Интервью для сайта mediaзавод (Челябинск). 31 мая 2012 г.
…Я задумываюсь вообще об изнаночной стороне мира, о том, чего мы не видим, но что явно и непрерывно есть. Смерть — это название завесы между материальным видимым миром и тем, что за ним кроется. Можно сказать, это одна из основных тем моих ежедневных размышлений, на них наталкивает буквально всё, что я вижу вокруг себя и в чём участвую. Я осознаю, что всё внешнее — игра, и увлечённо в неё играю. Всё несерьёзно, но при этом что-то главное скрыто в этой игре, что-то, придающее ей смысл.
Вполне возможно, что челябинский концерт был самым сложным в гастрольном туре «Ковчега». Его проведение планировалось в театре Манекен, но потом он был перенесён в «Бум-бум бар», что на улице Энтузиастов. Ольге перенос пришёлся не по душе. «Мы готовы приехать к вам ещё, но выступать хотим не в баре, а на концертной площадке!» — сказала она. Что тут скажешь? «Ковчег» в «Бум-бум баре», «Калинов мост» в «Пивоварне Спиридонов» — всё это может стать печальной тенденцией. Челябинские слушатели инертны, а непомерно высокая арендная плата делает концерт убыточным. Всё это приводит к тому, что концерты некоммерческих групп и исполнителей, чьи имена вписаны в историю российской рок-музыки, проводятся в ресторанах и барах.
Немного о самом концерте. В тур на этот раз выехал малый акустический состав «Ковчега» — это виолончелист Пётр Акимов, скрипач Сергей Индюков и сама Ольга Арефьева. Состав инструментов меняется в зависимости от песни. Играют и скрипка и виолончель — Ольга сама берётся за гитару. Из скрипача Индюков трансформируется в гитариста — Ольга берёт в руки шейкер.
В представленную программу «Анатомия» вошли песни разных лет, от совсем ранних («Два человека» — 1989 год) до самых свежих («Начинай» — 2010-й, «Жонглёр» — 2012-й).
В интервью Ольга не раз говорила, что свои самые известные хиты на концертах старается лишний раз не тиражировать, предпочитая исполнять каждый раз эксклюзивную программу. И для Челябинска делать исключение не стала, хотя один из слушателей просьбу спеть «Дорогу в рай» даже выразил в стихах. «Для этой песни нужен другой состав инструментов».
В целом концерт прошёл отлично, и большинству слушателей, несмотря на обстановку, удалось настроиться на одну волну с «Ковчегом». Кроме одного типа, который после каждой песни что-то выкрикивал, вроде «Оля, давай чего-нить попопсовее». Милейший и очень харизматичный Пётр Акимов (для меня он на этом концерте стал открытием) дважды погрозил провокатору кулаком.
После концерта Ольга Арефьева раздала всем женщинам подаренные цветы — нужно было только протянуть руку: «А вы их берегите — приеду, проверю!» На концерте она устанавливает свои правила игры: не даёт автографов (справедливо считая эту процедуру бесполезной тратой времени и сил), но для своих книг («Одностишийа», «Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной») делает исключения, ставя на них печать с пятью нотными линейками. Ольга отказывается фотографироваться с поклонниками, но после концерта уделяет им много внимания, охотно отвечая на вопросы. Когда общение с публикой было закончено, мы прошли в маленькую гримёрку и немного поговорили.
Ольга Арефьева: Между концертами вклиниваю жизнь
— Ольга, расскажите, пожалуйста, о репетиционном процессе. Вот вы сочинили песню, приносите её на репетицию группы и…
— Нужно вылавливать момент, когда все в хорошем расположении духа и нет запарки. У нас ведь и так в работе полно песен, а тут ещё я приношу новую. «Бабка-повитуха» у меня чаще всего Пётр Акимов. И он настроен, бывает, критично. Но уж если песня прошла через его фильтр, то дальше легче — мы её показываем остальным. Когда в Москве бывают камерные концерты малым составом — это достаточно безответственная ситуация, можно общаться с публикой и рисковать. В такие моменты я, как правило, протаскиваю много новых песен. Но на гастроли, конечно, подбираем максимально насыщенную программу из уже готового и получившегося.
— Со времени выхода «Снега» у вас уже есть новые песни?
— Конечно, их всегда очень много. Только в ближайших планах записи больше сотни. А в альбом влезает 13-15. Пишем его не меньше года. Соответственно, груз невыполненных планов, как бы мы ни трудились, всегда давит. Тем более что я всё время пишу новое.
— На концерте вам написали записку с вопросом, как вы относитесь к лагерю «Оккупай Абай», почему-то названному слушателем «террористическим». А ведь и этот лагерь, и протестные митинги на Болотной и Сахарова, вкупе с «маршем миллионов», смещают акценты вашей песни «No future» из свежего альбома «Снег». «Спит российская земля», но не вся: часть общества просыпается.
— Изменилось настроение страны, я очень рада, что это так. Молодое поколение понимает, что происходит, а вот папа мой звонит и говорит: «Ты там смотри, какое-то белое движение образовалось, какие-то хулиганы. Будь осторожна, они драки устраивают». Старшее поколение зомбируется беззастенчивым враньём и ложной пропагандой. А молодёжь уже умеет думать своей головой. Хорошо, что появилось много думающих и чувствующих молодых людей. Но и много недумающих — пьяных, громко матерящихся, рисующих на стенах граффити, бьющих бутылки, бросающих мусор в лесу, готовых участвовать в любом мерзком деле. Они ещё не проснулись, ходячие тела, в которых разум пока что не встал на своё место. Очень больно, потому что это делает с людьми алкоголь и потребительское настроение. Люди не стыдятся обезьяньих движений, агрессивно-тупого и самодовольного выражения на лице, наглых жестов. Им кажется, это круто что ли? В последние десятилетия разрушение внедрялось попсой и рекламой, в результате жизненные ориентиры сменились с бескорыстного служения людям (что раньше, несмотря ни на что, имело место в Советском Союзе) на «урвать». Сейчас уже не стыдно быть спекулянтом, не стыдно быть мошенником и бандитом. Всё это ласково называется «бизнесом». Думающие люди — те, которым это совершенно точно не по нутру. Они свои ценности выстрадали и себе сказали точно: я хочу, чтобы мир был другим, чтобы он был честным. Чтобы он был красивым, чтобы не было разрушения природы и попытки жить за счёт несчастья других. Ведь все мы, люди, на самом деле, в глубинном нашем проявлении — одно общее существо. Если кто-то рядом с нами несчастен, то несчастно всё человечество. Закон причинно-следственных связей никто не отменял.
— У вас довольно много песен в стиле реггей. Расскажите, как вы открыли для себя это направление?
— Я общалась в начале 90-х с Олди и Герой Моралесом (сын кубинского революционера Леопольдо Моралеса, лидер группы «Джа Дивижн»). Слушала Ли Скретч Перри. Боб Марли, кстати, меньше на меня повлиял. Тогда меня увлекла эта структура, она и показалась парадоксальным образом очень близкой к русской народной мелодике и ритмике. Сидит мужик, играет на балалаечке частушки, и собственно, возникает регги — из акцентирования второй доли.
— Известный факт — ваше увлечение аутентичным русским фольклором. Выступавший в Челябинске нынешней осенью мультиинструменталист Владисвар Надишана признался: «Этническую музыку Индии, Африки и Австралии мне было гораздо легче найти, чем русскую».
— У меня был тот же самый период, когда вокруг стена. Хочешь услышать фольклор, а его прячут. Некоторые фольклористы считают: «Нам эти полевые записи дорогой ценой достались, поэтому мы никому их не дадим». И те, кто должен, по идее, спасать культурное наследие, сели на него чугунной попой и не делятся. Но эту систему разрушил Интернет. Всегда найдётся тот, кто выложит. И сейчас всё это доступно, просто надо поискать. Есть, как и положено, некая защита от дурака: фольклор не валяется под ногами, не кричит из каждого утюга. Нужно порыться, узнать имена, познакомиться с людьми, коллективами, съездить на фестивали — и постепенно всё найдёшь. Русский фольклор попадает в руки тому, кто ищет, и слава Богу. Нужно только не уродовать, как попса, а ловить архаичные интонации, пришедшие к нам из глубины веков.
— А в принципе возможно наложение русской песни на современные ритмы, или вы против этого?
— Оно, конечно же, происходит. Вопрос во вкусе и во внутренней культуре. Русская этническая музыка ближе всего, пожалуй, к джазу, может быть, арт-року. Это музыка очень и очень сложная, мозголомная. Её очень трудно воспринять, потому что там совершенно иная музыкальная структура, чем та, к которой мы привыкли. И если музыкант начинает интересоваться фольклором, он существенно расширяет свой внутренний мир.
— Говорите, что музыка сложная, но ведь бабушки в деревне консерваторий не кончали?
— Хорошо, она не сложная. Она сложна для нас, так как сделана из совершенно других кирпичиков, нежели те, что у нас в голове. Мы привыкли к одному и тому же ладу, в него уложена вся эстрада и советская песня. А в каждой деревне был свой лад. Мало того, лад — понятие, больше относящееся к темперированному строю. А на самом деле не было этой темперации. Люди, жившие в деревнях, иначе разрезали непрерывную звуковую шкалу на ступени, причём в каждом регионе по-своему. И у нас в голове часто даже нет центра, который это может воспринять. Аутентичная музыка первое время выглядит странно, непонятно. Слушается как некая вроде бы фальшь, и в то же время невероятно красиво. Захочешь повторить — и не можешь. На ноты не запишешь — наши ноты не подходят. Размер ежесекундно меняется, а где-то совсем исчезает. При этом музыка продолжает оставаться живым красивым организмом с определённой структурой. Исполнители на ходу строят сложнейшие изменчивые многоголосья, а консерваторские слухачи не могут понять, как вообще это работает. Деревенские певцы жизнь прожили в своём музыкальном строе, не зная ничего другого. А нам, чтобы перескакивать между разными типами ладовых миров, нужен изощрённый слух.
— В одном из интервью вы назвали народные песни, которые поёте, «грустными и заунывными». Сами выбираете такие, или радостных в русском фольклоре почти нет?
— Это мне приписали журналисты, выдернув слово из контекста. Тут дело не в грусти, а в другом типе энергии. «Разорви рубаху», «понеслась душа по кочкам» — этого в России не так много было, разве что некоторые плясовые. А пели-то во всех жизненных ситуациях — при рождении, смерти, жатве, на праздниках Масленицы, Ивана Купалы. Есть шуточные, есть любовные, есть о том, что муж бросил. Много песен про сельскую работу, про природу. Дубы-березы-груши-яблони постоянно в центре песен. Былины, рассказы про нашествие татар, казачьи походные — они далеко не всегда боевые, а про грусть, про то, как они по полям едут, по ночам мёрзнут, как умирать страшно, а дома мать и жена ждут. И во всём этом нет такого задора, чтобы пьяному мужику пойти в угар. Эти песни задевают совершенно иные струнки души. Для человека, который только что приехал с футбольного матча в машине с дыц-дыц, это может показаться заунывным, и он скажет: «что за фигня?» Как тот самый верблюд, смотрящий в угольное ушко. Есть такая частушка: «В филармонии была, слушала Бетховена. Только время потеряла, страшная хреновина». Нужно просто остановиться и перестать искать энергию футбольного матча. Переключить свою голову, тогда ты поймёшь, о чём это.
— Давайте про театр поговорим. Ваше детище — «Kalimba» вы называете перфоманс-группой, а не театром, считаете, что драматический театр неискренен. А ведь он разный, и случаются спектакли абсолютно честные и нефальшивые.
— Тут даже не вопрос искренности. Театр — искусство личного волшебства, когда ты по определению создаёшь нечто, чего не было. Это может быть фальшиво, манерно, выпендрежно, странно или шизофренично. Это может быть похоже или совершенно не похоже на реальность. А дальше начинается самое главное: втянул ли актёр зрителей в сказку, которую создаёт на сцене? Верят ли они, или кто спит, кто на часы смотрит, кто в телефон, а кто просто краснеет за человека, который не своим голосом говорит чужие слова. Вопрос в личной магии: получилось чудо или нет.
— Сколько времени прошло от того момента, как вы открыли для себя театр «Derevo» Антона Адасинского до того, как начали создавать собственные спектакли?
— Я начала заниматься визуально-движенческой темой раньше, чем встретила Антона. И, может быть, благодаря этому я и вошла в такой сильный резонанс: энергии во мне были уже готовы. Я чувствовала, что должно что-то такое существовать. И вдруг увидела воплощение этой магии. Человек по только ещё ощущавшемуся мной пути очень далеко ушёл. Понятно, что у него захотелось учиться. Но в итоге надо не идти следом, а создавать свой путь.
— Сейчас ваша перфоманс-группа работает?
— В Челябинске на сцену не вышла Лена, потому что условия не позволяли. А в принципе на всех концертах KALIMBA есть. Мы сделали много спектаклей, которые играли один-два раза, но зато потом из видеоматериалов монтировали клипы на песни. Самый недавний — «Алиса» по Кэрролу. Спектакль — многократно более сложный жанр, чем концерт. Это происходит для нас как акт искусства, разово. Зато потом находки обязательно, явно или неявно, проникают в концерты.
— Какова была цель вашей поездки в Индию? Какой опыт вы вынесли из неё, дала ли она что-то в музыкальном плане?
— В Индии я просто отдыхала. Гуляла, пробовала местную еду, фотографировала бесконечно улыбающихся людей. Гитару с собой не брала, а из концертов посетила только выступление тибетских народных исполнителей в Дхарамсале. Ну и конечно, религиозную музыку слышала во время посещения индусских и тибетских храмов.
— Почему для вас важна тема смерти? Задумываетесь ли о существовании жизни после смерти?
— Я задумываюсь вообще об изнаночной стороне мира, о том, чего мы не видим, но что явно и непрерывно есть. Смерть — это название завесы между материальным видимым миром и тем, что за ним кроется. Можно сказать, это одна из основных тем моих ежедневных размышлений, на них наталкивает буквально всё, что я вижу вокруг себя и в чём участвую. Я осознаю, что всё внешнее — игра, и увлечённо в неё играю. Всё несерьёзно, но при этом что-то главное скрыто в этой игре, что-то, придающее ей смысл. Об этом так или иначе большинство моих песен — попытка поэзией и мелодией сложить такую вибрацию, маршрут, эмоциональный путь, которые бы вызвали резонанс у всех, кто тоже так чувствует. Когда мы коллективно переживаем единение в акте искусства — эти ощущения проявляются яснее и глубже. Соответственно, и мы меняемся — становимся более взрослыми и более детьми одновременно. Если говорить о русских песнях о смерти — то они безумно красивы. В них есть высочайшая мистика, во время исполнения происходит довольно-таки гипнотическое погружение в другой мир. Это как путешествие в непосредственное переживание тайны мироздания, сопутешествие душе умершего. Не поверите, но всеми участниками и зрителями оно парадоксальным образом переживается как праздник. Только тихий праздник. Мистерия создаётся сама собой из того, что мы собрались и начали петь. Это переживание глубоко религиозно, но оно не принадлежит конфессиям.
— Когда произошёл первый опыт начитки стихов под музыку («Еженедельник» — или раньше?), рэп ли это, планируете ли продолжать такие опыты в будущем?
— Я не знаю, рэп ли это. Но меня очень вдохновила возможность дать сценическую жизнь стихам, которые слишком длинные и философские для песни. В рамках обычной песни это невозможно — в ней объём информации очень ограничен, обязательны куплеты-припевы, мелодически-ритмические фигурности. А рэп — он прямой как доска. Простая, но качовая фактура, а поверх неё произносишь важные тебе вещи. Считайте, что это чтение стихов. В принципе, у меня самым удачным таким опытом стала «Асимметрия». Я хотела бы продолжать эти опыты, когда придёт настроение.
— Удивило, что вы писали Одностишия 16 лет. То есть: идея и цель появилась изначально, были ручка и блокнот наготове, чтобы в любой момент зафиксировать одностишие, пришедшее в голову? Записываете ли вы истории, сюжеты, происходящие вокруг вас?
— Тетрадь и ручка у меня всегда с собой. А для одностиший вообще достаточно страницы в телефонной книжке. Идеи и цели не было: ведь это игра. Но по привычке я сохраняла находки и потом складывала в один файл. Когда увидела, что их более тысячи — поняла, что можно сделать книжку. Тем более, с издательством связи уже были: книга про Ефросинью оказалась востребованной и удачной. Истории и сюжеты я не записываю, на это потребовалось бы слишком много времени. Хотя в голове всплывают те или иные воспоминания разных лет. Если их все зафиксировать и собрать, было бы интересно. Но мне явно неохота садиться за мемуары, пересматривать прошлое, анализировать его, формулировать. Пока хочется просто жить и делать своё основное дело — песни.
— Как вы строили тренинг «Человеческая комедия» — всё придумывали сами или опирались на существующие методики? Востребован ли тренинг сейчас?
— Конечно, опиралась. И продолжаю с интересом изучать — материала много, не соскучишься. И глубина проникновения в него — тоже величина бездонная. Есть много разнообразных и при этом внутренне похожих методик работы с телом, движением, речью, композицией — да много с чем. Это имеет отношение и к психологии, и к творчеству, и просто к наработке умений. Нам всем надо работать над собой непрерывно, но в одиночку это делать уныло и не хватает мотивации. А в компании всё это происходит бодро и увлекательно. И со вполне реальными результатами. Другое дело, всё равно настанет момент, когда тренинг закончится, ты выйдешь на улицу — и будешь ли продолжать начатое, практиковать то, чему научился, или оно улетучится? Вопрос и для меня актуален, я ленива, и всегда должна придумывать, как себя завлекать. Кстати, тренинг был такой завлекалочкой — в его процессе я проделала огромную работу и с собой тоже. В одиночку я бы не потянула. Кстати, KALIMBA возникла из тех, кто дольше всех продержался рядом со мной на тренинге. Сейчас для меня нечто состоялось, я снова больше хочу учиться сама, чем учить. Хожу на самые разнообразные занятия, успеваю между концертами вклинивать целую отдельную жизнь. О тренинге меня постоянно просят, он нужен людям. И всегда такие вещи будут нужны — с каждым годом всё востребованнее то, что связано с индивидуальным развитием. Иногда я провожу занятия, чтоб не терять форму. Но вообще-то мне всегда хочется идти дальше — в творчество. Чтобы не вечный первый класс для пришедших с улицы — а художественный процесс на основе уже имеющихся умений.
— Вы сами монтируете клипы. Легко ли было освоить монтаж, на короткой ли ноге вы с компьютером?
— Монтажные программы — это головная боль. Я сначала монтировала на Vegas, довольно легко освоила. Но потом он обнаружил ряд недостатков: в частности, не тянул большие файлы. В этот момент у меня появился Макинтош, на него поставили Final Cut, притом, новую версию, которую и профи-то не изучили ещё. С ней я очень помучилась, тем более, спросить было не у кого. Сейчас пришла к тому, что мой Мак слабоват, а винду мне как раз апгрейдили. Получается, надо снова переходить обратно, только придётся изучать программу Adobe Premiere. Ох, как я не люблю осваивать программы! Я всё хочу скорее перейти к творческому процессу. В результате монтирую я не так много, есть недоделанные, зависшие проекты. Но двигаюсь вперёд — недавно вот смонтировала клип «Жонглёр». Вообще-то мне это очень нравится, но глаза от этого портятся.
Олеся Горюк