Интервью для канала «Культура» Белорусского радио. Минск, 8 декабря 2019 г.
Результат – не стопочка дисков, которые я записала. Они нужны как передача людям, для них это тоже послание, возможный способ измениться. Но для меня результат – это то, какой я стала, что я могу, что я хочу делать дальше этими силами.
Ведущая – Виктория Гриб
Ведущая: Кто-то хочет быть космонавтом, кто-то хочет быть врачом, кто-то еще кем-то… Детская мечта какая у вас была? Кем вы хотели стать?
Ольга Арефьева: У меня не было мечты, как мечты, но у меня было ощущение, что я должна стать певицей. И все над этим смеялись. Выглядело так, что это действительно какая-то дурацкая фантазия. В пионерлагере даже дразнили: «Певица-а-а-а! Алла Пугачева!», как будто это что-то такое нелепое. Ну, и родителям тоже, конечно, даже в страшном сне не могло присниться, какая у меня будет судьба, хотя этот сон нестрашный, но их он очень-очень пугал. Им казалось, что у их дочери должна быть обычная судьба. Что нужно обязательно получить высшее образование, лучше какое-то техническое, выйти замуж и работать на какой-то обыкновенной работе. Когда я начала взрывать их ожидания своими неожиданными для них поступками, им казалось, что происходит что-то катастрофическое, они никак не могли поверить, что это и впрямь моя судьба. Но сама жизнь это доказала. И как не пытались судьбу от меня отклонить, это ни у кого не получилось. Я первое время пыталась следовать их наставлениям, это было очень сильное давление, и оно было ото всех. И от учителей, и от любых взрослых, которые были рядом. Вначале я поступила в университет на физический факультет, проучилась там два года. И за эти два года мое понимание того, что я делаю что-то не то, невысказанное, непонятное ощущение – оно настолько сгустилось, атомная бомба. И слава богу, что я сделала смелый шаг: не уходя из университета умудрилась взять документы в музыкальное училище и туда поступить. А потом уже отчислиться из университета. Родители были в шоке, у меня же, по их мнению, было высшее образование практически в кармане, а тут вдруг среднее. Вместо того, чтобы через три года высшее техническое, у меня через четыре года будет только среднее музыкальное. Но с моей стороны это был огромный подвиг и шаг, потому что я – тот удивительный человек, у которого сейчас высшее музыкальное образование, но нет начального. Я не прошла музыкальную школу. Как раз потому, что это не укладывалось в картину мира родителей. Когда мне было семь лет, и я сказала, что хочу в музыкальную школу, они просто в это не поверили. Они сказали: «Какая музыкальная школа? Тебе сейчас хочется, а завтра перехочется! А нам придется пианино покупать, его ставить некуда. Ты сама же первая и расхочешь, тебя придется заставлять». И этот момент был такой развилкой судьбы, которая мне очень много попортила. Со временем упущенное пришлось наверстывать уже во взрослом состоянии.
В: Общаясь со многими белорусскими музыкантами, могу сказать, что те люди, у которых есть все-таки техническое образование (может, они получали его до того, как ушли в музыкальную сферу, может, после), всё равно говорят, что это в какой-то мере организовывает и помогает. Может, всё-таки физический факультет – это образование в чем-то и вам помогло? Всё так плохо было?
ОА: Нет, все плохо не было, я нормально училась там, сдавала сессии, но, тем не менее, сразу же поняла, что это не мое. Хотя в школе я по всем предметам училась ровно, мне всё легко давалось. Но когда я начала учиться в университете, там сразу произошел такой скачок уровня и требований, и самого языка, на котором велась речь, что я сразу поняла, что это не мое. Были люди в моей группе, которые в этом очень запросто ориентировались, легко разбирались. Для меня же требовалось какое-то кошмарное усилие, я нелегко оперировала формулами и терминами. И я не думаю, что эти два года мне особую пользу принесли, это был больше период выживания. Интеллектуально в университете для меня была близкая среда, а по теме она была чужда, формулы – не моя тема. Хотя между музыкой и математикой, вы правы, есть огромное количество связей. Как раз поэтому мне сразу было легко изучать классическую гармонию, джазовую гармонию. То, к чему готовят в музыкальной школе десять лет. А у меня не было этих десяти лет, я не знала нот, я их выучила в ночь перед вступительным экзаменом. Хотя, что значит выучила? Я их поняла. Но понять и легко пользоваться как языком – большая разница. Я, можно сказать, не зная букв, сразу занялась литературой. Или, не зная цифр, сразу занялась высшей математикой. Вот такая была со мной ситуация, и она была для меня непростой. Но меня очень выручало то, что я понимала смысл происходящего. Что я слышу музыку как музыку и понимаю теорию как теорию. Проблема была лишь в пользовании языком нот.
В: В этот момент произошел очень важный скачок, перелом в жизни. Вы учились отстаивать себя. Вы сказали миру, окружающим, что вы хотите другого, что ваша цель другая. Вы вопреки мнению окружающих и родителей пошли по своему пути. Как часто дальше в жизни приходилось и приходится делать что-то вопреки – для того, чтобы отстоять то, чего хочется вашей душе, лично вам?
ОА: Здесь вопрос не в моих каких-то хотелках и желаниях, а в том, что сама судьба меня хочет, музыка меня хочет. Мои желания как раз могут диктоваться чем-то внешним. Родители на меня воздействовали, я хотела конечно же быть им удобной и понятной, тем более я знала, что они меня любят, что они мне желают добра. Я хотела им угодить и сделать всё правильно. Но желание чего-то большего бывает настолько сильным, что оно начинает разрывать изнутри. Начинаешь понимать, что есть что-то сильнее, чем самая большая дисциплина, чем желание сохранить свой мир понятным. Оно разрушает его. Но получается, что это не разрушение, а то, как цыпленок вылупляется из яйца. Еще можно поговорить о слове «желание». Сила желания – это и есть уровень энергии, данной на его выполнение. Можно и нужно отличать истинное желание от хотелок, которые продуцирует беспокойный ум, тренироваться слышать то, что нужно на самом деле. С тех пор у меня появилось стремление всегда узнать, что «на самом деле». При всех событиях пытаться разбирать внешние оболочки происходящего и смотреть, что внутри. Что движет мной, что движет людьми, и что в этом главное. И вопрос: «что для меня главное?» дает верный камертон. И в отношениях, и еще в чем-то. Скажем, ссоришься с человеком, можешь задать себе вопрос: «что мне важнее – наши с тобой отношения или моя правота?» И это иногда помогает расставить правильные точки и перестать бороться за ерунду. Но за важное бороться до конца. Если говорить о своем «я», умении настоять, то тут интересное я заметила. В старых телеинтервью у меня какой-то совершенно слабый, безжизненный голос. Я говорю, а в нем какая-то есть вялая подломленная нотка, которая мне сейчас совершенно не свойственна. Я это послушала, и меня покоробило. И я поняла: меня очень долго подавляли, и на мне это сказалось. Стать собой – не победа над кем-то, не кому-то что-то доказать. А это просто – когда я заполняю собой свою форму. Я становлюсь собой. В этом нет никакого противопоставления. Но это очень частая ситуация: когда ты не сам, в себе живешь в маленьком уголке, а всё остальное, что должно быть твоим – тобой не заполнено. Из этого получаются невнятные люди, невыраженные, не умеющие сказать слово, не умеющие понять, чего они хотят, делающие незнамо что, идущие куда кому-то нужно, а не им.
В: В тоже время, мне кажется, очень важный момент взаимоотношений с родителями – видеть счастливые глаза своего ребенка. То есть, когда его внутреннее желание, внутреннее призвание реализовывается. Приняли ли потом, со временем родители вот ту дорогу, которой вы пошли?
ОА: Ну, собственно, мама и папа, и у них разное было отношение. Папа – он такой, немножко не от мира сего. Он инженер, всю жизнь любит шахматы, математику, и всегда как-то уходит в абстрактные миры, это ему свойственно. И он достаточно спокойно отнесся к тому, что всё пошло не так. Он видел, что я нормально живу, разумно действую, и был спокоен. Кстати, мне сейчас говорят мои знакомые, что во мне очень многое от папы: я постоянно ухожу в свою какую-то внутреннюю деятельность, и меня вообще не парит, что там кто-то скажет, или как это выглядит. Я делаю то, что мне прямо вот сейчас хочется, я в это погружена, при этом у меня нормальный мир вокруг, вполне связный. А мама – совершенно другое дело, она очень любила тревожиться, переживать, ей очень было важно, кто что подумает, кто что скажет. И она своей этой тревогой и себя мучила, и меня мучила. Мне постоянно приходилось с ней разговаривать, как с маленьким ребенком. И довольно рано у меня возникло ощущение, что я старше своей мамы, что хоть мне 18, хоть 40 лет, а ей столько же плюс 20, но я старше своей мамы. Я всё время ей должна, как ребенку, объяснять: «Не волнуйся, всё происходит нормально, так надо, это моя судьба, это моя работа». Но она всё равно мыслила какими-то немножко смешными категориями. Например, меня спрашивала: «Сколько ты зарабатываешь за концерт?» А это было в то время, когда я нисколько не зарабатывала за концерт, вообще счастье, если пустят на сцену в каком-нибудь маленьком клубе. Вот в кабаре Дидурова можно было выступить и хотя бы выйти к публике. Тебе дают три песни за вечер, в зале человек тридцать-пятьдесят. И я такая маме говорю: «нуу…» и придумываю какую-то цифру, столько-то рублей. Она такая: «а сколько у тебя концертов в месяц?» А у меня нисколько концертов в месяц. Ну, я, может быть, если повезет, там выступлю или сям. И я ей говорю тоже какую-то цифру из головы: «пять». И она сразу берет и умножает цифру, которую я назвала, на пять. И говорит: «но это же очень маленькие деньги, как на это можно жить?» Я говорю: «мама, это моя работа». И она: «бросать надо такую работу!» То есть ее вопросы были совершенно не в той плоскости, не в том понимании. Я свое дело сразу начала ощущать как миссию, ответственность, огромное счастье, и ни на что не готова была его променять. И, как ни странно, выжить тоже можно, если человеку не так много надо. Если он не замахивается на яхты и дворцы, и даже на своё жилье, а может у друзей кантоваться, как у меня продолжалось довольно много лет. У меня не было своего угла, и я, тем не менее, вполне себе нормально выжила. Но маму это страшно тревожило, ей казалось, что я попаду в какие-то плохие компании. Но все мои компании были очень хорошими.
В: Учиться самостоятельно. Вы говорите в других интервью о том, что это ваша сильная сторона. Это да, очень важный момент. Но всё равно, так или иначе, люди, которые встречаются на нашем пути, влияют на нас, формируют нас. Может быть незначительно, может быть, ну, я из своего личного опыта говорю, какие-то моменты ты осознаешь гораздо позже. Что-то тебе говорил какой-то определенный человек. И может быть, его участие в твоей жизни было минимальным, но потом, спустя время, ты понимаешь, что этот человек оказал на тебя влияние. Каких таких людей вы можете вспомнить и назвать?
ОА: Я сразу вспоминаю двух человек. Это, во-первых, мой педагог по вокалу – Валерий Борисович Гуревич в свердловском музыкальном училище имени Чайковского. Благодаря ему очень многое в моей жизни произошло, тому, что он в меня поверил сразу. Почему он поверил – я даже не знаю. Но конкурс при поступлении был огромный. Было большое количество желающих занять эти несчастные четыре места на эстрадном отделении в категории «вокал». Потому что и впрямь, все хотят быть балеринами, космонавтами и певицами. Были там люди, которые работали в ресторанах, пели в ансамблях. Они как-то очень нагло себя вели, очень были уверены в себе, хорошо одеты, а мне даже надеть было нечего на экзамен. Но, тем не менее, что-то Валерий Борисович во мне почувствовал, и последующие четыре года два раза в неделю (вернее, первый курс четыре раза в неделю, потом три, потом два) со мной занимался. И мы с ним прошли огромный путь просто к тому, чтобы я поверила в свой голос и научилась им управлять так, как нужно. И второй человек, которого я вспоминаю, чем дальше, тем чаще, это Валерий Алексеевич Куцанов, он преподавал у нас в музыкальном училище сольфеджио. Как раз в тот момент, когда, не зная нот, я попала в его лапы. Первые занятия выглядели так: он нарисовал ноты, сказал: «вот это – целые, половинные, четвертные ноты, вот это – скрипичный ключ». И дальше мы сразу начали изучать классическую и джазовую гармонию. Но у него настолько горели глаза, он настолько любил свои предметы, что теперь каждый раз, когда я касаюсь этой темы, во мне просто пламя вспыхивает. Потому что я тоже теперь люблю эти предметы. Вообще, это очень интересная тема – как звук взаимодействует с человеческой психикой, как эта вся система высотности и длительности становится целым языком. Космическим, эмоциональным, интеллектуальным, энергетическим, языком красоты. Как он соединяет миры, и как всё это можно теоретически понять, объяснить. Достаточно легко в этот мир войти, если знать путь. Для меня это его заслуга. И этого не дают в музыкальных школах, к сожалению. Люди после музшколы ненавидят музыку, потому что с ними занимались муштрой. Им не объясняли, что они делают и зачем. Куцанов сразу нам объяснял, что мы делаем, зачем и как оно устроено. И поэтому вместо того, чтобы десять лет зубрить какие-то неприятные, непонятные, абстрактные сочетания знаков, я сразу же, за два года, поняла, как действуют связи между звуками. Что есть притяжения, из них возникают сопряжения гармоний, ими маятник запускается и колеблется. Получается вечный двигатель, его тянут интонации, одно следует из другого. Это безумно интересно, очень люблю. И, конечно, вы ждете, что я скажу про Льва Валерьяновича Лещенко. Когда я поступила в Гнесинский институт, его роль была в том, что тоже он в меня поверил. В том, что он признавал мою личность и обращался со мной сразу же с человеческим уважением. Но это уже не было обучением, потому что всему, чему надо, я уже научилась в музыкальном училище. А в Гнесинском институте было заочное отделение. Я приходила два раза в год на сессии, и за эти два месяца особо ничего не сделаешь. Мы просто готовили программу к очередному экзамену. Лев Валерьянович помогал мне выбрать, что спеть, чуть-чуть советовал, как спеть, но, конечно, кропотливых занятий вокалом не было. Но журналисты очень любят именно об этом говорить, чтобы это имя прозвучало. Для них это почему-то факт на грани жареного, а это была просто хорошая человеческая встреча.
В: Наверное, спорный вопрос для музыкантов, но тем не менее. Каждому из нас проще, наверное, подружиться с самим собой и выступать самостоятельно. А вы уже очень много лет работаете с группой «Ковчег» в разных ипостасях. Она была и акустической, электрической, трио и другие форматы… Были ли моменты, когда вы сомневались в том, нужна ли группа? Может, проще самой с собой договориться и идти спокойней по творческой жизни?
ОА: Вопрос хороший, и конечно, ответ – «нет». Группа нужна! Работать с группой – это прекрасный, интересный и очень глубокий опыт. И не было бы сольников без многих лет в коллективе. Если говорить об уровнях сложности, то сольник – сложнее, а не проще. То, что мы делали с группой, нужно умудриться сыграть одной. Бас, барабаны, клавишные, гитара и соло – это все я на сольниках проявляю или намеками показываю одна. У меня в воображении звучат все ярусы музыки, которая должна попасть к зрителю, и я должна одна как угодно это, хоть тушкой, хоть чучелком, донести. А у меня минимальные средства. Действует всё: и полифония, и полиритмия, и звуковысотная, и тембровая игра, и динамический диапазон, и просто подключение воображения. Что-то голосом, что-то тем, как я играю на гитаре, а что-то плейбэками. Они сольное выступление делают более многослойным и многогранным. А в группе это происходит само собой. Потому моя группа во мне непрерывно живет. Кстати, плейбэки оказались новой и очень классной штукой. И, конечно, без опыта с группой я бы не могла делать аранжировки. Я не изучала, скажем, игру на барабанах, чтобы самой взять и сыграть. Я только попробовала какие-то начальные уровни. Но благодаря тому, что я постоянно слышала то, как это делает барабанщик, много лет с ним взаимодействовала, я могу сейчас подобрать барабаны для аранжировки. В группе на репетиции я всегда должна уметь сказать, что играть и как. Мне надо слышать песню как организм, уметь понять, что происходит в нашей структуре. И найти слова, которыми поправить, подсказать. Я не всегда могу сама партию сыграть, но я должна так донести идею, чтобы партнер понял. Я не могу так просто сказать: «Сыграй хорошо». Он скажет: «Что такое хорошо? Какие ноты? Какой ритм?» Поэтому главный этап музыкального образования – практическая работа. Изучение теории – конечно, хорошо, но она просто улетучится из головы, если ею не пользоваться. Знания, в общем-то, нелегко добываются, как золотники намываются. Если делаем сами все музыкальные открытия – они ближе и дороже. Зато потом очень радуемся, узнав, что в музыке вот это называется так и так. Может я и знала, но не пользовалась. А когда сама додумалась, то поняла, и почему оно существует, и как возникло. Всё это производит сама музыка в человеческом сознании, у нее есть своя логика, воля.
В: Но группа – это всегда сложнее в плане взаимодействия с разными людьми. Как все-таки строить взаимодействия? История знает, наверное, не одну потрясающую группу, которая добилась значительных результатов, именно когда музыканты были вместе. Когда происходят конфликты, люди ссорятся и расходятся. Каждый идет по сольной дороге, но, к сожалению, сольная дорога оказывается менее успешной, чем коллективный труд и коллективная дорога. Как строить взаимодействия с людьми?
ОА: Это совместная работа всех в группе. И если у кого-то эго вылазит и зашкаливает, то такой человек становится невыносим, и с ним взаимодействовать невозможно. Я сразу вспомнила пример, у нас в группе мелькнул контрабасист, и он не задержался именно поэтому. Мы репетируем, всё хорошо, у него своя несложная контрабасовая партия, которая поддерживает мотор песни. Всё нормально вроде бы, мы выходим на сцену, и вдруг он начинает выпендриваться и играть не то, о чем мы договаривались. Солировать. Вместо того, чтобы играть несложный бас, – что-то наворачивать. В результате всю нашу конструкцию штормит, она разваливается, а зрители говорят: «плохая группа, но у них крутой контрабасист». Нет, не так! Контрабасист не был больше приглашен в следующие концерты, так не работают в группе. В группе не надо показывать свою гениальность, особенно за чужой счет. А надо уметь вписываться в шестеренки общей машины, чувствовать грув. И даже блестящие солисты часто страдают от того, что они этот грув не чувствуют. Они считают, что под них все должны подстраиваться, но это они тоже должны уметь подстраиваться. Все должны подо всех подстраиваться, и только после этого быть блестящими солистами. То есть развитие музыкальной мысли внутри коллектива – это замечательная практика сразу многого: и человеческих отношений, и того, как собирать конструкцию при помощи многослойного архитектурного мышления, и слуховая практика, и дисциплина. Конечно, люди, которые с тобой – твоя команда, это очень ценно. Да, можно не общаться и не встречаться вне коллектива, иметь разные интересы. В группе у всех свои семьи, свои политические взгляды, человеческие проблемы и вкусы. У нас, можно сказать, даже запрещено о постороннем разговаривать в коллективе на репетициях. Когда мы собираемся, мы все – организм, наши музыкальные шестеренки друг за друга зацеплены. И надо сделать так, чтобы этому ничего не мешало.
В: Хочется еще мне очень спросить про ваш тренинг, который называется «Человеческая комедия». Работаете с телом, голосом, пением, речью, ритмом, со стихами, с развитием способностей к импровизации. И все-таки, этот тренинг – он актерский, творческий или это психологическая вещь?
ОА: Конечно, нет, у меня нет психологического образования, я на это и не замахиваюсь. Хотя сами сферы такие, только тронь – сразу много чего просыплется. Так что опыт определенный это дает. Мой акцент не на психологии, а на творчестве. Разные подходы к одному и тому же ядру – умение учиться чему угодно. Умение ставить себе задачи в виде игры, находить способы раскачать свою мозговую активность, креативность совершенно в любую сторону. Именно годы тренинга меня привели к мысли о том, что хоть танцуешь, хоть пишешь прозу, стихи, хоть рисуешь – на самом деле ты делаешь одно и то же, просто разным инструментарием. Сам человек развивается пониманием красоты. У нас внутри есть камертон, ветерок, который показывает, куда идти – это чувство: красиво или нет. Оно такое очень субъективное и очень зависит от развития самого человека. Но тут не перепрыгнешь через себя. Поэтому, задавая себе вопрос, «как сделать так, чтобы было красиво?», ты сразу ставишь философскую проблему. Красиво для кого? Зрителя, руководителя, потребителя, или все-таки для меня самого? Кто такой я? Что такое красиво? Это правильный способ задавать вопросы. И вот, делая попытки хоть как-то отвечать на них, понемногу понимаешь, откуда берется компас. А когда учишься ему следовать, постепенно приходишь к своей силе и истинности, а также и к своим ограничениям. Если захочешь сделать безобразно – отлично, можно исследовать, что такое «безобразно». Если захочешь сделать странно – тоже можно позволить себе попробовать. Темные, непроявленные области содержат огромное количество энергии. Получается, осваиваешь и познаешь себя, видимые и невидимые стороны. Это встреча с собой, какой ты есть, каким должен быть. Вся наша жизнь к этому очень крепко прицеплена, поэтому творчество – это такой полигон для того, чтобы со своей психикой познакомиться и договориться. В ней есть тоже как бы такие мышцы невидимые, которые можно прокачать. Чтобы получить любой навык, нужно просто вложить силы и время. Только понять, зачем он тебе нужен, так как невозможно всему сразу научиться и во все стороны одновременно бежать. Но для меня мотив «мне это интересно», «хочется», «а что будет, если» – самый лучший. В искусстве для меня главное – не практическое применение, аплодисменты от зрителей или заработки, а путешествие за силой и познанием. Езда в незнаемое. На тренинге мы пробуем некоторое количество упражнений из разных областей. И прослеживаем их связь между собой. Моя задача – открыть двери, показать, как туда войти. И групповая энергия позволяет эту работу проделать. В одиночку практиковать какие-то сложные, долгие, неявные пути практически невозможно. И потом, в одиночку не видишь двери. А тут мы собираемся и произносим какие-то важные вещи: это можно попробовать так, давайте проследим, как наше сознание видит красоту, давайте разберем, как действует тело. Где на тело действует гравитация, где у него навыки, из жизни нашей богатой привнесенные, где граница привычного. На ней можно попытаться найти что-то новое. А найдя – постепенно осознать и присвоить. Конечно, тут группа нужна. Группа и, хорошо бы, регулярность. Первые шесть лет я вела тренинг регулярно, я считаю, это грандиозный был путь и для меня, и для тех, кто занимался. Сейчас я тренинги провожу лишь иногда, в несколько обзорном жанре, надеясь на то, что люди вынесут из него сколько могут. Кто может вынести что-то с тренинга, тот выносит. Можно обогатиться опытом, упражнениями, получить направление. Но информации так много, что просто полистать, почитать, поделать – этого мало. Нужно в постоянный процесс войти. Иначе всё улетучивается. И, как я выше говорила: как настоящее образование получаешь, когда реально играешь с группой, так и в движении – прогресс есть у тех, кто занимается, находит стимулы оставаться в этой работе. Кто играет в театрах, танцует в коллективах, сам делает творческие усилия, пусть наивные, но свои. Тут ещё важна цель. Вот я не умею гулять вокруг дома, мне нужно придумать, куда и зачем мне надо. И тогда я – пожалуйста – иду в любую погоду и получаю от этого грандиозное удовольствие. И такая же ситуация в творчестве, нужны так называемые эфемерные цели. Вот мы захотели сделать какую-то штуку, добиться, чтобы она получилась, а она не получается. Вот мы бьемся над ней. Не штука нам дорогá, а сам процесс. Но штука нужна как магнит. Мы потом новую придумываем, а потом еще и еще. Оглядываемся: оказывается, прошли грандиозный путь! Мне даже немножко жалко, что я сейчас не веду тренинг постоянно, но мне тоже приходится себя распределять. Есть же и основная моя работа, музыка. Сейчас я, пожалуй, на таком уровне, что мне не нужна компания, чтобы развиваться, я сама с собой увлеченно играю. Вернее, компания нужна, она есть у меня в музыке в виде группы. Или в лице зрителей, слушателей, от которых мои подачи понг-понга отскакивают в виде обратной связи. Или в лице Лены Калагиной. Лена прошла все годы нашего тренинга, участвовала во всех спектаклях и многих концертах, сыграла много ролей в перфомансах, знает все упражнения. Если мы хотим поиграть в стихи, поиграть в слова, любое какое-то действие попробовать – она рядом. Ну, и кстати, вот и последствие этого – она научилась петь, освоила перкуссию. Стала бэк-вокалом на сцене, не имея музыкального образования, уже во взрослом состоянии. Может быть, она сейчас вам про это расскажет.
В: Хорошо, тогда последний вопрос. Многие творческие люди, когда у них спрашиваешь, «какое произведение лучшим вы считаете» – это на самом деле, сложный вопрос – чаще всего говорят, что лучшее впереди. Но всё равно были, я думаю, в вашей творческой биографии этапы поворотные и ключевые. Какие можете назвать?
ОА: Ну, этапами мне кажутся не произведения, а, я бы сказала, степени овладения тонкой (и толстой) материей. Степени управления своими инструментами, творческой мыслью. Каждый новый шаг в этом очень ценен. Я всю жизнь занимаюсь тем, что что-то очередное осваиваю. Я очень много занималась всяческим танцем, увлекалась физическим театром. Это интеграция множества умений: образ, сюжет, свет, пластика, сценография. Какой поток транслируешь, как с собой договариваешься, как меняешь свои состояния. Когда мы занимались визуальным театром, спектакли получались своего рода лабораторными работами. В незримом университете сценической магии. Они не стали спектаклями, которые играются десятилетиями, обычно у нас получалось два-три показа, но они меня полностью изменили. Потому что закулисная часть была грандиозной. Чтобы стать тем, кто может всё это поднять, нужно научиться очень многому. И вот, для меня наша группа KALIMBA – этап. Музыкальное училище и всё, чему меня там научили – грандиозный этап. Работа с группой, вся творческая биография – это безумно ценный опыт, без которого не было бы меня. Ещё компьютер, когда он появился в моей жизни, всё, что я на нем научилась делать. Например, монтировать видео. А сначала – его снимать. Делать из материала произведения, которые можно показывать людям. Это тоже этап. Взяла ручку в руки и начала рисовать на белом листе – это для меня был очень смелый шаг, я была уверена, что я не смогу. Но я начала и стала продолжать, и сейчас я всё не верю своим глазам – я рисую, могу взять и нарисовать! Это так круто! Но если меня спросят: какая песня лучшая, какая картинка, какой танец? Они все по-своему нужные, любимые, между ними нельзя выбирать, каждое на своем месте. А потом это всё можно в печку и забыть. Потому, что результат – не стопочка дисков, которые я записала. Они нужны как передача людям, для них это тоже послание, возможный способ измениться. Но для меня результат – это то, какой я стала, что я могу, что я хочу делать дальше этими силами.
Спасибо за расшифровку Ольге Пащенко (Санкт-Петербург)