Шамиль Пею Стихи Принцессы Атех
Дурманящие воспоминания мужчины
о жизни в женских телах.
Я бы хотела, чтобы эта книга была
издана очень красиво и дорого,
чтобы её дарили девственницы тем,
с кем хотят стать женщинами.…После публикации первой части «Стихов принцессы Атех» было много откликов, особенно от девушек. Что ж, для тех, кто влюбился заочно, расскажу: автор сих эротических стихов в прозе — мой хороший знакомый, чайный мастер и массажист, эстетично сложенный человек с иероглифически красивым почерком, бритым черепом и тихим голосом. Боготворит женщин, перемещается, не задевая предметов, страстно любит музыку и литературу, фотографирует двери в разных городах и женские ступни в разных измерениях и пространствах.
Впрочем, татарская кровь в нём порой взыгрывает опасным образом. Сейчас он работает чайным мастером в клубе «Инби» (на Новослободской). Одно время он также преподавал в «Школе гейш» предмет под названием «искусство прикосновения».Ольга Арефьева
18 мая 2004
Месяц Джумада-аль-авваль наклонился ко мне и смотрит в мои глаза, хоть они и закрыты… Сквозь меня скользят птицы… Стаи рыб ныряют в мою грудь, словно в прогретую солнцем воду, прослоенную иной водой: той, где омывал свои стопы Бог Соли… Люди вокруг меня — лепят свои слова и бросают их, точно хлебный мякиш, к моим ногам, только я — давно уже не питаюсь словами: моя пища — расшитый птицами ветер…
Моя жизнь течет, точно молоко: я старею ровно настолько, насколько синеве глаз нужна синева моря, насколько птице нужна земля: чтобы только оттолкнуться от нее!..
Моя жизнь течет, точно молоко: не завися от того, кто пролил его и какие мысли овевали его своими то высокими, то низкими крылами!..
По пути домой нельзя останавливаться дольше, чем на один взгляд под ноги, поэтому-то я стремлюсь, чтобы моя жизнь — продолжала течь, точно молоко, восхищенное и немое!..
Если я спрашиваю о чем-то — собеседник может мне не отвечать: ответы еще никому не облегчили ни сна, ни сердца! Лучше, если он подарит мне немного засохшего меда, или горсть быстрой, как гнев, воды, или — легкую птичью кость: в конце концов — ни один подарок не лучше другого…
Самое первое молоко — пролилось на самую первую скатерть, и мне уже не нужно стало тратить силы на то, чтобы держать свои тяжелые от удивления глаза открытыми: я начала видеть сквозь опущенные веки! Случилось даже большее: мои опущенные веки и стали тем сладковатым знанием, которое пропитало мою душу и тело мое, как пропитало пролитое молоко самую первую скатерть!..
Вот я и уснула, и еще одно мое сердце начало движение к ладоням Великой Темной Матери… Тысячи их уплыли и не вернулись… Когда-нибудь, когда у меня уже не останется сердец, — мне придется самой отправиться в плавание… Когда это случится — где-то родится новый Голод с глазами медленными от Любви!
Я всегда хожу в длинных, целующих землю платьях… Когда иду — не смотрю под ноги… Платье — снимаю только в темноте, в страхе закрыв глаза… Всю ночь я борюсь сама с собой: мне хочется встать, возжечь огни и — увидеть свои стопы! Но я знаю — сделай я так — моя мука разрастется, как разрастается ветер в сухой степи!..
Мой последний возлюбленный умер, случайно взглянув на мои стопы, потому что их очертания заставляют возжелать той упорной, яростной красоты, которой на земле нет. Но… нет ее и на небе!.. Когда он понял это — его сердце отказалось биться: ведь сердца, подобно птицам, могут жить или на небе, или на земле…
Когда-нибудь я принесу плоды и стану синим вином, от которого затанцует чье-то новорожденное сердце, и оно будет танцевать чуть дольше самого себя…
Если ты одолжишь мне до вечера утреннюю звезду — я никак не смогу вернуть ее тебе вечером… (Одолжи ее мне — до утра…)
Однажды мне предложили стать бабочкой, но я отказалась, сославшись на то, что если время жизни бабочки настолько коротко, — время ее смерти должно быть сшито сразу из нескольких смертей… Но я не хотела бы быть и чем-то таким, чья смерть слишком коротка: дорогие вина не выпивают залпом…
Как-то раз, в середине зимы, в полдень, я пошла на многолюдный базар Семендера, выбрала свой самый красивый вдох и, завернув его в кусок голубого шелка, — поменяла на первый попавшийся выдох у одного грека-торговца, хорошо помня, что у женщин — вдохов в два раза больше, чем выдохов, но что эти вдохи — принадлежат не им…
Торговец же, решив, что из двух «да» лучшее то, которое забываешь последним, — завернул мне, в подарок, и тот промежуток между вдохом и выдохом, через который можно разглядеть, словно в щель между ставнями, как на деревце тишины, растущее в самой середине души человека, садится птица. Если встретиться с ней взглядами — сердце тут же научится любить, не испытывая муки и не причиняя ее другому сердцу!.. Даже не взглянув на птицу — я вернула подарок торговцу и, через миг, — была уже далеко, на расстоянии своей жажды! (Тот, кто целовал меня, — знает — как это далеко!..)
Однажды меня полюбили двое… Дав им по одному из своих сердец и по две из своих самых длинных ночей впридачу — я сильно удивилась, увидев, что их глаза сочатся несчастьем, словно в них навсегда поселился ноябрь… Я сказала им: «Неужели ваш полдень ничего не слышал о вашей полночи?!» И они ответили: «Когда переправляются через реку — с собой не берут запаса еды на несколько дней пути. И совсем иное дело, когда ты спускаешься вниз по реке!.. Наша провизия кончилась, едва мы достигли твоей первой ночи!..»
«Мне жаль… Поднимитесь вверх по реке и выйдите из моей любви! Это должно быть не сложнее, чем выйти из лодки,» — ответила я им, а про себя подумала: «Какой странный совет тем, кто оказался далеко в открытом море!..»
Как судно навалившееся грудью на подвижную ночь оснащено хищным парусом — мы оснащены всем необходимым для того, чтобы быть несчастными!.. Зачатые во мраке, влюбленные в мрак — мы изменяем ему, протягивая к Солнцу свои удивленные болью сердца, как будто не было сказано: «Излечиваясь от болезни — излечиваешься от сна, но не от пробуждения!..»
Я живу, наклоняя свою ночь к твоему утру, одновременно прислоняясь своим утром к чьему-то полудню: ведь все мы — похожи в одном: наша любовь — старше нас, поэтому умирает — первой…
Я иду по тропе своего тела уже много сотен лет, ночуя на постоялых дворах чьей-то любви, расправляя примятую ночью траву, стараясь не оставлять в завитках чужих ушей пыльцы своих слов, а в чужих ноздрях — запаха своего имени. Я вытираю свои поцелуи с губ, которые еще недавно касались меня: ведь оставлять следы может лишь тот, кто уверен в своем вчерашнем дне… Я в нем — не уверена…
Я спустилась с холма и увидела, что есть две смерти: та, к которой идут сами, и та, которая идет навстречу. У первой, неподвижной смерти, — взгляд прямой и ясный. У второй — глаза всегда скошены в сторону. У одной — лицо любящей сестры. Лицо другой — точно колодец, наполненный песком… Эта, вторая, — забирает тело человека, тогда душа, в ужасе, — кидается под защиту первой смерти и та — забирает оставшееся: душу. А когда нет ни тела, ни души — уже ничто не отвлекает от Жизни…
Если долго смотреть на орнамент ковра — он начинает кружиться и вырастать из своей земли в свое небо, точно так, как если долго смотреть в глаза своего возлюбленного, ведь небо орнамента и небо глаз — это твой сон об орнаменте и о глазах…
Если долго смотреть на свой сон об орнаменте ковра — он начинает кружиться…
На этой земле имеет цену только обмолвка: лишь в ее праздничной тени можно укрыться от зноя взглядов тех, кто привык, закрывая глаза, верить в то, что он их снова откроет и, открыв их, — узрит тот же самый день, то же зной и кого-то неясного, скрывающегося в тени, того, о ком ничего нельзя сказать наверное…
Мое сердце — рождено ветром… Я из тех, что растят волосы — по ночам…
Как-то раз я прочитала в старой рукописи, чьи буквы плывут, подобно облакам, о том, что человек — всегда не равен самому себе. Эти слова стали моим домом…
Я забыла о том, что в любовь входят лишь однажды, и постучалась в твое сердце еще один раз. Ты не узнал меня и спросил, как мое имя. Но я не из тех, кто ртом тянется к небу, а пальцами ног — ищет речное дно. И я… сказала тебе свое имя…
Разве есть на свете что-либо несвоевременнее счастья, когда, распластавшись на нем, точно это — вышитая степными цветами накидка, лежащая посреди цветущей степи, — я забываю о своем будущем любовнике?!. (Смерть — женщина лишь для мужчин: так они вожделеют ее, для меня же Смерть — мужчина с пригоршней тишины в руке, с глазами, умеющими обнимать и сердцем, умеющим процеживать любовь, словно оно — мелкое сито…) Я уже не помню своего первого любовника: важен — последний…
Иногда, в кровеносном русле старой рукописи, — я нахожу пригоршню своей крови. Это может означать лишь одно: то, что дым — не всегда моложе огня, и что я зажата между моим первым и моим последним Мраком, точно виноградина в клюве птицы… Я давно обронила себя где-то в степи… Я похожа на недостроенную мечеть, но и в еще не написанных рукописях — уже дышат пригоршни моей крови!..
Когда я приезжаю в новое место — то первым делом — велю прислуживающим мне посадить вокруг моего походного шатра сто восемнадцать саженцев яблонь (по числу снов в одной моей ночи), и сама поливаю их розовой водой, смешанной с поздним молоком женщин…
Если же случается покидать это место — слуги выкапывают деревца, заворачивают их в белые полотна, кладут на повозки, и мы отправляемся дальше…
(И ты, зная об этом и проведя со мной ночь под сенью моих ста восемнадцати снов, ждешь, что я буду помнить шорох твоего имени дольше, чем длится удивление мотылька, попавшего в огонь?!)
Чем старше моя Сила — тем цепче мое Одиночество… Я гляжу из собственных глаз, точно из незнакомых окон, и те, кто хотел сделать из них глоток — отводили взгляд, точно отпили вина, разбавленного морской водой… Когда ранней весной начинает гореть сухая степь — я хожу с выпростанной наружу улыбкой, темной на вид и на вкус: горелые пустоши напоминают мне счастье, ведь и то, и другое рано или поздно зарастает жилистой, стремящейся к звездам травой… Но, ведь и звезды тянутся к траве, становясь все ближе и ближе, делая мою улыбку темной на вид и на вкус… Только вот — я не из тех, кто ищет счастья: я та — что глядит из собственных глаз, точно из незнакомых окон!..