудовищное метафизическое дуло, хоть на пару мгновений. И тут не важно чем придется платить, какой карой… главное что амбразура пару секунд безмолвствовала. Главное что вражеское орудие выведено из строя хоть на пару секунд. Значит, свои получили передышку. И тут не важно, узнает ли кто об этом, поймет ли… если даже окажется, что ты один такой пидор на всей планете все равно надо взрывать и затыкать. Пока хоть один из нас держит — этот антитоталитарный фронт не падет. И пока я жив рок-н-ролл не умрет. И в этом я прав не по людской правде, я прав по своей свободе. Это — единственное, что чего-то стоит. Единственная реальность, единственная система координат, единственная моя религия, которая выше Бога, выше Мироздания, выше истины.
— Ты, стало быть, верующий?
— Я человек, свято и отчаянно верующий в чудо. В чудо неизбежной и несомненнейшей победы безногого солдата, ползушего на танки с голыми руками. В чудо победы богомола, угрожающе топорщащего крылышки навстречу надвигающемуся на него поезду. Раздирающее чудо, которое может и должен сотворить хоть единожды в жизни каждый отчаявшийся, каждый недобитый, каждый маленький. Я, вот, где-то читал про одного самурая, который перед тем, как сделать себе харакири, написал: Уничтожу весь мир! Так вот, я свято и закоченело верю и знаю, что он его этот весь мир и уничтожил, расхуярил, величественно, безвозвратно и однозначно. Введенский правильно пишет, что чудо остановка времени, возможная лишь в момент смерти. Сытый индивидум, существующий в липкой протяженности будней, надежд, желаний, ожиданий и т. д. и т. п., не сотворит чуда, не остановит мир. На это способен лишь тот, кому нечего терять. Это тот сокрушительный залп, когда уже кончились патроны. Пусть в глазах всего мира это разгромное поражение, зато для тебя и для твоего мира это полный и окончательный мат, триумф и торжество! Имеющий уши слышать услышит. Если ты посмел и не отрекся, не предал в глубине души сам то, во имя чего ты жертвуешь то никогда не проиграешь. И… кроме этой чудесной силы, нарушающей и попирающей вселенские законы и заповеди, я верю лишь в себя самого, в свою непримиримость и свои собственные игры. Все это можно выразить одним словом: свобода.
— Не возникает ли у тебя ощущения, что ты (да и все ГрОбовцы) в той или иной мере задействованы некими силами в этакой незримой партии в качестве шахматных фигурок? Я понимаю это может звучать обидно… Задействованы?
— По-видимому, это так и есть. Я несомненно, ощущаю силу за своей спиной — иначе каким образом наши нелепые записи поимели бы столь широкое распространение на столь широкой и замечательной во всех отношениях территории, несмотря на отвратительное качество записи и этакий, мягко выражаясь, непрофессионализм исполнения. Это, несомненно, кому-то нужно. Но в этом я не вижу ничего обидного, для себя во всяком случае. Видишь ли, дело в том, что я не соотношу себя, свое настоящее я, свою истинную, нетленную суть с тов. Летовым Игорем Федоровичем, 1964 года рождения, проживающим по адресу… и т. д. Я и есть та сила, которая строго, заботливо и бережно хранит, ведет меня и спасет изо всех каждодневных мучительных ловушек. Мы все на ГрОб-Рекордз (кроме некоторых дезертировавших) в некотором роде одержимые воплотители, исполнители некоего высшего, скажем, предначертания. Отдавая себе в этом отчет, или не отдавая, каждый из нас делает то, что может и что должен.
— А, вот, скажи, по-твоему рок-н-ролл неминуемо приводит к суициду, безумию, погибели: так или иначе к трагической развязке?
— Мне кажется, да. Это очень жесткий и суровый путь. Рок-н-ролл это, вообще, жесткая штука. Это всегда, так или иначе, вызов, бунт, всегда побоище, войнушка. Преступление! Всегда экстремизм. И если ты решил принять правила игры и принять в ней участие хочешь-нехочешь, придется распроститься с мечтаниями и попытками на хуй сесть и рыбку съесть. Либо ты сам покоряешь, лепишь свою обетованную реальность, либо она превращает тебя в слякотное увы. Да, и вообще, всегда и во всем необходимо доходить до полного крутняка: вплоть до самосгорания, самоуничтожения, или сгорания и уничтожения всего, что вовне. Если ты — однажды решил сказать а, то должен (если ты, конечно, не полный пиздун) сказать и «б» и все прочее. И ежели ты дошел до буквы э, то имей гордость, мощь и совесть, чтобы выпустить из себя внушительное ю, а затем и великолепное раскидистое я!! Рок это всегда ярость, это — всегда агрессия. Яростное, одержимое, ликующее, бунтующее бессилие загнанного в угол зверя, раздирающее и вдохновенное бессилие бросающегося на врага подранка, восставшее сокрушительное поражение, которое попирает вселенные, сдувает миры, как карточные домики, которые выше жизней, смертей и прочих подслеповатых сусальностей! .. Рокер в течении нескольких лет при честной и полной самоотдаче проживает то, на что нормальному жителю надобны десятилетия и целые жизни. Это стремительное, яркое и зловещее, словно полет махаона, выгорание. Вымирание. Это своего рода трамплин, с которого, разогнавшись как следует, можно взмыть в наднебесье, выбраться за грань, перескочить несколько пролетов, прогрызть, пробить прозрачную стенку своей юдоли, перехитрить, наебать куцый человеческий удел и объективные законы. Можно, конечно, и наоборот: сурово, самозабвенно и непоправимо наебнуться оземь вдрызг и брызг! Ну, что ж кто не рискует, тот… Это очень здорово, вечно и вздорно сигануть выше крыши, вытащить себя за шиворот из болота, как Мюнхаузен, понять то, чего нельзя понять, обрести неподдающееся обретению, сочинить то, что нельзя сочинить, позволить себе непозволительное. Главное — посильнее разогнаться и не дать уму и телу взять верх над собой, главное не дать себе съиндульгировать, как это делало и делает абсолютное большинство рокеров у нас, и тем более на Западе, Их мало первопроходцев, вольнодумцев, избранных. Основная масса же апостолы, пожиратели, популяризаторы, приземлители. Так было и будет. Учитель учит лишь учителей. Художник рисует лишь для художников. Ученики не могут научиться ничему. Каждый живой, каждый настоящий вселенски, безобразно одинок. Только косоротая чернь бывает вместе. А каждый из наших всегда один на один со всем существующим и несуществующим. Таковы правила игры. У Леонида Андреева есть отличнейший рассказ — Полет. Помнишь, чем он кончается? На землю он так и не вернулся. Трагично ли это? А насчет суицида… Вот, Серега Фирсов (наш менеджер, друг, товарищ и брат), в отличие от меня считает, что последний патрон оставляют не себе, а пускают во врага, а потом идут в атаку с ножом, с голыми руками… пока ты не будешь убит в честном бою, убит именно ими, а не самим собой. Мол, если не можешь больше петь песни — пиши книги, снимай фильмы, просто существуй назло, главное воюй до конца. Он мне однажды сказал, что никогда не простит мне, если я сделаю то же, что и Сашка Башлачев. А, по мне, так… самое страшное это умереть заживо. Это самое чудовищное, что я могу себе представить. Умереть мучительной жизнью, как все эти бесчисленные престарелые постыдные герои рок-н-ролла, Диланы и Попы. Я никогда не смогу себе позволить такой низости. А кроме того, сейчас на дворе такое жестокое времечко, когда каждое свое заявление необходимо подписывать чем-то серьезным, кровавым или безумным. Каждый раз приносить что-то внушительное в жертву, чтобы к тебе попросту прислушивались я уж не говорю, чтоб поверили… И вообще, мне кажется, что лучше уж (и, главное, красивее) яркое, горькое, испепеляющее и победное мгновение света, чем долгая косно-унылая и прозаично-параличная жизнь. Я никогда не мог понять пословицу про синицу и руках и журавля в небе. В самоубийстве для меня нет греха, если оно — акт утверждения залихватских, не от мира сего ценностей, которые сильнее всех инстинктов самосохранения, сильнее всех наглядных распаренных благ, медовых пряников, жирных рук жизни. Бердяев замечательно помыслил: …для свободы можно и должно жертвовать жизнью, для жизни не должно жертвовать свободой. Нельзя дорожить жизнью, недостойной человека. О!
— Тебя еще не упрекали в инфантилизме?
— Еще бы! Мой братец всю жизнь упрекает! Все, что я несу — это очень детская, если можно так выразиться философия. Я все еще дитя в какой-то бесценной степени, и я сияю и горжусь тем, что до сих пор среди всей этой вашей замысловатой гамазни я окончательно еще не потерял детского, наивного, чистого восприятия, и до сих пор безоглядно отношусь к жизни, к тому, что со мной происходит, как к игре. Значит, я все еще молод. И, стало быть, жив. И рок для меня своего рода детская, жестокая и опасная игра, как те игры, в которые играл маленький Иван в фильме Тарковского. С какой вдохновенной радостью, с каким остервенением я пинал в детстве мячик во дворе так же весело, вдохновенно и стервенело я ору в свой микрофон. Только ребенок способен на истинно великое безумство, только он способен по-настоящему безрассудно и сокрушительно дать духу! Человек при своем рождении нежен и слаб, а при наступлении смерти тверд и крепок. Все существа и растения при своем рождении слабые и нежные, а при гибели сухие и гнилые. Твердое и крепкое это то, что погибает, а нежное и слабое то, что начинает жить. Поэтому могущественное войско не побеждает и крепкое дерево гибнет. Я — внештатный член Союза свободных мореплавателей из книжки Киндзабуро Оэ.
— Вот, ты все время страстно подчеркиваешь всякие религиозности и прочие неземные аспекты своего сочинительства. Почему же до самого, сравнительно недавнего времени, в твоих песнях было столь немало политической тематики? То есть вот эти вот нынешние твои метафизические концепции возникли лишь недавно, или…?
— Я на этот вопрос уже неоднократно отвечал. Попробую еще раз. Политика в моих песнях (Все Идет По Плану и пр.) это вовсе не политика (как все это тупейше и буквальнейше понимается тусовщиками, Троицкими и прочими почтенными умами), во всяком случае, не совсем политика в полном смысле слова. То, что сейчас говорю о бунте, как о единственном Пути это, в разной степени осознанности, было во мне всегда, насколько я помню, с самого глубокого детства. Для меня все мною используемые тоталитарные категории и реалии есть образы, символы вечного, метафизического тоталитаризма, заложенного в самой сути любой группировки, любого ареала, любого сообщества, а также в самом миропорядке. Вот в этом чарующе-нечестивом смысле я всегда буду против! А кроме этого мною всегда двигало сознательное или подсознательное стремление к тому, чтобы честно пасть на поле боя, побуждая сочинять, петь и учинять нечто столь дерзкое и непримиримое, обидное, за что должны либо повязать, либо просто запиздить. Однако Хозяин хитер. Я уже говорил, что, если он не может по каким либо причинам сразу же тебя уничтожить, он пытается тебя сожрать, сделать собственной составной частью, попросту опрофанить — через попс, через открытое признание. Поэтому нужно каждый раз изобретать новую дерзость, не лезущую ни в какие терпимые на данный момент рамки. Новый эпатаж. Тогда, в 1984-88 гг., снарядами были: совдеповская тоталитарная символика, панк-рок, мат и нарочито зловонное исполнение (особенно на live -выступлениях, если таковые были). Теперь на смену им пришли: новая стратегия, новая тактика, новое оружие, новая форма войны. Но суть противодействия, суть хищного активного сопротивления — все та же, ибо все равно всегда и везде мы лед под ногами майора, в каком бы козырном обличии он не являлся и через кого бы он не действовал, Каждый понимает все в силу собственного разумения.
— В свое время ты заявлял, что Русское Поле Экспериментов и Хроника Пикирующего Бомбардировщика — твой предел. Затем была записана Инструкция…, а затем последовал и Прыг-Скок. Что теперь?
— Не знаю. Не знаю даже как тебе ответить. Это глупейше словами выражать. Я, вообще, замечаю, что подошел к некоей условной грани к некоему, как-бы высшему для меня уровню крутизны, за которыми слова, звуки, образы уже не работают, вообще, все, что за ним — уже невоплотимо (для меня, во всяком случае) через искусство. Я это понял, когда написал Русское Поле…. Оно для меня — вышак. Предел. Красная черта. Дальше у меня нет слов, нет голоса. Я могу лишь выразить равнозначное этому уровню, являя просто новый, иной его ракурс. Это Хроника с Мясной Избушкой и Туманом и Прыг-Скок, и Песенка Про Дурачка, и Про Мишутку (она Янке посвящается), и последняя моя песенка Это Знает Моя Свобода. Выше них для меня зашкал, невоплощаемость переживаемого, вообще, материальная невоплошаемость меня самого. А вот именно туда-то и надо двигать. Видишь ли, надежда — это наиподлейшая штука. Пока она хоть в малейшей степени присутствует, можно хуй пинать — выбор крайне далече. А вот теперь времени больше нема. Закрылись кавычки, позабылись привычки. Это конец. Конец всего, что имело смысл до сих пор. Скоро утро. Новая ступень. Новый уровень. Новый прыг-скок. Осталось лишь всецело собрать все внимание, все силы, всю сноровку и не пропустить необходимый стремительно приближающийся поворот. Как поступать в данной ситуации: каждый решает сам. Манагер, вот, считает, что напоследок надо непременно поубивать как можно больше людишек. Янка двинулась в обратный путь к родному человечеству, со всеми вытекающими из этого последствиями. Черный Лукич попер в католичество. Джефф решил работать в одиночку… А мне, видимо, пора готовиться к прыжку. Мне, вообще, в последнее время кажется, что вся моя жизнь была этакой изящной разминочкой, подготовкой к тому финальному, решающему, гоголевому рывку вон, наружу, который мне и предстоит совершить, возможно. В самом скором времени, необходимость которого уже покачивается на пороге, поглядывает на часы, постукивает по циферблату и подмигивает.
— А не боишься ли ты, что потешаться будут и над тобой и над словесами твоими и прочим, тобою рожденным? Ведь, сказано же в твоем любимейшем Евангелии от Фомы: Не давайте того, что свято, собакам, чтобы они не бросили это в навоз.
— А все это не собакам дается, но своим. Я по крайней мере, на это уповаю. А то, что потешаться будут… так пусть себе посмеиваются. В Том Самом Мюнхаузене Марка Захарова отличнейше было сказано: Это не всякий может себе позволить быть смешным. Действительно, не всякий! Позволить себе такую напрасную наивность, растопыренную смелость и беспардонную святость быть посмешищем. Позволить себе такую наглость быть слабым, простым, быть попросту хорошим, как Кирилов в Бесах. И они все, смеющиеся и издевающиеся над нами, на самом деле, я знаю, боятся. Боятся до патологии. На самом деле они все понимают. И им не смешно. Им страшно. И до рвоты завидно. Ни один католик не позволит себе быть Христом, а я, вот, открыто могу заявить, что внутренне я истинно таков, как возносящийся Христос на картине Грюневальда!
— Даже так?
— Даже и не так! Я сугубо и всенепременнейше считаю, что-то, что мною тут вещается — есть, не более и не менее, как пятое и единственное верное и священное Евангелие, да, и вообще, Книга Бытия Всех Времен и Народов! Себя же я причисляю к лику святых как в песне Кузи Уо поется: и отныне вам жить подобает по образу и подобию моему! Позволяю себе все. Нету ничего, что я не могу себе позволить: от Вечного и святейшего бытия до сырого и кислого небытия. Только от тебя самого зависит кем тебе быть… И это определяется тем, на что ты замахиваешься, и сколь многим ты способен пожертвовать. О, засмейтесь, смехачи! …
— А вот теперь такой вопрос. Как ты расцениваешь то, что в свое время и Ромыч, и Черный Лукич, и многие другие твои соратники выдавали невиданные, дерзновенные в своей дерзновенности опусы, а затем вдребезги отреклись от всего содеянного. Вот, как ты разумеешь их былая крутизна являлась их собственной заслугой, или…?
— Да, какая, на хуй, разница чье это! Это и так известно — чье. Автор один. Автор у всех у нас один. Это то, что нами движет, то, откуда мы родом. Тот, кто хоть раз это понял, принял и вошел в игру никуда из нее не денется. Он уже в высшем смысле как бы спасен, как мне кажется, как бы низко он в процессе этой игры не сверзился, в каком бы говне не потонул, какой хуйнею бы ни занимался. Рано или поздно он проснется, все поймет и засмеется как Кришна в притче про то, как он однажды воплотился свиньей. Ромыч уже навечно автор Непрерывного Суицида, Рок-н-Ролльного Фронта, Убей Мента, да, и вообще ИНСТРУКЦИИ ПО ВЫЖИВАНИЮ. Вся поебень, которой он сейчас мается, простится, забудется, да, скорее всего, и вообще, во внимание не примется! Важно то, что он однажды (да и не раз) поставил всему миру (в очередной раз ухитрившемуся не заметить этого) мат, как и рассказе Василия «Аксенова Победа». Он в моей вечности. И я думаю, что где-то в глубине души он все это и сам понимает, поэтому психует и выебывается. Как бы там ни было, он навечно мой лихой горемычный собрат в нашей общей удалой и безобразной рок-н-ролльной войнушке, так же, как и Черный Лукич, Димка Селиванов, Янка… да, и вообще, все те, кто хоть раз поучаствовал в этом скромном празднике.
— Как ты относишься к профессионализму? В записи, в исполнении?
— Да, няихуевейше!!! Только, блядь, дилетант может сотворить что-либо нетривиальное, стоящее и настоящее! Профессионализм (все эти технаризмы, симфонизмы, эстетизмы и прочая ненаглядная поебень) уничтожает все живое, что может быть в роке. Я, вот, в основном сейчас слушаю всякие гаражные и психоделические команды середины и конца 60-х (TROGS, THE DOORS, KING, MC5, THE STANDELLS и пр.). Чуваки не умели, в обычном, массово-уебищном понимании, играть. Но зато как они играли!!! Это же не просто (о чем Манагер мечтает) — сгореть, на хуй, и в кучку пепла превратиться! Вот так вот и должно петь и играть. Я, вот, считаю, что самая наиважнейшая мера — это предельная живость автора, творца, его одержимость, безрассудство во время творческого акта, и насрать на (пусть даже значительную) долю лажи, которая при этой вдохновенности неизбежна. Я больше всего охуеваю от всяких народных архаических ритуальных песнопений и музицирований. Это, вообще, не может быть профессионально исполнено! Да, и вообще, по-настоящему страшно, захватывающе, горько и светло поет нажравшийся в сракатан мужик, стучащий кулаком по столу, пускающий и размазывающий кровь, слезы и слюни. Я до сих пор так и не научился как следует играть на гитаре и петь, как, допустим, Александр Борисович Градский. Мне это никогда и на хуй не надо было. Манагер, вот, вообще, петь не умеет. Зато какой невъебенный праздник он переживает, когда поет: это видеть надо! В Новосибирске, в 1988 году, во время нашего (ГО) выступления Манагер осатанел и забылся до столь исступленной степени, что перестал вдыхать между выпеваемыми-выблевываемыми-выдираемыми с мясом строчками и рефренами, и самым натуральным образом чуть на задохся. У него аж кровеносные сосуды полопались на щеках и рожа вся складками одеревенела, превратившись в этакую зомбиобразную гримасу, этакий остервенелый оскал. Только через пару часов после окончания концерта к нему возвернулась более-менее человеческая личина. О! А что касается записи… Я, вот, принципиально записываюсь дома своим собственным звуком, который я сам изобретаю и собственноручно воплощаю, работать с которым мне радостно и интересно, и который навряд ли обрадует и заинтересует эстетствующие массы. Самая же смелая, бескомпромиссная и обидная запись, которую я когда-либо слышал это сольник Кузи Уо Трамтарарарарам, записанный им лично при участии Манагера. Это эталон, высший уровень крутизны, идеал, для меня непостижимый, и вообще, немыслимый. Да, и вообще, как мне кажется, по-настоящему интересно и здорово может быть лишь то, что не можешь, то, чего пока не умеешь, а потом уже… квалифицированные будни каких-нибудь недохороненных заскорузлых Клэптонов, Джаггеров, Макаревичей. Это ли не юдоль скорби?
— Теперь, с твоего разрешения, серия блиц — вопросов. Твой любимый… так сказать… певец? Вокалист?
— Трое — SCREAMIN`JAY HAWKINS, JIM MORRISON, KIM FOWLEY (правда, я у него слышал лишь один, к сожалению, альбом Contrageous 1967 года, но это просто пиздец!)
— Любимая группа?
— Разумеется, ГО, КОММУНИЗМ и прочие собственные проекты. А так же… ТНЕ DOORS
— Любимый поэт?
— Александр Введенский.
— Любимый писатель?
— Достоевский.
— Ну, вот, вроде и все. Что бы ты хотел еще добавить?
— Эх… слова девальвируются, обесцениваются прямо на глазах. Все, что я тут самозабвенно навещал, возможно, выглядит плоско, нарочито, вычурно и, попросту, пошло. Мне, честно говоря, насрать как выглядят мои нищие речи, и кто что подумает. Считайте, что все это мной наговорено сугубо и исключительно для собственной персоны. Вообще, честно говоря, все, чем я тут занимаюсь в эти печальные времена (стихи, песни, картинки или, вот, например, слова), я считаю этаким безнадежным ритуалом. Чем-то вроде концептуальной акции Джозефа Бойса, когда он носил и укачивал на руках мертвого зайца, объясняя ему вслух теорию относительности.