Татьяна Толстая. Ночь, Петерс.

Страница 2 из 2

Всё ж-таки найден рассказ Татьяны Толстой, об отсутствии которого я посетовала в прошлом выпуске. Спасибо подписчикам, которые помогли это сделать. А я вновь убедилась в том, что на мой вкус, это самый лучший из её рассказов.

Ольга Арефьева

Петерс

У Петерса с детства были плоские ступни и по-женски просторный живот. Покойная
бабушка, любя его и таким, обучала его хорошим манерам — все-все-все прожевывать,
заправлять салфетку за воротник, помалкивать, когда говорят старшие. Так что
он всегда нравился бабушкиным подружкам. Когда она брала его с собой в гости,
можно было спокойно дать ему в руки ценную книжку с картинками — не порвет, и
за столом он никогда не выщипывал бахрому из скатерти и не крошил печеньем —
чудный был мальчик. Нравилось и то, как он входил — степенно одергивал бархатную
курточку, поправлял бант или кружевной индюшачий галстучек, пожелтевший не меньше
бабушкиных щек, и, шаркнув толстой ножкой, представлялся старухам: «Петер-с!»
Он замечал, что это смешило и умиляло.
— Ах, Петруша, детка! Вы что его, Петером зовете?
— Да? так? Мы сейчас просто учим его немецкому,- небрежничала бабушка. И, отражаясь
в тусклых зеркалах, Петерс чинно шел по коридору, мимо старых сундуков, мимо
старых запахов, в комнаты, где по углам сидели тряпичные куклы, где на столе
под зеленым колпаком спал зеленый сыр и ванилью веяло домашнее печенье. Пока
хозяйка раскладывала маленькие, съеденные с одного боку серебряные ложечки, Петерс
бродил по комнате, рассматривал кукол на комоде, портрет строгого, оскорбленного
старика с усами как длинная спица, виньетки на обоях, или подходил к окну и глядел
сквозь заросли алоэ туда, на солнечный мороз, где летали сизые голуби и съезжали
с накатанных горок румяные дети. Гулять его не пускали.
Глупое прозвище — Петерс — так к нему на всю жизнь и прилипло.
Мамаша Петерса — бабушкина дочь — сбежала в теплые края с негодяем, папаша проводил
время с женщинами легкого поведения и сыном не интересовался; слушая разговоры
взрослых, Петерс представлял себе негодяя — негром под банановой пальмой, папашиных
женщин — голубыми и воздушными, легкими, как весенние облачка, но, хорошо воспитанный
бабушкой, помалкивал. Кроме бабушки, у него еще был дедушка; сначала он тихо
лежал в углу на кресле, молчал и следил за Петерсом блестящими стеклянными глазами,
потом его положили в столовой на стол, подержали так дня два и куда-то унесли.
В этот день ели рисовую кашу.
Бабушка обещала Петерсу, что если он будет вести себя хорошо, то, когда вырастет,
жить он будет замечательно. Петерс помалкивал. Вечером, взяв в постель плюшевого
зайца, он рассказывал ему про свою будущую жизнь — как он будет гулять когда
захочет, дружить со всеми детьми, как приедут к нему в гости мама с негодяем
и привезут сладких фруктов, как папины легкие женщины будут летать с ним по воздуху
наяву, словно во сне. Заяц верил.
Бабушка кое-как учила Петерса немецкому языку. Они играли в старинную игру «Черный
Петер» — вытягивали друг у друга карты с картинками, складывали парами — гусь
и гусыня, петух и курица, собаки с надменными мордами. Только коту, Черному Петеру,
не доставалось пары, он всегда был один — мрачный, нахохлившийся, и тот, кто
к концу игры вытягивал Черного Петера, проигрывал и сидел как дурак.
Еще были крашеные открытки с надписями: Висбаден, Карлсруэ, были прозрачные вставочки
без перьев, но с окошечком: если поглядеть в окошечко, увидишь кого-то далекого,
маленького, конного. Еще пели с бабушкой: «О танненбаум, о танненбаум!» Все это
был немецкий язык.
Когда Петерсу исполнилось шесть лет, бабушка взяла его в гости на елку. Дети
там были проверенные, без заразы. Петерс шел по снегу так быстро, как мог, бабушка
за ним еле поспевала. Горло у него было туго стянуто белым шарфом, глаза блестели
в темноте, как у кота. Он спешил дружить. Начиналась прекрасная жизнь. В большой
жаркой квартире пахло хвоей, сверкали игрушки и звезды, бегали чужие мамы с пирогами
и кренделями, визжали и носились быстрые ловкие дети. Петерс встал посреди комнаты
и ждал, когда начнут дружить. «Догоняй, пузан!» — крикнули ему. Петерс побежал
куда-то наугад и остановился. На него налетели, он упал и поднялся, как
ванька-встанька. Жесткие взрослые руки отодвинули его к стене. Там он простоял до чая.
За чаем все дети, кроме Петерса, плохо себя вели. Он съел свою порцию, вытер
рот и ждал событий, но событий не было. Только одна девочка, черная, как жучок,
спросила его, есть ли у него бородавки, и показала ему свои.
Петерс сразу полюбил девочку с бородавками и стал ходить за ней по пятам. Он
предложил ей посидеть на диване, и чтобы другие к ней не подходили. Но ни двигать
ушами, ни свертывать язык трубочкой, как она предлагала, он не умел и быстро
наскучил ей, и она его бросила. Потом он не знал, что надо делать. Потом ему
захотелось кружиться на одном месте и громко кричать, и он кружился и кричал,
и вот уже бабушка тащила его домой по синим сугробам и возмущенно говорила, что
она его не узнаёт, что он вспотел и что никогда больше в гости к детям они не
пойдут. И действительно, больше они никогда там не были.
До пятнадцати лет Петерс гулял с бабушкой за ручку. Сначала она поддерживала
его, потом наоборот. Дома играли в домино, раскладывали пасьянсы. Петерс выпиливал
лобзиком. Учился он неважно. Перед тем как умереть, бабушка устроила Петерса
в библиотечный техникум и завещала беречь горло и тщательно мыть руки.
В день, когда ее похоронили, по Неве прошел лед.

В библиотеке, где служил Петерс, женщины были неинтересные. А ему нравились интересные.
Но что он мог предложить таковым, буде они встретятся? Розовый живот и маленькие
глазки? Хоть бы в разговоре он блистал, хоть бы немецкий, что ли, знал прилично,
так нет же, кроме «Карлсруэ», почти ничего с детства не запомнилось. А так представить
себе — вот он заводит роман с роскошной женщиной. Пока она там то да се, он читает
ей вслух Шиллера. В оригинале. Или Гельдерлина. Она ничего, конечно, не понимает
и понимать не может, но неважно; важно, как он читает — вдохновенно, с переливами
в голосе? Близко подносит книгу к близоруким глазам? Нет, он, конечно, закажет себе
контактные линзы. Хотя, говорят, они жмут. Вот он читает. «Оставьте же книгу»,- говорит
она. И лобзания, и слезы, и заря, заря? А линзы жмут. Он будет моргать, и жмуриться,
и лазать пальцами в глаза? Она подождет-подождет и скажет: «Да отковыряйте же
вы эти стекляшки, гос-споди!» Встанет и дверью хлопнет.
Нет. Лучше так. Милая, тихая блондинка. Она склонила головку к нему на плечо.
Он читает вслух Гельдерлина. Можно Шиллера. Темные дубравы, ундины? Читает, читает,
уже язык пересох. Она зевнет и скажет: «Гос-споди, сколько можно эту скучищу
слушать!»
Нет, тоже не годится.
А если без немецкого? А без немецкого, допустим, так: изумительная женщина —
как леопард. И он сам как тигр. Какие-то страусовые перья, гибкий силуэт на диване?
(Сменить обивку.) Силуэт, стало быть. Падают диванные подушки. И заря, заря?
И, может быть, даже женюсь. А что? Петерс смотрел в зеркало на свое отражение,
на толстый нос, перевернутые от страсти глаза, мягкие плоские ступни. Ну и что
такого? Немного похож на белого медведя, женщинам это должно нравиться и приятно
пугать. Петерс дул на себя в зеркало, чтобы остыть. Но ни знакомства, ни адюльтеры
не клеились.
Петерс пробовал ходить на танцы, топтался, тяжело дыша, и отдавливал девушкам
ноги; подходил к смеющимся и болтающим, и, заложив руки за спину, склонив голову
набок, слушал разговоры. Вечерело, август дул прохладой из жестких кустов, сеял
красную пыль последних лучей на черную зелень, на дорожки парка; зажигались огни
в ларьках и киосках с вином и мясом, Петерс строго проходил мимо, придерживая
кошелек, и, не выдержав накатившего голода, покупал полдюжины пирожных, отходил
в сторонку и в уже наступившей темноте
торопливо поедал их с поблескивавшей металлической тарелочки. Когда он выходил
из тьмы, моргая, облизываясь, с белым кремом на подбородке, и, набравшись решимости,
подходил и знакомился — напролом, наугад, ничего не разбирая от страха, шаркая
плоской ногой,- женщины шарахались, мужчины думали бить, но, приглядевшись, раздумывали.
Никто с ним играть не хотел.
Дома Петерс крутил для себя гоголь-моголь, мыл и вытирал стакан, потом аккуратно
ставил тапочки на ночной коврик, ложился в постель, вытягивал руки поверх одеяла
и лежал, глядя в сумрачный пульсирующий потолок, неподвижно, пока не приходил
за ним сон. Сон приходил, приглашал в свои лазы и коридоры, назначал встречи
на потайных лестницах, запирал двери и перестраивал знакомые дома, пугая чуланами,
бабами, чумными бубонами, черными бубнами, быстро вел по темным переходам и вталкивал
в душную комнату, где за столом, лохматый и усмехающийся, сидел, крутя пальцами,
знаток многих нехороших вещей. Петерс бился в простынях, просил прощения и,
прощенный на этот раз, вновь погружался на дно до утра, путаясь в отражениях кривых
зеркал волшебного театра.

Когда в библиотеке появилась новая сотрудница, темная и душистая, в платье цвета
брусники, Петерс взволновался. Он дошлепал до парикмахерской, коротко подстриг
бесцветные свои волосы, зачем-то лишний раз подмел у себя в квартире, поменял
местами комод и кресло. Не то чтобы он рассчитывал, что Фаина так сразу придет
к нему в гости, но, во всяком случае, Петерс должен был быть готов.
На работе праздновали Новый год, Петерс суетился, вырезал бумажные снежинки размером
с блюдце и наклеивал их на библиотечные окна, развешивал розовую мишуру, путался
в металлическом дожде, путался в мечтах и желаниях, маленькие елочные лампочки
отражались в его перевернутых глазах, пахло хвоей и хреном, в открытую форточку
наметало снежную крупку. Он размышлял: если у нее есть, допустим, жених,- подойти
к нему, тихо взять за руку и по-человечески, по-хорошему попросить: оставьте
Фаину, оставьте ее мне, что вам стоит, вы себе еще кого-нибудь найдете, вы это
умеете. А я не умею, моя мама убежала с негодяем, папа плавает в небе с голубыми
женщинами, бабушка съела дедушку с рисовой кашей, съела мое детство, мое
единственное детство, и девочки с бородавками не хотят сидеть со мной на диване.
Ну дайте мне хоть что-нибудь, а?
Горящие свечи стояли, напоенные по грудь прозрачным яблочным светом, обещанием
добра и покоя, розовое, желтое пламя качало головой, сияли глаза, шипело шампанское,
Фаина пела под гитару, портрет Достоевского на стене отводил глаза; потом гадали,
раскрывая Пушкина наугад. Петерсу досталось: «Люби, Адель, мою свирель»,- над
ним посмеялись, просили познакомить с Аделью; потом про него забыли, шумя о своем,
и он тихо сидел в уголке, хрустя тортом, прикидывая, как он будет провожать Фаину
до дому. Стали расходиться, он бросился за ней в раздевалку, держа шубу на
вытянутых руках, смотрел, как она переобувалась, как совала ногу в цветном чулке
в уютный меховой сапожок, как обматывалась белым платком и рывком вздевала на
плечо сумку — все его волновало. Хлопнула дверью, и только он ее и видел — махнула
варежкой, вскочила в троллейбус и скрылась в белой метели. Но и это было как обещание.
В ушах его били торжественные колокола, и глаза прозревали доселе невидимое.
Все дороги вели к Фаине, все ветры трубили ей славу, выкрикивали ее темное имя,
неслись над крутыми грифельными крышами, над башнями и шпилями, змеились снежными
жгутами и бросались к ее ногам, и весь город, все острова — воды и набережные,
статуи и сады, мосты и решетки, чугунные розы и лошади — все сливалось в кольцо,
сплетая для возлюбленной гремящий зимний венок.
Ему никак не удавалось остаться с ней наедине, и он ловил ее на улице, но она
всегда проносилась мимо него ветром, мячиком, снежком, пущенным ловкой рукой.
И ужасен, невозможен, как больной зуб, был ее приятель, заглядывающий вечерами
в библиотеку — разбитной журналист, весь в скрипящей коже, длинноногий, длинноволосый,
рассказывавший международные анекдоты о том, как русский, немец и поляк измеряли
толщину своих женщин и как русский вышел победителем. Журналист написал в газету
заметку, где врал, что, мол, «всегда особенно людно у стендов с книгами по свекловодству»
и что, дескать, «лоцманом книжного моря называют библиотекаря Фаину А. посетители».
Фаина смеялась, довольная, что попала в газету, Петерс мучился и молчал. И все
набирался духу, чтобы наконец взять ее за руку, отвести к себе домой и после сеанса
страсти обговорить дальнейшую совместную жизнь.
На исходе зимы сырым чахоточным вечером Петерс сушил руки в мужском клозете под
горячей струей механической сушилки и подслушивал, как Фаина в коридоре разговаривает
по телефону. Сушилка содрогнулась и замолчала, и в наступившей тишине отчетливо
засмеялся любимый голос: «Не-ет, у нас в коллективе одни женщины? Кто? Этот-то?..
Да это не мужчина, а дюдя. Дундук какой-то эндокринологический».
Люби, Адель, мою свирель. Петерсу стало внутри так, будто его задавило трамваем.
Он обвел глазами жалкий пожелтевший кафель, старое зеркало, вспухшее изнутри
серебряными нарывами, капающий ржавчиной кран — жизнь правильно выбрала место
для последнего унижения. Он тщательно обмотал горло шарфом, чтобы не простудить
гланды, добрел до дому и, нашарив тапочки, подошел к окну, в которое задумал
выпасть, и подергал створки. Окно было хорошо заклеено на зиму, он сам заклеивал,
и жалко было своего труда. Тогда он включил духовку, положил голову на противень
с холодными хлебными крошками и полежал. Кто-то будет есть рисовую кашу в память
о нем? Потом Петерс вспомнил, что газа нет с утра, что на линии авария, рассвирепел,
набрал дрожащим пальцем номер диспетчерской, страшно и бессвязно накричал о
безобразиях в коммунальном обслуживании, сел в дедушкино кресло и просидел до утра.
Утром за окном шел крупный медленный снег. Петерс глядел на снег, на притихшее
небо, на новые сугробы и тихо радовался, что молодости у него больше не будет.
Но пришла, проходными дворами, новая весна, умерли снега, сладкой гнилью повеяло
от земли, синяя рябь побежала по лужам, и дикие ленинградские вишни снова осыпали
белый цвет на спичечные парусники, на газетные кораблики,- и не все ли равно,
в канаве ли, в океане ли начинать новое плавание, если весна зовет, если ветер
повсюду один? И чудесными были новые галоши, купленные Петерсом,- мякотью цветущей
фуксии было выстлано их нутро, лаком сияла тугая резина, обещавшая цепью вафельных
овалов отметить земные пути его, куда бы он ни проложил их в поисках счастья. И он
неспешно, заложив руки за спину, гулял по каменным улицам, глубоко заглядывал в
желтые подворотни, нюхал воздух каналов и рек, и вечерние, субботние женщины
посматривали на него длинными, ничего хорошего не обещавшими взглядами, думая:
вот больной какой-то, он нам не нужен.
Но они ему тоже не были нужны, а загляделся он на Валентину, маленькую, безбожно
молодую,- она покупала весенние открытки на солнечной набережной, и счастливый
ветер, налетая порывами, строил, менял, строил прически на ее черной стриженой
голове. Петерс пошел за Валентиной по пятам, не рискуя слишком приблизиться,
трепеща неудачи. Спортивные юноши подбежали к прекрасной, подхватили, смеясь,
и она ушла за ними вприпрыжку, и Петерс видел, как были куплены и подарены прыгунье
фиалки — темные, лиловые,- слышал, как называли ее имя,- оно оторвалось и улетело с
ветром, смеющиеся скрылись за углом, и Петерс остался ни с чем — грузный, белый,
никем не любимый. Ну а что бы он мог ей сказать — ей, такой молодой, такой с
фиалками? Подойти на ватных ногах, протянуть ватную ладонь: «Пе-тер-с?»
(«Какое странное имя?» — «Так меня бабушка?» — «Почему бабушка?» —
«Немножко немецкий?» — «Вы знаете немецкий?..» — «Нет, но бабушка?»)
Ах, если бы он выучил в свое время немецкий! О, тогда бы, наверное? Тогда бы,
конечно? Такой трудный язык, он шипит, цокает и шевелится во рту, о танненбаум,
его, должно быть, никто и не знает? А вот Петерс возьмет и выучит и поразит прекрасную?
Пугаясь милиционеров, он расклеил на столбах объявления: «Желаю знать немецкий».
Они провисели все лето, выгорая, шевеля ложноножками. Петерс навещал родные столбы,
подправлял размытые дождями буквы, подклеивал оторвавшиеся уголки, а глубокой
осенью ему позвонили, и это было как чудо — из моря людей всплыли двое, отозвались
на его тихий, слабый, косым лиловым по белому призыв. Эй, ты звал? Звал, звал!
Напористого и басовитого он отверг, и тот снова растворился в небытии, а дребезжащую
даму, Елизавету Францевну с Васильевского острова; обстоятельно расспросил:
как ехать, и куда, и почем, и нет ли собаки, а то он собаки боится.
Все было обговорено, Елизавета Францевна ждала его вечером, и Петерс пошел на
облюбованный угол сторожить Валентину — он выследил, он знал — она пройдет, как
всегда, помахивая спортивной сумкой, без двадцати четыре, и впорхнет в большое
красное здание, и будет прыгать там на батуте, среди таких же, как она, быстрых
и молодых. Она пройдет, не подозревая, что есть на свете Петерс, что он задумал
великое дело, что жизнь прекрасна. Он решил, что лучше всего будет купить букет,
большой желтый букет, и молча, именно молча, но с поклоном протянуть его Валентине
на знакомом углу. «Что это? Ах!..» — в таком духе.
Дуло, крутило и лило, когда он вышел на набережную. За пеленой дождя мутно лежал
красный барьер отсыревшей крепости, оловянный ее шпиль мутно поднимал восклицательный
палец. Лило с вечера, и запасов воды у них там, наверху, заготовлено было щедро,
по-хозяйски. Шведы, ушедшие с этих гнилых берегов, забыли забрать с собой небо,
и теперь, небось, злорадствовали на своем чистеньком полуострове — у них-то голубой
ясный морозец, черные ели да белые зайцы, а Петерсу кашлять здесь среди гранитов
и плесени.
Осенью Петерс с удовольствием ненавидел родной город, и город платил ему тем
же: плевал с гремящих крыш ледяными ручьями, заливал глаза беспросветным темным
потоком, подсовывал под ноги особенно сырые и глубокие лужи, хлестал дождевыми
оплеухами по близорукому лицу, по фетровой шляпе, по пузечку. Осклизлые дома,
натыкавшиеся на Петерса, нарочно покрывались тонкими, бисерно-белыми грибами,
мшистым ядовитым бархатцем, и ветер, прилетевший с больших разбойничьих дорог,
путался в его промокших ногах смертельными туберкулезными восьмерками.
Он встал на посту с букетом, а октябрь все рушился с небес, и галоши были как
ванны, и оползла клочьями газета, трижды обернутая вокруг дорогих желтых цветов,
и время пришло и миновало, а Валентина не пришла и не придет, а он все стоял,
продрогший насквозь, до белья, до белого безволосого тела, усеянного нежными
красными родинками.
Пробило четыре. Петерс сунул свой букет в урну. Чего ждать? Он уже понял, что
учить немецкий глупо и поздно, что прекрасная Валентина, вскормленная среди спортивных,
пружинистых юношей, лишь посмеется и переступит через него, грузного, широкого
в поясе, что не для него на этом свете пылкие страсти и легкие шаги, быстрые
танцы и прыжки на батуте, и небрежно купленные сырые апрельские фиалки, и солнечный
ветер с серых невских вод, и смех, и юность, что все попытки напрасны, что надо
было ему в свое время жениться на собственной бабушке и тихо тлеть в теплой комнате
под тиканье часов, кушая сахарную булочку и посадив перед своей тарелкой —
для уюта и забавы — старого плюшевого зайку.
Захотелось есть, и он побрел наугад на приветный огонек забегаловки, купил супу
и пристроился рядом с двумя красавицами, евшими пирожки с луком и отдувавшими
туманную пленку с остывающего розового какао.
Девушки щебетали, конечно, о любви, и Петерс прослушал историю некой Ирочки,
которая долго кадрила одного товарища из братского Йемена, а может, Кувейта,
в расчете, что он женится. Ирочка слыхала, что у них там, в песчаных степях аравийской
земли, нефти — как клюквы, что каждый приличный мужик — миллионер и летает на
собственном самолете с золотым стульчаком. Вот этот золотой стульчак сводил с
ума Ирочку, выросшую в Ярославской области, где удобства — три стены без четвертой
с видом на гороховое поле, в общем, «какой простор», картина И.Е. Репина. Но араб
жениться не чесался, а когда Ирочка поставила вопрос ребром, выразился в том духе,
что «Ага?! А по ха не хо? Привет тете!», и так далее, и выставил Ирочку со всеми ее
убогими шмотками вон. Петерса девушки не замечали, а он слушал, и жалел неизвестную
Ирочку, и воображал себе то гороховые ярославские просторы, опушенные по горизонту
темными волчьими лесами, тающими в блаженной тишине под голубым блеском северного
солнца, то сухой угрюмый посвист миллионов песчинок, тугой напор пустынного урагана,
коричневое светило сквозь стремительный мрак, забытые белые дворцы, занесенные
смертной пылью или заколдованные давно умершими колдунами.
Девушки перешли к рассказу о сложных отношениях Оли и Валерия, о бессовестности
Анюты, и Петерс, пивший бульон, развесил уши и невидимкой вошел в чужой рассказ,
он близко коснулся чьих-то тайн, он стоял у самых дверей затаив дыхание, он чуял,
обонял и осязал, как в волшебном кино, и нестерпимо доступны — руку протяни —
были мелькание каких-то лиц, слезы на обиженных глазах, вспышки улыбок, солнце
в волосах, стреляющее розовыми и зелеными искрами, пыль в луче и жар нагретого
паркета, поскрипывающего рядом, в этой чужой, счастливой и живой жизни.
— Доели — пошли!- скомандовала одна красавица другой, и, расправив прозрачные
зонтики, как знаки иного, высшего существования, они выплыли в дождь и поднялись
в небеса, в заоблачную, скрытую от глаз лазурь.
Петерс выбрал шершавую картонку из пластмассового стакана, вытер рот. Жизнь прошумела,
обогнула его и унеслась, как огибает стремительный поток тяжелую, лежачую груду
камней.
Уборщица прошлась самумом по столикам, махнула тряпкой Петерсу в лицо, ловким
движением подхватила двадцать грязных тарелок и растворилась в сдобном воздухе.
— А я не виноват,- сказал кому-то Петерс.- Ни в чем решительно не виноват. Я
тоже хочу участвовать. А меня не берут. Никто со мной играть не хочет. А за что?
Но я напрягусь, я победю!
Он вышел прочь — под ледяные брызги, под морозную хлещущую воду. Победю. Побежду.
Побежу. Стисну зубы и пойду напролом. И выучу, выучу этот проклятый язык. Там,
на Васильевском острове, в самой сырой ленинградской сыри, ждет, плавает тюленем
или ундиной Елизавета Францевна, легко бормочущая на сумрачном германском наречии.
Он придет, и они залопочут вместе. О танненбаум! О, повторяю, танненбаум! Как
там дальше-то?.. Приду — узнаю.
Что ж, прощай, Валентина и ее быстрые сестры, впереди лишь немецкая старуха —
взялся за гуж? Петерс представил себе свой путь, петлистый след в мокром городе,
и неудачу, бегущую по следу, принюхивающуюся к вафельным отпечаткам подошв, и
старуху в конце пути, и, чтобы сбить с толку судьбу, кликнул такси и поплыл сквозь
дождь,- пар шел от его ног, шофер был мрачен, и хотелось сразу же выйти. Така-така-
така-така — стрекотали денежки.
— Здесь остановите.
Швейцар сторожил вход в злачное место — дверь в полуподвал, и за дверью глухо
грохочет музыка, и лампы сияют из окон, как длинные трубки с ядовитым сиропом.
Перед дверью клацали зубами в вихрях дождя юноши — все претенденты на Валентинину
руку,- прощай, Валентина,- мест не было, но швейцар, обманувшись солидностью
Петерса, пустил, и Петерс прошел, и с его боков прошмыгнули еще двое. Хорошее
место. Петерс с достоинством снял шляпу и плащ, взглядом пообещал чаевые, шагнул
в гремящий зал и протрубил в носовой платок о своем приходе. Хорошее место! Выбрал
себе коктейль порозовее, пирожное-пагоду, выпил, куснул, еще выпил и расслабился.
Хорошее, хорошее место. И под локтем его возникла, завязалась откуда-то из воздуха,
из цветного сигаретного дыма девочка-мотылек; красное, зеленое платье — огни мигали —
расцветало на ней орхидеей, и ресницы мигали как крылья, и на тоненьких лапках
звенели браслеты, и вся она была предана Петерсу до последнего вздоха. Он махнул,
чтобы дали еще розового спирта, боясь заговорить, спугнуть девочку, чудную пери,
летучий цветок, и они посидели молча, удивляясь друг другу, как удивились бы,
встретившись, козел и ангел.
Он опять махнул рукой — и дали даже еще и мяса.
— Кхэм,- сказал Петерс, моля небеса, чтобы они не сразу отозвали своего посланца.-
Вот у меня в детстве был плюшевый заяц — фактически друг, и столько я ему всего
наобещал! А сейчас иду на немецкий урок, кхэм.
— Я люблю плюшевых зайцев, они смешные-смешные,- холодно заметила пери.
Петерс подивился ангельской глупости — заяц не может быть смешным, он или друг,
или ничтожество, мешочек с опилками.
— А еще мы играли в карты, и мне всегда доставался кот,- вспомнил Петерс.
— Кот тоже смешной-смешной,- сквозь зубы, как хорошо знакомый урок, повторила
девочка, водя глазами по залу.
— Да нет! Ну почему?- возразил Петерс, горячась.- И дело же не в этом! Я не о
том, я о жизни, а она все дразнит, показывает и отбирает, показывает и отбирает.
И знаете, это как витрина — блестит, и заперто, и взять ни чего нельзя. А, спрашивается,
почему?
— Вы тоже смешной-смешной,- упорствовала, не слушая, равнодушная девочка.- У
вас чего-то на пол упало.
Когда он наконец выбрался из-под стола, ангел уже вознесся, а с ним и Петерсов
кошелек с деньгами. Понятно. Ну что ж. Иначе и быть не могло. Петерс сидел над
объедками, неподвижный, как чемодан, трезвел, представляя себе, как он будет
объясняться, просить,- презрение и усмешка гардеробщика,- вылавливать сырые рубли
из болотистых карманов плаща, вытрясать мелочь, рыбкой скользнувшую за подкладку?
Музыкальные машины топали, били в барабаны, возвещая о чьей-то наступившей страсти.
Коктейль испарялся из ушей. Ку-ку!
Вот так.
Что же ты такое, жизнь? Безмолвный театр китайских теней, цепь снов, лавка жулика?
Или дар безответной любви — это и все, что мне предназначено? А счастье-то? Какое
такое счастье? Неблагодарный, ты жив, ты плачешь, любишь, рвешься и падаешь,
и тебе этого мало? Как?.. Мало?! Ах, так, да? А больше ничего и нет.

— Жду! Жду!- кричала Елизавета Францевна, быстрая завитая бабулька, откидывая
крюки и запоры, впуская ограбленного Петерса, темного, опасного, полного бедой
по горло, по верхнюю тугую пуговицу.
— Вот сюда! Сразу и начнем! Присаживайтесь на диванчик. Сначала лото, потом чайку.
Так? Быстренько берите карту. У кого коза? У меня коза. У кого цесарка?
Сейчас убью ее,- решил Петерс. Елизавета Францевна, отведите глаза, сейчас буду
вас убивать. Вас, и покойную бабушку, и девочку с бородавками, и Валентину, и
фальшивого ангела, и сколько их там еще,- всех, кто обещал и обманул, заманил
и бросил; убью от имени всех тучных и одышливых, косноязычных и бестолковых,
от имени всех, запертых в темном чулане, всех, не взятых на праздник, приготовьтесь,
Елизавета Францевна, сейчас буду душить вас вон той вышитой подушкой. И никто
не узнает.
— Францевна-а!- бухнули кулаком в дверь.- Давай три рубля, коридор за тебя вымою!
Порыв прошел. Петерс отложил подушку. Захотелось спать. Старушка шуршала деньгами,
Петерс опустил глаза в карту «Домашние животные».
— Вы что задумались? У кого кот?
— У меня кот,- сказал Петерс.- У кого же еще?- И вышел боком, стиснув картонного
кота в кулаке. К черту жизнь. Спать, спать, заснуть и не просыпаться.

Приходила весна, и уходила весна, и снова приходила, и расстилала голубые цветы
по лугам, и махала рукой, и звала сквозь сон: «Петерс! Петерс!» — но он крепко
спал и ничего не слышал.
Шуршало лето, вольно шаталось по садам — садилось на скамейки, болтало босыми
ногами в пыли, вызывало Петерса на нагретые улицы, на теплые мостовые; шептало,
сверкало в плеске лип, в трепете тополей; звало, не дозвалось и ушло, волоча
подол, в светлую сторону горизонта.
Жизнь вставала на цыпочки, удивленно заглядывала в окно: почему Петерс спит,
почему не выходит играть с ней в ее жестокие игры?
Но Петерс спал и спал, и жил сквозь сон; аккуратно вытирая рот, ел овощное и
пил молочное; брил тусклое лицо — вокруг сомкнутого рта и под спящими глазами,-
и как-то, нечаянно, мимоходом, женился на холодной твердой женщине с большими
ногами, с глухим именем. Женщина строго глядела на людей, зная, что люди — мошенники,
что верить никому нельзя; из кошелки ее пахло черствым хлебом.
Она всюду водила за собой Петерса, крепко стиснув его руку, как некогда бабушка,
по воскресеньям они отправлялись в зоологический музей, в гулкие, вежливые залы
— смотреть остывших шерстяных мышей, белые кости кита; в будни они входили в
магазины, покупали мертвую желтую вермишель, старческое коричневое мыло и глядели,
как льется через узкое жерло воронки постное тяжелое масло, густое, как тоска,
бесконечное и вязкое, как пески аравийских пустынь.
— Скажите,- строго спрашивала женщина,- цыплята что — охлажденные? Вон того дайте.-
И «вон тот» ложился в затхлую сумку, и спящий Петерс нес домой холодного куриного
юношу, не познавшего ни любви, ни воли,- ни зеленой муравы, ни веселого круглого
глаза подруги. И дома, под внимательным взглядом твердой женщины, Петерс должен
был сам ножом и топором вспороть грудь охлажденного и вырвать ускользающее бурое
сердце, алые розы легких и голубой дыхательный стебель, чтобы стерлась в веках
память о том, кто родился и надеялся, шевелил молодыми крыльями и мечтал о зеленом
королевском хвосте, о жемчужном зерне, о разливе золотой зари над просыпающимся
миром.
А лета и зимы скользили и таяли, растворялись и гасли, урожаи радуг повисали
над далекими домами, молодые жадные метели набегали из северных лесов, двигали
время вперед, и настал день, когда женщина с большими ногами покинула Петерса,
тихо прикрыла дверь и ушла, чтобы покупать мыло и помешивать в кастрюлях другому.
Тогда Петерс осторожно приоткрыл глаза и проснулся.
Тикали часы, в стеклянном кувшине плавал компот, и тапочки остыли за ночь. Петерс
ощупал себя, пересчитал пальцы и волосы. Мелькнуло и улетело сожаление. Тело
его еще помнило глушь пролетевших лет, тягучий сон календаря, но в глубине душевной
мякоти уже оживало, приподнималось с лежанки, встряхивалось и улыбалось что-то
давно забытое, молодое что-то и доверчивое.
Старый Петерс толкнул оконную раму — зазвенело синее стекло, вспыхнули тысячи
желтых птиц, и голая золотая весна закричала, смеясь: догоняй, догоняй! Новые
дети с ведерками возились в лужах. И ничего не желая, ни о чем не жалея, Петерс
благодарно улыбнулся жизни — бегущей мимо, равнодушной, неблагодарной, обманной,
насмешливой, бессмысленной, чужой — прекрасной, прекрасной, прекрасной.