Владислав Лебедько.
Ещё кусочек из книги Владислава Лебедько. Теперь уже не «Хроники российской саньясы», а следующая серия: «Магия в профессии и творчестве». Беседы с очень интересными людьми. Прям бы всё прислала. Спорный термин «магия» применяется, понятно, не в смысле приворотов и заклинаний. Впрочем, читайте.
Ольга Арефьева
Магия в профессии и творчестве (Беседы с российскими Магами — профессионалами и творцами)
Предисловие
…И когда самопознание превратилось для меня в тот смысл, который пропитывает большую часть жизни, мне стал открываться качественно иной — магический аспект мастерства в любом деле. Это то, что на мой взгляд, объединяет глубинным смыслом подлинных мастеров любых профессий и видов деятельности — одухотворение своего дела, становление через это дело Человеком. Другими словами — гармонизация своей работой (с чем бы она не была связана) себя самого и Мира…
Еще одна грань отношения к профессионализму: Профессия — не как самоцель, а как путь постижения себя и Мира. При таком отношении к профессии сам выбор для себя той или иной деятельности (ее общая направленность, область приложения, стиль выполнения и т.п.) несет следующий смысл: я выбираю ту деятельность, которая позволяет мне исследовать, постичь и развить те области меня самого, которые я еще не знаю, которые мне необходимо проявить и развить. Иными словами, я выбираю то, что помогает мне стать целостным, позволяет нащупать вечно ускользающую нить смысла жизни. Это, по сути дела, то, что мир ждет от меня — Предназначение.
Таким образом, Магия профессионализма и Творчества заключается в одухотворении любой деятельности, наполнении ее смыслом, который явственно переживается всеми, кто с этой деятельностью сталкивается (наблюдая за ее процессом, потребляя ее продукт и т.п.).
Еще один важный момент, который хотелось хотя бы обозначить: Профессионализм и Творчество — это противовес дилетантству, халтуре и однобокой специализации, явлениям характерным для современного мира.
Глава 5
Федор Конюхов
Федор Конюхов — путешественник, художник. «Тому, кто ставит целью взойти на вершину Эвереста, добраться пешком до Северного Полюса или увидеть с палубы парусной яхты мыс Горн, хочу сказать во что. В первую очередь надо преодолеть себя и углубиться в самоизучение. Только тогда лежащая впереди дорога или подъем к вершине превратятся в символ, в инструмент связи с внешним миром и познание предела человеческих возможностей».
(Федор Конюхов «И увидел я новое небо и новую землю»)
Владислав Лебедько: Федор, что самое главное вы открыли в своих многочисленных экспедициях?
Федор Конюхов: В своих путешествиях я не был первооткрывателем как Колумб, Васко де Гамо и другие мореплаватели, которые открыли материки, острова, моря, океаны.
Мое основное открытие — личное и самое важное для меня — только одного человека. Я открыл в себе, что есть Вселенский Творец — Господь Бог. Чтобы узреть его мне понадобилось много ночей не спать на дрейфующем льду, висеть на веревках над пропастью в несколько тысяч метров в Гималаях, замерзать и терять сознание от холода в Антарктиде, переживать жестокие штормы в океане. Я с детства этого хотел и искал пути к Нему, только не знал еще тогда какие тропы будут вести меня к Создателю…
В.: Вы нашли Бога, обрели Веру. И что теперь?
Ф.К.: Для меня всегда было главным стать свободным человеком. Понять, что это такое и стать им. Я никогда не служил никому. У меня нет кабинета и подчиненных, я не участвую в интригах. Не доверяю ни одному правительству. Не был членом никакой партии. Не принимаю ни одной награды. Я понял, что свободным можно быть даже в тюрьме. Есть какая-то постоянная радость от мысли, что со мной ничего нельзя сделать. Но более всего я становлюсь самим собой, когда остаюсь наедине с просторами океана или Арктики или Антарктиды… Или в пустыне… Мне больше интересно разговаривать с погонщиками верблюдов, чем с учеными. Был пример — два месяца в экспедиции — все на нервах были из-за присутствия в экспедиции важных ученых. Ученые к нам призывались из МГУ, из Российской Академии Наук, на месяц, на два… Они только раздражали всю экспедицию. Почему нужно ездить всегда в заданных точках? Почему экспедиция должна быть только научная, или спортивная? А почему не должна экспедиция быть творческая? Чтобы просто шел человек, просто общался с верблюдами, слышал запах верблюда, запах степи. Почему нужно какую-то науку всегда втискивать? Был случай — шел фронт облаков, но по пути был Лужков и праздник какой-то в Москве, — дали команду, — разогнали облака. Господь Бог ведь знает, куда посылает, а они разогнали. Вот я был в Калмыкии, — калмыки подходят к поселку, говорят: Федя, если после вас дождь пойдет, мы будем знать, что вы шли с чистой душой. Они радуются дождю. Дождь есть исповедь. Мало ли что у людей праздник… Господь Бог, или природа, ну что хотите, дает дождь, значит это нужно… А теперь, в результате, дым идет, нехорошо же, что он идет, мы заслужили этот дым, мы же нарушили природные законы. Но зачем же — сейчас тысячи, миллионы букашков гибнут, миллионы деревьев, кустов гибнут. — За то, что люди попрыгали без дождя перед Москвой. А не думают, что дождь нужен, даже в Москве он нужен. Потому что деревья застоялись, им же нужна влага. А тысячи деревьев сегодня горит. Господь Бог тучи согнал — человек взял и разогнал. Но есть на Земле еще люди, которые живут с ней в глубокой гармонии. Как, например, Атата. Атата, — вот философ…
В.: Атата — это кто?
Ф.К.: Атата — это эскимос, он меня учил ездить на собачьих упряжках… Он, конечно, ни читать, ни писать не научен. Но он — философ. Мы вот все говорим что мы читаем Гегеля, Канта, каких-то других философов, или гордимся, что мы Толстого читаем, и думаем, что мы от этого становимся мудрее. А Атата — я у него утром иду запрячь собак своих, а он говорит всего одну фразу, но говорит так, что в ней столько всего… Так как он никто не скажет, ни один философ не скажет: «Однако пора капканы проверять». Всё, и больше ничего, и дело даже не в самих словах, а в том как он говорит и что за этим стоит… Для этого надо собак запрячь, кнутище взять и еще очень много всего, что и не перечислишь… И всё в этом слове. К этим людям надо прислушиваться, вот они ближе к земле, ближе к философии. Только один человек приходит и, как Атата, он приходит к философии с детства, — он уже философ, а другой приходит на старости лет, а третий за пять лет до смерти, а иной вообще не приходит. Я часто, когда стариков вижу таких желчных, уже умирать пора, — а он за материализм цепляется… Ты сядь, подумай, просто, подумай, ты ж уходишь, даже если как ты сказал, в «никуда». Но даже пусть, подумай: что такое «никуда». Разве никуда? Это ж надо — войти в «никуда». В человеке все есть. Это так же, как и любовь. Вот любовь — существует. Но она может к человеку прийти в 16 лет, может в 5 лет, правильно? Может в 20, в 40, в 70. А может к человеку вообще не прийти. А он кричит, что нету любви. Ну нету — это сейчас. А может, перед смертью у тебя будет. А может вообще.. Но это не значит, что ее нет. То же самое когда Господь Бог, вчера когда мы сидели, парень пришел ко мне, говорит: я неверующий… Ну, читал всё. А я говорю: а я верующий. А он говорит: ты с детства веруешь? Я говорю: нельзя сказать, что я с детства. Я просто чуточку был умнее, я не стесняюсь сказать, когда в школе учителя говорили, что нету Бога, а я сидел и думал: «А Пушкин верил в Бога, а Достоевский верил в Бога, а Толстой сомневался, верил, а потом начал сомневаться. А неужели я выше Пушкина? Неужели я выше… И другие великие люди, — Нансен, Седов, — все упоминают Бога, все исследуют, а почему я?.. Я еще не знаю». Ну, как я прожил 15 лет, я не ел мороженого. Но я слышал, что есть такое мороженое. Но я не ел. Я в деревне вырос, никогда в городе не был, пока не закончил 8 классов, и не ел мороженого. Но я знал, по рассказам. Я не ел мороженого, но я знал, что оно есть. То же самое… Ну, мало ли, что ты не знаешь этого вкуса. Так что здесь та же философия. Каждому своя философия. А сказать можно все, что хочу — сказать. Я имею право. Мы так жили, ну, когда советская власть была, — как говорится, можно в тюрьме быть свободным. Можно мысленно. А если ты несвободен мысленно, всегда найдется кто-то или что-то, что тебя будет держать: «а меня жена не пускает, а у меня денег нету, а у меня работы, а у меня здоровья нету там — путешествовать». Такой человек всегда найдет оправдание. Когда мы с Женей Виноградским шли к Эвересту, нам по пути часто попадались отшельники. Женя уже до того был в Гималаях и знал где и что. И вот он однажды говорит: «Тут неподалеку один отшельник сидит. Пойдем поднимемся к нему». Ну мы на полдня зашли к нему. Оставили несколько рупий ему. Он по-английски, отшельник, разговаривает, лет ему под 50. Спрашивает нас: куда вы идете? Я-то еще не сильно по-английски, а вот Женя хорошо. Мы говорим: ну вот, собираемся на Эверест подняться. — Зачем? — Ну, чтоб подняться. Впервые, это первая российская экспедиция. А он говорит: «А я там уже был». Я смотрю: как он мог быть? Он — тоненький, щуплый такой сидит… Он же в принципе не дойдет до Эвереста… А он: «я мысленно там». Понимаешь? А нам еще это бренное тело тащить. И я с ним согласен не до конца. А я еще одно знаю, что я пошел, иду думаю, мне через Эверест надо, подниматься, тащить баллоны, кислород, я думаю, что он прав, но не до конца.
В.: А в чем это не до конца?
Ф.К.: В этом есть какая-то односторонность. А раз господь Бог создал человека и духовно, и физически, ты все-таки должен быть в целостности и не выделять себя духовно, и не выделять себя физически. Кто только на физическом — тот, конечно, ущербный, потому что в нем духовности нет. Кто только духовный — он ущербен, потому что он физически теряет. Господь Бог все-таки дал все это, и как утром умываешь лицо, также надо молиться, чтобы душу умывать. В тех монастырях, в которых я был на Тайване, в Таиланде, во Вьетнаме мне больше понравилось, когда они и молятся, и физически занимаются. В этом есть какая-то, знаете, гармония. А я в свое время учился в Духовной Академии, когда еще патриарх Алексий преподавал. Мы там только молилися. Физически ничего не делали. И я всегда тоже думал, если я когда гонял мяч — я был вратарем хорошим — вот футболисты все тупые, они только мяч бьют… Знаете, как к спорту относились в 50-е, 60-е годы. Что это только тупой человек играет в футбол и бьет мяч, а сам не развивается. А в духовной семинарии наоборот. С нас все смеялись, что мы лбом бьем молитвы, а физически не развиваемся. Какое-то нарушение в этом… А вот в восточных монастырях мне понравилось, я хотел бы, чтобы и у нас утром дети шли молились в церкви, потом занимались, потом спорт, потом свои дела. И этот отшельник — мне понравился, но не до конца… И когда я поднялся на Эверест, ничего особенного как бы не было. Я встал на вершине, и я чувствую, что я здесь дома… Когда много дней, ночей, — 9 лет я готовился к Эвересту, — думаешь, думаешь, спрашиваешь, читаешь, и вот случилось — ты уже весь этот путь прошел. Тем более, что знаешь, что на какой-то высоте мороз, надо спуститься. По часам же идешь. Тебе задержаться нельзя, ночь, и ты должен выдержать. У тебя кислороду на шесть часов, ты должен за эти шесть часов пройти эти 800 метров, за каждые 7 вдыханий ты должен сделать три шага: раз, два, три — стал, 7 раз вдохнул, снова раз, два три… У тебя все рассчитано. И я когда поднялся, то почувствовал, что всё — я тут был, мне уже неинтересно. Ну только вспоминать, что все позади, все эти хлопоты, все эти сложности…
В.: А что же это восхождение дало тогда именно в духовном плане?
Ф.К.: В духовном — это как бы вехи, понимаете, вот когда человек идет, он вехи набирает. Спускаешься, и ты становишься другим уже, чуть-чуть другим. Может, люди не замечают, а ты всегда. Ты — после Эвереста. Вот я сижу, я говорю об Эвересте, — я там был. С детства я мечтал о мысе Горн, об Эвересте мало, — я всю жизнь не думал, что поднимусь на Эверест. Как вот сейчас — космос. Меня не интересует космос. Так и Эверестом я не сильно интересовался. Но вдруг — захватило, где-то и тщеславие, где-то и самолюбие, где-то любопытство, где-то хотел я картины рисовать. Я начал рисовать. Думаю, а как я буду чувствовать, когда я буду стоять на самой вершине? Какие тогда картины будут у меня? Даже когда я в пещерах, — я все хочу, времени нету, хочу просидеть месяц, два в пещерах, как спелеолог. Я спускался со спелеологами. Там когда спускаешься, другой нерв, отрешиться, ты чувствуешь, на тебя давят горы. И я остался минут на 40, я один был в пещере. Мы спустились в глубь Чертовой горы в Китае. И мы спускались по очереди и по очереди поднимались. И вот я остался один, я сижу, фонарь, я выключил, и эта темнота в пещере, и чуть какое-то землетрясение, чуть сдвинется — и все. И ты чувствуешь на себе давление это. И я думал: какие будут картины, как я буду мыслить, если я буду здесь находиться? Какие картины я напишу, что нету солнца, что нету света. Лампочка горит, но это уже не то. Какие будут картины? То же самое — когда я писал Эверест, рисовал снизу, это было одно, а когда я поднялся — это уже другое.
В.: А что именно поменялось?
Ф.К.: Ну, это все сложно. Этого словами не передать, — когда я пишу книги, я понимаю, что ахинею же пишу. Садишься писать и начинаешь умничать. Там же нету откровенности… И картину — художник говорит: я делаю сам для себя картину. Врет. Не только для себя. А так ты хочешь передать этот мир, чтоб другие увидели, может быть, тысячи людей, может быть, близкий только человек, может быть, друг, может быть, враг. Ты хочешь передать свои чувства. Но чувства ограниченны. Пишешь картину. Пишешь книги. А это только слова. А ты чувствуешь — нельзя океан выразить словами. Я пишу музыку. А это очень мало. Пишу стихи — а это мало. И хватаюсь за все. А люди думают — разбрасывается. Я согласен — да, это разбрасывание… Но зачем же только одним заниматься? Я вот встретился с Алексеем Рыбниковым — композитором. Он хороший парень, мы с ним в хороших отношениях. Я сижу слушаю музыку, и думаю: хорошо, если б он написал, музыку, побывав на мысе Горн — какая там несется музыка. Я пишу бездарно, а он то — талант… Но Алексей Рыбников не хочет туда идти. И он пишет здесь… Вот и приходится самому искать выражение тех чувств… Ну как ты можешь словами выразить, как парит альбатрос? Хочется об этом фильмы снимать. Мир настолько разнообразный, настолько он интересный! Вот многие сваливают то, что советская власть не давала путешествовать. Ну как — советская власть не давала? Я второй человек в мире, который сделал «большой шлем». После корейца. Нас пять человек в мире, — кореец первый идет, я иду, англичанин идет, канадец и сингапурец идет. Пять человек сделали «большой шлем». Это значит поднялись на все высочайшие вершины мира и были на северном и на южном полюсе. На сегодняшний день пять человек в мире. И я вторым сделал. Кореец быстрее меня сделал. Мы там по числам смотрим, кто когда поднимался. А тут четыре полюса — тут я стою я первый и пока единственный. Это кто поднялся на Эверест (полюс высоты), кто поднялся, дошел до Северного полюса, кто дошел до Южного полюса и кто прошел мыс Горн (морской полюс). Как говорят, пройти мыс Горн — это равносильно как подняться на Эверест, и добавляют — без кислорода. Что это так сложно. Американцы отстают и очень далеко. Ведь большую часть своих путешествий я совершил при советской власти. Сделал то, что англичане не сделали, французы не сделали, японцы не сделали, чилийцы не сделали… Почему в Америке во всей не нашелся парень, который бы сделал вот это? Я считаю, при советской власти это была очень хорошая для людей ширмочка такая — закрыться. Я ни к кому не отношусь. Я не хочу быть философом, я не хочу быть священником. Я почему ушел из духовной семинарии, — мне все нравится, православие, но вот — отпускать грехи. Я когда посмотрел на свои грехи, думаю — бабушка ко мне придет, — она может быть чище, чем я, если бы я стал священником. А я должен отпускать ей грехи? Или ребенок пришел — и я должен его чистую душу исповедовать? Я почувствовал, что я не смогу это сделать. У меня хоть одна жизнь в этом мире, но какой бы не был мир иной, — может быть, там и рай есть, и ад, и другое нечто… Но это другой мир. Там не будет такого запаха, там не будет таких лиц, там не будет таких зверей, там не будет холода антарктического, там не будет жары Аравийской пустыни, там не будет высоты, — такой высоты, что аж тошнит, когда идешь на Эверест. И человек должен наслаждаться этим. И почему должны быть какие-то рамки — стать философом, стать мыслителем, художником? Есть возможность, какой-то, можно сказать, дар выражать — и выражай! Вот я в океане был. Там киты. Представляете, какое у кита богатство мышления, богатство энергии, богатство истории? Нам бы его понять… Понять альбатроса… Мы недавно шли на верблюде через пустыню, — от него запах исходит, и ты чувствуешь — вечность. Это еще доисторическое животное, -человека и близко не было на Земле, когда верблюд уже был. Он идет ногами по пескам раскаленным, а ты сидишь, ты чувствуешь, что энергия проходит через него. У него бы поучиться. Он читает мысли на расстоянии… Или хвалят его — он подойдет к тебе голову положит, лежит. Мы уезжаем — плачет. Если обидится — он мстительный. Но вообще — они добрые. Ну, как человек. А когда на собаках я бежал… С ними же не надо даже кнута. Не надо говорить по-английски, — он же американский пес по происхождению. Только мысли, мысли. На собаках это очень видно. Если он массивный, — воли у него, энергии больше. На собаках бежишь — этому надо научиться — надо сканировать собак. Вот собаки бегут — надо сканировать, надо мыслить, каждую собаку определенно. Никогда не тащит вожак. Он только дорогу выбирает. Вправо свернуть, влево свернуть… Вторые задают тон. Они скорость задают. Третьи тащат. И ты за ними все время мысли посылаешь. Повернул вправо, повернул влево… Эти ускорили шаг, или, наоборот, замедлили. А ты укутан, одни глаза, в очках. Там звезды. И ни кнута, ничего… Только их сканировать… И они несутся. Остановиться нужно через сто метров — через сто метров встанут.
В.: Для меня Федор Конюхов — не просто уникальный человек, но еще и уникальный специалист. В чем специалист — вот этого определить не могу. Вот в чем все-таки?
Ф.К.: По специальности, видишь, я не считаю себя в чем-то специалистом. Ко мне, например плохо относились многие хорошие альпинисты — я же не альпинист. Там же должна быть квалификация, нужно пройти, чтобы быть альпинистом, какие-то зачеты — маршруты, подготовку специальную, обучение пройти. А я думаю: почему? Эверест принадлежит всем. Ну, мало ли, что он стоит в Непале, но он принадлежит всему миру, господь Бог создал его для всех. Это люди поделили… Я хочу подняться, побыть на Эвересте. Не доказать, что я альпинист, а подняться туда. То же самое с Южным плюсом. Нас поделили так: полярники, альпинисты, яхтсмены, футболисты… И ты должен вот в этих рамках жить… Там, художники. Особенно при советской власти: график, художник-живописец… (Здесь Федор переключился на другую тему) Человек же энергию может получать не только от духа… Ты должен есть, есть например яблоко — тебе еще клетчатка нужна. Когда я иду к Северному полюсу, там нужны калории. И там, сколько бы там не было калорий, еще клетчатка должна быть. Чтобы желудок работал. Нужно еще мясо или даже лучше — сало. Но сало нельзя есть, когда идешь к Северному полюсу, на перекусе. Потому что сало даст энергию только через шесть часов. Для сала, (ну, я говорю условно — сало, колбаса, мясо) — ты должен его переработать, тогда оно энергию даст. А если ты съел сало, и сразу на лыжи, — у тебя комок в желудке, и не будет уже сил на переработку. Мы сало ели всегда вечером. Вечером кушаешь, ложишься спать, утром встаешь, — у тебя есть силы. А во время обеда — чай с сахаром, там, может, сухарики, шоколад, что-то, что быстро усваивается быстро… Человек не может жить на одном воздухе, на одних калориях, даже если витамины и глюкоза будут, и все. Ему надо еще клетчатку. И соответственно, почему когда пищу кушаешь, надо думать не только о форме, но еще и о том, какая энергия заложена в ней, и сколько клетчатки. Как сила есть духовная, есть физическая. И то, что у человека есть духовная сила, — она же измеряется в сколько грамм, — в девять грамм? Это не мои слова, — это давно уже известно. Человек умирает. Его кладут перед смертью на весы. И как только он умрет, — на девять грамм легче становится. Я почему запомнил — песня есть, где пуля — девять граммов. И человека — можно назвать «душа», можно назвать «энергия», можно сказать, что «аура» какая-то, но вот это есть то, что, только испускается дух, раз — и становится легче. Значит, человек — ну, дух, или душа, или духовность — как угодно называйте, но весит это девять грамм.
В.: Федор, а наверняка бывали случаи, когда проявлялось нечто сверхъестественное в ваших путешествиях, например открывались какие-то возможности особые.
Ф.К.: Ну вот я вам случай расскажу. В Антарктиде. Там вообще было много сложностей всяких…. Я настроился, что через 800 километров будет склад, самолет прилетит заранее и сделает склад продуктов. Прилетать туда очень дорого, и я не могу себе по средствам позволить чтобы склад был часто. И тогда я беру все продукты сразу на себе, — 135 кг сразу.
В.: На себе?
Ф.К.: На себе. Ну, на нартах. Я, конечно, не в состоянии. Я не могу их даже сдвинуть. А там ветер такой сильный, хоть ты ложись — стоять невозможно, не то что идти… Ветер идет с Южного полюса, — там же такой поток идет… Южный полюс холодный, а океан теплый, — отсюда постоянный ветер. Я ложусь прямо на ветер, а он держит меня. Короче, невозможно идти, ветер мешает. А еще и нарты. Я целую неделю работаю по одиннадцать часов, температура минус 50, а я весь мокрый от пота. И прохожу всего три километра за день. А мне надо хотя бы по пятнадцать километров проходить, а в конце надо держать все время по двадцать пять километров каждый день. А я первый день три километра прошел, второй — три километра… Я понял, что пропал, — у меня же продукты на определенное время рассчитаны. Я так и четверти пути до склада не дойду, как продукты кончатся. И тогда я залез в палатку и четыре дня никуда не шел… И начал думать, как тут быть… А пространство вокруг бесконечное такое, до горизонта ничего нету, купол неба — там туч нету, потому что там холодно, и туч нет, так как испарений нет. И тогда я думаю: если бы я мог пропускать каким-то образом ветер, чтобы он меня не держал, я бы эти нарты мог тащить. А ветер не пускает меня. Я знаю, что ветер будет все время. И думаю: если б ветер проходил через меня, я бы тогда мог пойти. А как остановить ветер? Ты ж не остановишь ветер. И вот на четвертый день что-то во мне произошло. Я начал себя каким-то образом настраивать, чтобы пропустить ветер через себя. Я начал представлять, что это должно быть как решето. И выхожу из палатки — смотрю, ветер вроде бы стал меньше. Я раньше ложился так — и ветер держал меня. А тут раз — и падаю. Выхожу второй раз — смотрю, мне легче. Ветер так же палатку срывает, лыжные палки стоят напряженные, свист такой же. А через меня — проходит. И я — раз! — и потащил нарты. Нарты потащил, и я почувствовал, что ветер начал сквозь меня проходить. И я пошел. И начал набирать, набирать…
В.: Как у вас получилось такое состояние?
Ф.К.: Это ты должен сам настроить. Как экстрасенс. В каждом человеке есть экстрасенс. Но не каждый может настраиваться. У меня бабушка лечила от сглазу. А она знала, что ей какие-то силы даются, но она не знает, от чего. И когда она хотела лечить кого-то, от сглаза, от грыжи лечила, она часов шесть стояла у иконы. Почему? Бабушка безграмотная, и она знала, что ей дана сила, но кто дал ей силу? Может быть, и не нужно было стоять… Но она благодарит Бога, благодарит, — она должна за что-то схватиться. И то же самое здесь… Чудес много… Я считаю, что вот это и есть чудо. Что вот мы сидим вместе, говорим, или, там, солнце всходит, заходит. Вот это чудо. И оно намного сильнее. Я верю в летающие тарелки, к примеру. Это не чудо. Чудо, когда в океане солнце, оно каждый день всходит, но оно разное поднимается. Чудо, когда луна светит. Чудо когда в степи собаки бегут, мороз, волки… вот это чудо. А люди все равно ищут какое-то чудо непонятное. Был священник у нас… Вот это чудо. Он преподает в духовной гимназия. Ну, обычная школа, вроде как. Там мой младший сын учится. Их там учат и греческому, и латыни. Мы приехали как-то туда, идем утром рано, а он, сын мой в степи коров пасет. Тринадцатилетний парень пасет коров монастырских. Туман. У Переславля-Залесского. Костер горит. Я думаю, вот это есть чудо. Не у компьютера сидеть. А он и бежит навстречу нам. Посох у него. На посохе крест. Коровы все добрые-добрые. Тридцать коров. Он подходит обнимает их, все знает по именам. Они не бьют коров. И когда ты с добром — то такая атмосфера особенная и корова это понимает… Бык идет здоровый, осеменитель. Бугай. Я боялся в детстве таких. А он идет с любопытством… Вот это чудо. Чудо, то что сын бежит по росе. Не то, что в городе. А что касается особых каких-то состояний… Я хочу сказать, они возникали и возникают, только про них очень сложно рассказать. Помнится был такой специалист по летающим тарелкам — я не знаю, куда он сейчас делся — Ажажа… Я с ним встретился. Я был тогда на Чукотке. И там была его лекция. Он начинает, и все то, что я видел, чувствовал, — он рассказывает. Я сижу, мне даже немножко не по себе. Думаю: я сейчас встану, начну рассказывать — ну все «и тут же Федя то же самое рассказывает». Я почувствовал, что лучше промолчать. Потому что одно и то же. То же самое как о закате рассказывать и восходе. Сложно рассказать. Или передать даже в книге очень сложно. Да я думаю, что и ты тоже не все переносишь в книгу, потому что не хватает слов…
В.: Согласен. И все же, есть какие-то вехи, состояния, они связаны с событиями какими-то…
Ф.К.: Ну вот еще случай из того же Антарктического путешествия. Был очень сильный мороз. Несколько дней подряд — 53 градуса. Я начал замерзать. Я не шел эти дни — лежал в палатке. Выйти наружу невозможно и внутри палатки холодно так, что я почувствовал, что кровь замерзает. Не метафорически, а реально замерзает и все. Я уже ног не чувствую, рук. И я понял, что нельзя — ими же надо работать. Я понял, что нужно двигаться только чтобы кровь не замерзла в сердце. Но было так холодно… А я лежу, и только и думаю, настроился, что только бы в сердце бродила кровь… Я рассчитывал, что все-таки не может мороз держаться 53 градуса долго. Во всем есть циклы. Например, когда шторм в океане, ты знаешь, что есть цикл шторма — там идет 12 часов, потом 24 часа, потом 50 часов, 75 часов — циклы идут. Но если прошло 25, а шторм продолжается, я знаю, что значит, он пошел на 50 часов. И нужно настроиться. 50 прошло — значит, на 72. Это в мире все же регулируемо. Не может же быть, что шторм идет 45 часов. Все в гармонии. Как и земля вращается. Как и дерево растет. Так и с температурой. Я настроился выжить, пока этот цикл мороза не окончится. Но сил не хватает… Я всегда с иконкой хожу в путешествия и читаю Евангелие, — у меня есть маленькое Евангелие. И тут я вспоминаю как раз, как апостол Павел пишет своему ученику Тимофею, как вести себя. И я начал представлять этого ученика Тимофея. И я начал просить — Тимофея… Я всегда, когда захожу в церковь, и смотрю на Иисуса Христа, я боюсь его. Мне как-то страшно. Я чувствую себя как перед начальником. Мне хочется встать перед ним по стойке смирно. Когда я вижу икону Богоматери, мне стыдно становится за свои грехи перед женщиной. А когда я икону Николая Чудотворца вижу — мне очень легко, хочется смеяться, хочется с ним общаться, потому что он как друг. А перед Иисусом мне страшно. Я как начальника его боюсь. И я прошу и говорю: «Тимофей мне так холодно, что я могу не выдержать это. Не хватает во мне сил, чтобы согревать кровь у сердца. Если это будет продолжаться еще день или два, то я не смогу. Мне так холодно». И тут я чувствую, что он мне отвечает: «сейчас я тебя согрею». Я удивляюсь: палатка, Антарктида, никого нету, на тысячи километров, никого, никогда нет и тут мне кто-то так ясно отвечает. Еще в Антарктиде с одной стороны хорошо: знаешь, что ставь палатку — никто не подойдет. Северный полюс — там медведь, нерпы, там даже песцы могут подойти. А в Антарктиде — ни нерп, ни медведей, ни птицы, ничего нету. Антарктида — она очень чистая. Людей же нету. И вот эта аура очень чистая. Хотя Павел Глоба начал ахинею писать, когда я пошел, что если Конюхов (а я шел к Южному полюсу). А он начал писать, что если ступит на Южный полюс, то, типа, откроет ворота для черных сил, и они вылетят оттуда. Будто Антарктида — это закрытые темные силы. А я думаю: что ж ты, милый, — наоборот, Антарктида — это самое чистое. Там нету грязного духа. И вот я говорю Тимофею: «мне так холодно, что ног не чувствую». А я в спальнике. А он раз! — и спальник как будто нагреваться стал. И мне так тепло от него становится. И я начинаю отогреваться. Веселье вдруг у меня даже какое-то начинается. Мне так тепло, как на печке согреваешься. А я до того очень долго не спал, потому что при холоде нельзя, чуть заснешь и замерзаешь… А тут мне так тепло, и я засыпаю. И уснул в теплоте. Просыпаюсь. А сколько спал — не знаю. Тимофея рядом нет уже как будто нет. А я отогрелся. И кровь начала циркулировать хорошо. Я покушал, собрался, и пошел. Вот как раз такая грань. Я все думал, как люди замерзают во сне, но я уснул с верой, — уснул и не замерз. А вот если б не было у меня веры, и он бы не пришел ко мне — я б уснул и замерз. Понимаешь? Вот эта грань. Я просто боялся, что если я себя не стану контролировать, то я замерзну. Но это я уже анализирую. Может, это и не нужно анализировать. Но я все время, сколько шел, все время думал о том, о чем я ему говорил, думал, что я ему много ахинеи гнал, что, может быть, не нужно, или, наоборот, что я мало… И уже до самого полюса я думал о нем, но он ко мне больше не приходил, он уже не нужен был.
В.: Наверняка в таких масштабах возникает какая-то очень тонкая чувствительность ко всему, да? И к океану, и ко льдам, и к горам. Можно несколько слов об этом?
Ф.К.: Господь Бог ведь всегда здесь присутствует при нас не меньше, чем там в океане. В океане лежу, или на Южный полюс когда шел: ну где же вы, летающие тарелки? Подлетите, возьмите, мой груз понесите. А их нету. А сам думаю: а что им здесь делать? Они там находятся, где людей много. А здесь нету. У меня такие предположения… У меня вот однажды перевернулась яхта. Когда ураган был, я перевернулся. Три дня находился в закрытом помещении. Это самое тяжелое. Ураган шел от Америки, от Майами. Я включил буй. Начал слушать американцев, слушать канадцев, слушать французов, слушать русских. Никто не мог вылететь. Потому что такой ураган все разобьет. Подводная лодка не всплывет, вертолеты упадут, самолеты не смогут… Дышать нечем. Я отдаю спасательный плот — потому что сейчас, думаю, яхта перевернется и накроет меня. Отдаю спасательный плот. Я просто так его поставил, и не могу потянуть его к себе. Он обрывается, и улетает. И яхта начинает крениться… Я внутрь боюсь залезть, а сверху еще хуже… Вода теплая-теплая. Через весь океан этот вихрь большой идет. И я вишу между небом и водой. Я никогда не слышал такой музыки, как там была, -такой на земном шаре нет. Как будто орган, и как будто гитара, и как будто духовая музыка. Все это вместе. Такая музыка. И поют вроде. Как будто женщины и мужчины вместе, но поют шепотом. Я слушаю, прислушиваюсь, чтобы в словах разобраться. Ни по-русски, ни по-английски, ни по-гречески, поют шепотом, а я не могу разобраться. Я поясом привязан, — меня ударит волна, снесет, я за борт упаду, пока выкарабкиваюсь, — снова и снова слышу. А я пить так хотел, я ведь наглотался пыли морской, а она соленая. И я думаю: «господи, ничего не хочу, только бы выпить воды пресной!». Я знаю, что у меня вода есть в цистернах, — обычные бутылки. Мне бы только добраться. Но боюсь в яхту спускаться, попасть в закрытое помещение. И, наконец, все-таки решился, — и только я закрыл люк, и тут же — тук! — яхта перевернулась, и я не могу люк открыть уже, все, вода прижала. И я попал в капкан. В рубке я знаю, где фонарь, я все нахожу обычно. А когда я перевернулся, все повалилось — книги, продукты, соляра вылилась из канистры, вода поступает, уже почти по пояс воды. Все взболталось, желтая вода, дышать невозможно. Представь — соляра с водой… Но я бутылку нахожу, пью. И внутри тоже слышу это пение. Я напился воды, и понял, что попал в ловушку. Ну что делать? Все закрыто. Выбраться не могу. Откачивать воду нельзя, потому что все вниз — а как откачаешь воду? Я раздеваюсь догола. Потому что все в соляре смочилось, рубашка прилипла, и знаешь, как она жжет тело! Я догола раздеваюсь и думаю: сожжет меня соляра здесь, дышать нечем. А вода поступает. Думаю, — где-то трещина есть. Ну, вот, думаю, — никогда я не ожидал такой смерти. Я как представил, что эта жижа — соляра с водой с водой будет заходить, все больше, потом я это начну глотать… Но я почувствовал, что еще рано умирать. И думаю: заберусь в самый угол, где койка. А там все уже было перевернуто. А там, где койка была, — она уже вверх ногами, и на потолке. Матрас упал. Необычно так — забираешься, все вверх ногами, перевернуто. В темноте. Но у меня фонарик еще. Это самое последнее. Есть еще несколько часов… Забираюсь. У меня с собой иконка Николая Чудотворца. Я начал молиться. Осталась одна молитва, ничего другого уже не поделать. И вот я начал читать молитву, засыпаю, читаю молитву, засыпаю… Потом слышу: уже яхта по-другому ведет себя. Уже ураган начинает стихать. Трое суток был ураган. Правда, я про то не знал тогда…
В.: Чем все закончилось?
Ф.К.: Закончилось все хорошо, раз я здесь сижу. Давай мы еще когда-нибудь встретимся. Почитай пока книги мои.
В.: И все-таки почему все-таки одиночество вас так привлекает?
Ф.К.: Каждый человек любит одиночество.
В.: Почему такое масштабное?
Ф.К.: Если так сказать, одиночество — это слова. На самом деле, не может быть одинокий человек. Я когда был в океане, я ближе чувствую людей. Я ж не сбегаю от людей. А в океане… Во-первых, если по правде сказать, я никаких рекордов не делаю. Это нужно спонсорам говорить — про рекорды. Я себе установку дал, что в своей жизни три раза должен сходить вокруг света. Я три раза сходил. Человеку достаточно один раз — и больше не надо. А я три раза ходил. И вот, когда последний раз возвращался, — думаю: «больше я никогда не пойду в океан, всё! Я ж перевернулся, — больше не пойду, займусь искусством и другими путешествиями, — на верблюдах, собаках»… Только ступил на берег, взял вещи, глянул назад — бухта уходит в океан, в Бискайский залив. Мне стало так тоскливо. Думаю, — неужели я больше никогда… А все: нужно ехать в Париж, учиться… Я же учусь в Академии изящных искусств. Чемоданы у меня стоят на причале, я глянул: неужели я больше не увижу океан… И я понял, что зарекаться лучше не стану… Потому что я почувствовал, что яхте все-таки так расставаться с океаном нельзя, вот на такой ноте нервной. И я решил еще пойти в океан — мириться с ним. Вот отправляюсь на днях на весельной лодке через Атлантику. Почему на весельной лодке — просто плыть и грести, больше с ним, с океаном разговаривать. А то я начал игнорировать это. Я ввязался в гонки какие-то. Увлекся другим. И вот ради этого я иду — мириться с океаном. Но этого же людям не расскажешь. Спонсору надо, чтоб я рекорды ставил. А океан такой живой — там нету одиночества. Мы здесь, может, больше одиноки. Там нету одиночества. Там только можно скучать за близкими людьми. Но там нет одиночества, океан сам живой. И он сам, и музыка, и песни, и шепот его, и ласка его, и удары его — это как верблюд, все в нем есть, и добро, и зло, и ненависть, и любовь, все в нем есть, и даже мысли. Это долго рассказывать. Бывает, и я иду, и такие столбы из океана выходят, как будто газосварка. Столб огня. Я подхожу — он пропадает, в другом месте возникает. Как будто в игрушки играет. Язык какой-то. Это долго рассказывать, это сложно, как будто живой. Я лично считаю, что земля живая наша. Это большой организм, он дышит. Я считаю, что на земном шаре вообще нет одиночества… Никогда не останется одиноким тот, кто находится там, где есть Бог, а Бог — везде!