Маша (Анимаша)
Игра в бисер перед свиньями
В наступлении осени и одиноких выходных есть своя прелесть. С трудом вылезая из сна серым утром, скользишь вялым взглядом по фикусу у окна, старинным стеклянным бутылочкам на комоде, гипсовой фигурке пятидесятых годов — девушке, которая уже полвека сидит мечтательно с книгой на коленях, и упираешься взглядом в шелковый китайский зонтик.
Куришь утреннюю сигарету, стоя у окна. В батареях булькает вода, за окном в парке шумят деревья. На улице пусто, какой-то инвалид ковыляет по дорожке под дождем. За ним идет бездомная собака. Прижимаешься лбом к стеклу и бормочешь: «Nel mezzo del cammin di nosta vita? mi ritrovari per una selva oscura? Злая осень ворожит над нами, угрожает спелыми плодами, говорит вершинами с вершиной и в глаза целует паутиной? Куда же вы ушли, мой маленькой креольчик, мой смуглый принц с Антильских островов? Бля, как же все заебало?»
Посещает мысль: а не спуститься ли к ларьку, и не купить ли себе бутылку водки? Но, вспомнив запах алкоголя, передергиваешься и решаешь что нет, боже упаси. Не сварить ли кофею, не употребить ли его с булочкой и не поехать ли в гости? Но лень и грустно. Остается один вариант — съесть немного фенобарбитала на завтрак и залезть в горячую ванну с пеной. Лежа в ванной, слушать, как капает вода, смотреть на свои руки, где не осталось ни дырок, ни синяков с последнего веселья. За десятидневную ремиссию вяло завещаешь себе с полки пирожок. Дремлешь, пока вода не остынет. Надеваешь белую пижамку, волосатые шерстяные носки, выдергиваешь телефонный провод из розетки и, скрипя паркетом, ходишь по комнате вдоль книжных шкафов, водя пальцем по корешкам и скользя глазами по давно знакомым названиям.
Мои любимые книги. Когда-то их было много, очень много. Я знала их всех в лицо с раннего детства, я помнила пометки и капли чернил на каждой странице. Мои бестолковые предки из битвы с большевиками, скитаний по Соловкам, Сибири и Казахстану вынесли остатки благородной породы в лицах, нелюбовь к пролетариату и томик Достоевского — «Записки из мертвого дома» 1894 года издания, приложение к журналу «Нива». Все остальное они успешно проебали в водовороте истории: любовь к литературе не способствовала практичности.
Книги были со мной всю жизнь. Они лежали в горячем песке на берегу Финского залива, где в голубом небе сверкали чайки, шумели сосны и яхты с белыми парусами уплывали в море. Они оставались со мной на сиротских одеялах казенных больниц и на черных шелковых простынях итальянской виллы, когда за окном гнулись пальмы, шумело море, в стекло стучал средиземноморский дождь, а в воздухе пахло Рождеством и апельсином. Их держали в руках те, кого я когда-то любила, а теперь уже не помню их лиц. Они были со мной в стогах душистого сена, когда вокруг цвел июль и солнце садилось за бескрайние русские поля. Они лежали в мансарде на узком столике, рядом с баночками клубничного джема, и на них равнодушно смотрели мокрые лондонские крыши.
Закладками им были карандаши, которыми я иногда ставила на полях едва заметные Nota Bene, губная помада, билеты на самолет, фольга от сигарет, визитки, конверты с моими именем, марками разных стран, Par Avion.
Был у меня ущербный томик Шопенгауэра; я называла его «подарочным изданием» за то, что обложка была приклеена наоборот: верх перепутан с низом. Пассажиры метрополитена удивлялись, когда сидящая напротив девица увлеченно читала Шопенгауэра кверх ногами и делала пометки на полях. Книги всегда были со мной.
Но несколько лет назад их не стало. Спастись удалось немногим. Глупая история. Пока я шаталась по миру и училась жить, мои родственники тихо и незаметно сошли с ума. Возможно, выбрав не самый худший вариант помешательства: они стали фанатиками Православия. Квартиры наполнились иконами, лампадами и поучениями каких-то подозрительных старцев и святых. Книги с православными крестами на обложках потеснили на полках моих Светониев, Платонов, Ницше, Маркесов, Петрарков и прочих. Я шаталась по чужим домам, возя с собой то, что читала в данный момент.
В один из моих дней рождения, когда уже зеленел май и ветер стал теплым, мне сообщили новость. Родственнички собрали все неправославные книги, погрузили в машину, увезли за город и сожгли. Сложили большими кучами, облили бензином и сожгли мои книги. Сожгли Лаоцзы, Гомера, Цицерона, Макиавелли, Вольтера, ущербного моего Шопенгауэра, Гурджиева, весь Серебряный век и (надо полагать, с особым удовольствием) собрание сочинений Карлито Кастанеды. Сожгли все цивилизации, культуры, страны и континенты. Все мысли, чувства, восторги и вопросы, все Nota Bene и засушенные цветы между страницами. Я плакала как дитятя. До сих пор не знаю, чем провинился перед ними Корнелий Тацит.
В наступлении осени и фенобарбитале по утрам есть своя прелесть. Пройдя вдоль книжных шкафов и ничего не выбрав, останавливаешься у окна, тупо смотришь в серое небо и вслух в тишине достаешь из памяти слова: dolce color d’oriental zaffiro che s’accoglieva nel sereno aspetto del mezzo puro infino al primo giro? Залезаешь в кровать под одеяло и вспоминаешь те кусочки из прочитанных книг, которые отчего-то застряли в уже изрядно проторчанных мозгах. Почему из памяти стерлось все остальное, а они остались? Хуй знает. Когда-то, видимо, они показались мне ключами от дверей лабиринта, в котором мы плутаем всю сознательную жизнь. Хотя, если присмотреться внимательно, то никаких лабиринтов, дверей, ключей и нас самих, собственно, не существует. Некто в белой пижаме засыпает барбитуратным сном без сновидений. Суббота. Утро.
Вот эти кусочки. Может, кто дополнит? Моя память изменяет мне с кем попало.
Книга Екклесиаста Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, — всё суета! Что пользы человеку от всех его трудов, которыми он трудится под солнцем? Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к своему месту, где оно восходит. Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на своем ходу, и возвращается ветер на свои круги. Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь. Все вещи — в труде: не может человек пересказать всего; не насытится глаз зрением, не наполнится ухо слушанием. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.
Байка о Будде в пересказе Борхеса («Семь вечеров») Один человек ранен в битве и не хочет, чтобы из раны вытащили стрелу. Сначала он узнает имя лучника, к какой касте он принадлежит, из какого материала сделана стрела, где стоял лучник, какова длина стрелы. Пока эти вопросы обсуждаются, он умирает. «Я же, — говорит Будда, — учу вытаскивать стрелу».
Байка о Бодхидхарме в пересказе того же Борхеса («Семь вечеров») Бодхидхарму сопровождал ученик, который задавал ему вопросы, но Бодхидхарма никак не отвечал. Ученик пытался медитировать, и через какое-то время он отрезал себе левую руку и положил ее перед учителем — в подтверждение тому, что хочет стать его учеником. В подтверждение своего желания он намеренно покалечил себя. Учитель, не обратив внимания на это происшествие, которое было, в конце концов, происшествием материальным, т. е. иллюзорным, сказал ему: «Чего ты хочешь?» Ученик ответил: «Я долго искал свой разум и не нашел его». Учитель резюмировал: «Ты не нашел его, потому что его не существует».
Марк Аврелий, «Наедине с собой» Время человеческой жизни — миг; ее сущность — вечное течение; ощущение смутно; строение всего тела бренно; душа неустойчива; судьба загадочна; слава недостоверна. Одним словом, все относящееся к телу подобно потоку, относящееся к душе — сновиденью и дыму. Жизнь — борьба и странствие по чужбине; посмертная слава — забвение.
Следует смотреть на все человеческое как на мимолетное и кратковечное: то, что было вчера еще в зародыше, завтра уже мумия или прах. Итак, проведи этот момент времени в согласии с природой, а затем расстанься с жизнью так же легко, как падает созревшая олива: славословя природу, ее породившую, и с благодарностью к произведшему ее древу.