Терри Пратчетт. Фрагменты.
Я слишком уж много шлю вам всякого серьезного, но полезное вполне может содержаться в легком и приятном чтиве. А может просто иногда надо отдыхать. Терри Пратчетт прекрасно подходит на этот случай. Его фэнтэзийное литературное творчество в меру легкомысленно, щедро афористично и очень весело.
Книги этого автора щелкаются как семечки. Буквально полдня чтения между делом — и книжка готова. И сразу хочется еще. Кроме того, неудержимо тянет подчеркивать и перечитывать цитаты. Есть даже сообщества в интернете, посылающие подписчикам исключительно цитаты Пратчетта. Я получаю их всегда с удовольствием.
Он очень популярен в Англии. А вот у нас люди делятся на «Пратчетт? Кто это? Не слышал!» и на «Как же его можно не знать? А про Винни-Пуха вы наверное тоже не читали?» Итак, если это до сих пор не ваш любимый автор, то в дороге, на отдыхе и между делом откройте Пратчетта. Вдруг понравится так же, как и мне.
Книги его устроены по принципу голливудских фильмов: сначала интродукция в маленьких уютных интерьерах, где смешные, наивные, но очень живучие и обаятельные герои занимаются болтовней за бытовыми делами, заодно показывая читателю свои характеры. Потом панорама окружающей природы или большого вонючего города. Завязка сюжета не заставляет себя ждать, опасности и трудности — но не такие, чтобы испугаться всерьез — подстерегают за поворотом страницы, и поехала смешная многоцветная катавасия с уймой увлекательностей, вкусностей и интересностей. Кончается, как правило, крупной кульминацией — сценой катаклизма, битвы или еще какой-то глобальности. Пожалуй, большие финальные сцены удаются автору чуть хуже. У меня вообще есть подозрение, что он их не любит и доверяет писать литературным неграм. Надо, чтобы был апофигей событий, как без него, ну пусть будет. Зато больше всего писателю удаются рядовые сцены, текущие описания персонажей и их жестов, узнаваемые рассуждения, до боли знакомые характерные черты, списанные со знакомых и соседей, их наивная мудрость, обязательные орфографические ошибки и маленькие слабости. В эти-то страницы автор и зашивает свою искристую смешливость и набюдательность. Его книги ткутся в основном из обыденности, и по факту они — не столько волшебные истории, сколько меткие зарисовки жизни и людей. Чем-то манера автора мне лично напоминает рисунки датского карикатуриста Херлуфа Бисдструпа, извините за сравнение из другой области. По крайней мере, в персонажах Пратчетта явно есть некая оптимистичная мультяшность. Кстати, книги явно просятся на экран, не понимаю, почему нет фильмов-сказок по ним. Или я что-то упустила?
Сказки Пратчетта плотно набиты магией, полетами на метлах, троллями, гномами, ведьмами и драконами. Но он не увлекается ни эпическим псевдоисторизмом, ни битвами, ни драками, ни драйвом опасности и таинственности, ни оккультизмом и мистикой. Ему нравятся герои как таковые, он рассматривает их с психологизмом старого врача, не переставшего любить людей даже после стотысячного пациента. Его волшебники любят вкусно поесть и потрепаться о глупостях, Смерть мужского рода разговаривает ЗАГЛАВНЫМИ БУКВАМИ, но в итоге предпочитает хорошую вечеринку работе, бородатые гномы угощают твердущими гномьими пирогами, а ведьмы оказываются милейшими, но напористыми бабушками, которые заварят вам полезные травы и так по-простому объяснят, как надо жить, что вы и правда поймете.
Начинать с первых книг Плоского мира (Цвет волшебства, Безумная звезда, Творцы заклинаний).Ольга Арефьева
— Понимаешь, похоже, нарушилось что-то очень фундаментальное. Ты мертва во всех смыслах, кроме, э-э, фактического. Карты думают, что ты умерла. Твоя линия жизни думает, что ты умерла. Все и вся думают, что ты мертва.
— Я так не думаю, — не вполне уверенно возразила Кели.
— Боюсь, твое мнение в расчет не принимается.
— Но люди могут видеть и слышать меня!
— Боюсь, первое, что узнаешь, поступая в Незримый Университет, это то, что люди не слишком обращают внимание на подобного рода мелочи. Для них важнее то, что говорит их собственное сознание.
— Ты хочешь сказать, люди не видят меня потому, что их сознание советует им не делать этого?
— Боюсь, что да. Это называется предопределение или нечто в том же духе. — Кувыркс удрученно взглянул на нее. — Я волшебник. Мы знаем толк в таких вещах.
— И если быть до конца точным, то это не первое, что узнаешь при поступлении, — добавил он. — Я хочу сказать, сначала узнаешь, где расположены уборные и все такое. Но после технической части это — первое обретаемое тобой знание.
— Но ведь ты видишь меня.
— А, это… Да. Волшебников специально обучают видеть то, что есть, и не видеть того, чего нет. Выполняешь специальные упражнения…
— О, он испечен по особому гномьему рецепту, — объяснил Моркоу. — Гномьи пироги не черствеют.
Сержант Колон еще разок стукнул по пирогу.
— Пожалуй, такой действительно не зачерствеет, — уступил он.
— Эти пироги невероятно стойкие, — продолжал с энтузиазмом объяснять Моркоу. — Почти волшебные. Секрет их приготовления передается из поколения в поколение, от гнома к гному. Один крошечный кусочек такого пирога — и ты целый день не сможешь даже думать о еде.
— Да ну?
— Гном способен пройти сотни миль, если с собой у него будет один такой пирог, — продолжал Моркоу.
— Еще бы, — мрачно ухмыльнулся Колон, — могу себе представить, идет и всю дорогу думает: «Черт, надо поторопиться с поисками еды, иначе опять придется глодать этот проклятый пирог».
Как у цыган не меньше тысячи своих королей, так их не меньше тысячи у гномов. Только у гномов слово «король» означает скорее что-то вроде «старшего инженера». А вот королев у гномов не бывает. Гномы вообще очень неохотно говорят о своей половой принадлежности, которую многие из них считают делом не больно-то важным по сравнению с такими серьезными вещами, как, например, металлургия или гидравлика.
Матушка тем временем находилась в двух кварталах от трактира. Согласно общепринятым стандартам, она тоже заблудилась. Правда, сама она взирала на создавшуюся ситуацию с несколько иной точки зрения. Матушка всегда знала, где находится, просто заблудилось все остальное.
Выше уже упоминалось о том, что отыскать человеческое сознание гораздо труднее, чем, скажем, сознание лисицы. Человеческое сознание, которое наверняка узрит в этом какую-то инсинуацию, обязательно поинтересуется почему. А вот почему.
У животных сознание простое и потому очень четкое. Животные не тратят времени на то, чтобы разделять переживания на мелкие кусочки и раздумывать о том, что они упустили. Все великолепие Вселенной четко выражается для них в виде а) того, с чем спариваются; б) того, что едят; в) того, от чего убегают, и г) камней. Это освобождает животных от ненужных мыслей и придает их сознанию остроту, направленную только на то, что действительно имеет значение. По сути дела, ни одно нормальное животное даже пытаться не станет одновременно ходить и жевать резинку.
Средний же человек сутками напролет думает о самых разнообразных вещах, постоянно отвлекаемый десятками биологических календарей и хронометров. У него бывают мысли, которые он вот-вот произнесет вслух, личные мысли, настоящие мысли, мысли о мыслях и целая гамма подсознательных мыслей. С точки зрения телепата, в человеческой голове царит какофония. Это железнодорожный вокзал, где все репродукторы говорят одновременно. Это весь спектр станций длинных, средних и коротких волн — причем некоторые из станций нельзя даже назвать приличными, это пираты-отщепенцы, промышляющие в запретных морях и проигрывающие полуночные пластинки с непристойными стихами.
Матушка, пытающаяся отыскать Эск при помощи чтения сознаний, с равным успехом могла искать иголку в стоге сена.
У нее, конечно, ничего не вышло, но сквозь многоголосые завывания тысячи одновременно думающих мозгов пробилось достаточно отголосков смысла, чтобы убедить матушку, что мир и в самом деле так глуп, каким она всегда его считала.
Он был Лгуном.
Врагов его племени всегда раздражала не только честность зунов, абсолютность которой могла взбесить кого угодно, но еще и прямота этих людей. Зуны никогда не слышали об эвфемизмах и не знали бы, что с ними делать, даже если бы эти эвфемизмы у них появились — разве что зуны наверняка назвали бы их «способом вежливо наговорить человеку всяких гадостей».
Строгая приверженность к истине не была предписана каким-либо богом, но, похоже, имела под собой генетическую основу. Обычный зун точно так же не мог лгать, как не умел дышать под водой. Одной концепции лжи хватало, чтобы привести зуна в полное расстройство. Сказать Неправду равноценно для них изменению Вселенной.
Поскольку зуны были торговой расой, эта черта очень мешала им, так что их старейшины в течение многих тысячелетий изучали сию странную способность, которая проявлялась у остальных рас во всевозможном изобилии, — и наконец решили, что зунам тоже следует ее развить.
Молодые люди, проявляющие слабые зачатки подобного таланта, всячески поощрялись искажать Истину — во время особых церемоний устраивались даже настоящие соревнования. Первой зарегистрированной протоложью зунов стала фраза «вообще-то мой дедушка довольно высокий». Постепенно зуны поняли, как это делается, и среди них была учреждена должность Лгуна племени.
Впервые в жизни матушка задумалась о пользе книг. Может и впрямь в них содержится что-то очень важное, раз люди так носятся с этими пачками бумаги? Хотя она возражала против книг, руководствуясь исключительно моральными соображениями: она слышала, что многие из них написаны мертвыми людьми, а посему резонно было предположить, что читать их — это все равно что заниматься некромантией. Среди множества вещей, которые матушка не одобряла в этой бесконечно множественной Вселенной, была болтовня с покойниками, у которых, по всеобщему мнению, и своих неприятностей хватает.
Вероятно, существуют вселенные, где профессия библиотекаря считается мирным занятием и где риск ограничивается объемистыми томами, падающими с полки на вашу голову. Но содержать в порядке магическую библиотеку — работа не для неосторожных. Заклинания обладают силой, и то, что вы просто записываете их и запихиваете в переплеты, ничуть эту силу не уменьшает. Она утекает. Книги имеют тенденцию реагировать одна на другую, создавая беспорядочную магию, которая обладает собственным разумом. Магические книги обычно приковывают к полкам цепями, но вовсе не от воров…
В результате одного несчастного случая библиотекарь превратился в обезьяну и с тех пор противился всяким попыткам вернуть ему прежний облик. Как объяснял он на языке жестов, жизнь в виде орангутана куда более приятна, чем жизнь в виде человека, потому что все глобальные философские вопросы сводятся к раздумьям о том, откуда появится следующий банан. Кроме того, длинные руки и цепкие ноги идеально подходят для работы с высоко расположенными полками.
Как выяснилось, этим беднягам бы и вовсе не выжить, не обитай они в болотах. Просто их родные болота располагались на отшибе, и хищников там не водилось. А если вдруг кто и забредал, то быстро понимал, что поживиться тут особо и нечем. Не такой уж лакомый кусочек этот болотный дракон — кожистая шкура да огромные летательные мышцы. А как прогрызешь все это, то обнаружишь, что кусаешь какой-нибудь никуда не годный химический заводик или вечно ломающийся самогонный аппарат. В общем, ничего удивительного, что драконы вечно болели. По сути, непрекращающееся желудочное расстройство было необходимым элементом выработки топлива. Большая часть мозга дракона занималась контролированием сложного пищеварительного процесса, способного вырабатывать воспламеняющуюся смесь из самых немыслимых ингредиентов. Дело доходило до того, что, если попадался какой-нибудь «трудноперегоняемый» кусочек, дракон за несколько часов полностью перестраивал свою пищеварительную систему. Вся жизнь дракона протекала на тонком химическом лезвии ножа. Одна неудачная отрыжка — и от дракоши оставалась лишь добрая память.
Что же касается гнезд и спаривания, то средняя самка дракона обладала материнским инстинктом и здравым смыслом кирпича обыкновенного.
Ваймсу оставалось только диву даваться — почему в прежние времена люди так боялись драконов. Судя по всему, если в пещере неподалеку от вас вдруг объявится дракон, то все, что надо делать, это спокойно ждать, пока он самовозгорится, взорвется или скончается от острого несварения.
— А вы их здорово изучили, — уважительно отметил он.
— Кому-то же надо этим заниматься.
Он вновь ощутил устремленный на него пристальный взгляд и посмотрел краем глаза на длинную, остроконечную морду Паиньки Биндля Камнешлепа Щеботанского. Дракончик тянулся вверх, и в целом его позу можно было описать как «Последний Щенок В Лавочке».
К собственному изумлению, Ваймс протянул руку и почесал существо за ушами — или, по крайней мере, за теми остроконечными штуками, что располагались по бокам головы и, предположительно, выступали в роли ушей. Дракон отреагировал загадочным звуком, вызывавшим в памяти образ наглухо закупоренной цистерны с пивом, в которой эта закупоренность вызывает сложные и небезопасные процессы. Ваймс поторопился отдернуть руку.
— Все нормально, — успокоила госпожа Овнец. — Это у него в животе бурчит. Ты ему понравился.
Опять же к собственному изумлению, Ваймс почувствовал, что это ему довольно приятно. Насколько он помнил, никто и ничто в жизни не считали его достойным хоть какого-то проявления симпатии, пусть даже в форме отрыжки.
— По-моему, вы собираетесь вроде как, э-э, избавиться от него, — голос его звучал вопросительно.
— Надо бы, — пожала плечами госпожа Овнец. — Но знаешь, как получается. Они начинают смотреть на тебя такими большими проникновенными глазами…
Воцарилась краткая взаимно-неловкая пауза.
— А как бы вы отнеслись, если бы я…
— Ты хочешь сказать, что был бы не прочь…
Опять молчание.
— Это самое малое, что я могу для тебя сделать, — промолвила госпожа Овнец.
— Но вы ведь уже дали нам помещение под штаб-квартиру. Ну, и все остальное!…
— Это был мой гражданский долг, — возразила госпожа Овнец. — Пожалуйста, прими Паиньку как, как… как дар ДРУГА.
— Но я даже не знаю, что они едят.
— Фактически они всеядны, — успокоила его госпожа Овнец. — Едят все, кроме металла и вулканических пород. Когда твоя эволюция протекает в болоте, не очень-то повыпендриваешься.
— А как насчет прогулок или там «пролетов» — его не надо выводить?
— Ну, по большей части он спит, — она почесала макушку чешуйчатой головы уродца. — Честно говоря, он самый спокойный дракон, что у меня когда-либо был.
— А как с этим… ну, вы понимаете? — Ваймс жестами изобразил навозные вилы.
— Ах это?… По большей части газ. Просто держи его в хорошо проветриваемом помещении. У тебя ведь нет особо ценных ковров? И лучше сразу приучать, чтобы они не лизали тебя в лицо, но, вообще-то, их можно научить контролировать пламя. Драконы очень полезны, если надо разжечь костер или вообще что-нибудь зажечь.
Паинька Биндль Камнешлеп Щеботанский произвел на свет целую серию разнообразных водопроводных звуков.
У них восемь желудков, вспомнил Ваймс; иллюстрации в той книге были очень подробными. И еще масса всякого другого, вроде дистилляционных трубок и прочих безумных алхимических устройств.
Ни один болотный дракон не в состоянии терроризировать королевство, разве что по случайности. Интересно, подумал Ваймс, сколько таких дракончиков было убито героями-любителями? Какая чудовищная жестокость убивать столь невинных существ… Их единственное преступление состоит в том, что они по собственной рассеянности могут вдруг взять и подорвать себя в воздухе, — вряд ли такая привычка способствует процветанию твоего вида. Подумав об этом, капитан Ваймс даже разозлился. Раса… ПОРАЖЕНЦЕВ, вот что такое эти драконы. Рождены, чтобы проигрывать. Живи быстро, умри красиво. Всеядные они или нет, но вся их жизнь — это сплошная нервотрепка. Охваченные смертельным страхом перед собственной пищеварительной системой, они летают по миру, хлопая крыльями так, словно извиняясь за собственное существование. Не успеет семейство оправиться после взрыва отца, как откуда ни возьмись какой-нибудь придурок в латах уже шлепает через болота — торопится воткнуть копье в другой мешок с кишками, которого и так уже не больше минуты отделяет от самовозгорания.