Интервью для сайта «Наш НеФормат». 26 октября 2010 г.
…когда ты на сцене, этот поток в большой степени обеспечивают зрители. Возникает конструкция из музыканта и зрителя — по аналогии с конструкцией из лётчика и самолёта. Артист — лётчик, а зрители — самолёт. И все вместе они летят.
В сентябре Ольга Арефьева и её группа «Ковчег» выпустили новый альбом под названием «Авиатор». Предыдущая студийная пластинка вышла 4 года назад, и этот довольно долгий перерыв дал повод некоторым неумным людям упрекать музыкантов в «творческом застое». Помилуйте, о каком застое может идти речь, если за это время появились две книги за авторством Ольги («Одностишийа» и «Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной») и концертный альбом «Каллиграфия» (CD и DVD), были сыграны сотни концертов в десятках городов? Я уже не говорю о спектаклях перфоманс-группы «Kalimba» с участием Ольги, о тренингах, которые она ведёт, и обо многих других гранях творческой жизни Арефьевой и её музыкантов.
Тем не менее, студийные альбомы Ольги Арефьевой и Ковчега действительно выходят гораздо реже, чем хотелось бы всем — и участникам группы, и их поклонникам. Потому захотелось поговорить с Ольгой именно об этом, а не только об «Авиаторе» (который вообще-то заслуживает куда более подробного обсуждения, чем получилось у нас). И поскольку общаемся мы не очень часто, но знакомы очень давно, разговор получился достаточно длинным и достаточно откровенным. А в качестве подзаголовков мы использовали строчки песен, вошедших в альбом.
Ольга Арефьева: Разбор полетов
Голым и безоружным взлетаю вдаль
— Чем определяется частота ваших походов в студию?
— Есть два фактора. Первый — сами люди и их творческая готовность. Так как наша жизнь в большой степени состоит из ожиданий удачных возможностей, то готовность у нас всегда стопроцентная: как у собаки на команды «Сидеть!», «Лежать!», «Фас!»
— И как только возникает возможность, вы всё бросаете и идете в студию?
— Нет, всё бросать мы не можем. Сложность в том, что есть концерты, которые планируются за два-три месяца. Всем же надо что-то есть. И руководитель группы — я в данном случае — непрерывно стоит перед фактом, что группу надо кормить, что у всех есть семьи. К кому они пойдут, если у них кто-то родился, умер, заболел, если надо купить или починить инструмент, переехать? Разумеется, к руководителю. И я должна обеспечивать жизнеспособность каждого члена группы и всей группы в целом. На это уходит огромное количество времени и сил, поэтому кинуть всё и пойти записываться — это гипотетическая ситуация. У всех должны быть силы и возможности, все должны быть здоровы, у нас не должно быть в этот момент каких-то мощных концертов или гастролей, и при этом студия должна быть в доступе. А студия — удовольствие очень недешёвое, и это второй фактор. И мы знаем, что когда мы потратим 10 тысяч долларов или 50 тысяч, или столько угодно, эти деньги к нам не вернутся. Фактически музыкант сам спонсирует свою запись, и кто ему скажет за это спасибо — большой и очень виртуальный вопрос.
— Сейчас многие пишутся дома…
— Прежде всего, надо этот дом иметь. Мы ведь не живём в гигантских хоромах, а у многих так и просто нет квартиры. И куда помещать студию? Не говоря уже о том, что оборудование тоже стоит денег.
— Насколько я знаю, «Оргия праведников» сейчас построила свою студию, и они собираются там не только сами писаться, но и друзей записывать, причём наверняка не на драконовских условиях.
— А что такое «не драконовские условия»? Сейчас «недорогая» студия стоит 60 долларов в час. А на запись одной песни может запросто уйти сто часов. То есть можно год ходить в студию, и ещё неизвестно, успешно или нет. А это обходится в сумму денег, которую нужно где-то взять.
— То есть сесть в студию и записать альбом — это по всем параметрам трудно.
— Да. И лишь когда перелезешь через все эти тяжёлые и мокрые материи, начинаются уже творческие вопросы. Ты ведь хотела как раз о них поговорить?
— Именно. Если хочешь, можно вообще предыдущий кусок не публиковать.
— Возможно, есть смысл об этом иногда говорить, потому что рядовой пользователь обычно думает, что всё это очень просто. И что надо сразу выкладывать в торренты любой альбом. Даже если музыкант чуть ли не почку свою продал, чтобы альбом записать.
— Я считаю, что вы очень мудро поступили, выложив «Авиатора» на kroogi.com.
— Мы это сделали уже после того, как альбом появился в торрентах, хотя решение приняли раньше. Я стопроцентно знала, что это произойдёт, и имела возможность полюбоваться на выложенный на рутрекер альбом уже на следующий день после его презентации.
С Кругами же я не уверена, что мы поступили мудро — это шаг немножко двоякий. Потому что люди в блогах пишут, что, мол, Арефьева — она выживет, заработает себе как-то на хлеб, а что делать менее известным музыкантам? Подобный жест известного музыканта, выложившего свой диск, подрубает возможности менее известных.
— Да почему же?
— Потому что если диск, который очень хочется, можно скачать бесплатно, то диск, который не очень хочется, никто никогда вообще не купит.
— Дурацкая какая-то логика. Если человеку нравится музыка, он не может, что ли, перечислить за её прослушивание хотя бы десять рублей?
— Десять рублей не решают проблему. И сто долларов не решают. Тут счёт идет на тысячи, и они могут вернуться только с концертов. А те, у кого концертов мало, или концерты стоят дёшево, оказываются под ватерлинией.
— А эти люди как раз и пишутся дома. И, по-моему, от того, что кто-то известный выложил альбом в Сеть, кому-то менее известному ни жарко, ни холодно. Вот будет в торрентах — или на Кругах — лежать твой альбом, а рядом альбом Васи Пупкина. Или твой будет лежать на Кругах, а альбом Васи Пупкина — в торрентах. Вот какая Васе Пупкину разница, лежит где-то твой альбом или нет? Да никакой! Кому нужен альбом Васи Пупкина, тот этот альбом и скачает откуда угодно, бесплатно или за деньги. И твой тоже. Слушатель всё равно же голосует рублем, руками, ногами…
— Я рада это слышать, ты меня как-то утешила. Но проблема — это скорость распространения информации. Сейчас информационные каналы очень забиты, происходит прессинг, заколачивание её в пространство. Да, есть люди, которые ищут то, что им интересно, но в целом вялость в этом отношении прогрессирует, слушатели всё более пассивно начинают потреблять то, что им льётся прямо в уши. И облегчение доступа играет со всеми нами злую шутку — внутренняя цена информации падает. То, что валяется под ногами, не считается ценным. А под ногами валяется всякая шняга — и тут же вынуждено валяться то, что не шняга.
Но я хотел бездонное, я улетел
— Давай вернёмся к тому моменту, откуда мы свернули на проблему выкладывания музыки в Интернет. Вот у вас всё срослось по деньгам и возможностям, вы попали в студию. Что происходит дальше? В частности, меня интересует, как работается в студии именно тебе, потому что ты всегда говоришь о том, насколько важна отдача, которую ты получаешь от слушателей на концертах. Там происходит некая магия, совместное действо. В студии это действо чем-то заменяется, как-то преображается?
— Надо начать с тех времён, когда я впервые по-серьёзному попала в студию: это была запись альбома «Колокольчики», и я помню те ощущения. Я тогда вообще не задумывалась ни о каком энергетическом потоке. Но, оказывается, когда ты на сцене, этот поток в большой степени обеспечивают зрители. Возникает конструкция из музыканта и зрителя — по аналогии с конструкцией из лётчика и самолёта. Артист — лётчик, а зрители — самолёт. И все вместе они летят.
— Ну да, по отдельности они точно полететь не смогут.
— Или будут летать как-нибудь «низэнько», подпрыгивать… Так вот, сначала я этого не осознавала, очень запросто в студии начала петь — и вдруг поняла, что я птица без крыльев. И что это состояние, которое мне и искать-то не приходилось — оно само мною овладевало — в студии и не думает приходить.
— И это был облом?
— Облом, да. Тем не менее, альбом мы записали, он живёт и бытует, и многие его любят, потому что песни сами за себя очень многое говорят. Возможно, ощущение вообще было моё субъективное. Но мне пришлось немножко драть из себя, тянуть за нервы, пытаться в одиночку стать и самолётом, и лётчиком. Я этот опыт взяла на заметку, и впоследствии сколько раз мы писались — столько раз искали способ этот момент обойти. Скажем, «Батакакумба» была записана живьём. Я сейчас её не очень люблю слушать, потому что там есть огрехи вокала и прочие мелкие небрежности. Это связано с тем, что мы записали голос с одного дубля. Это не означает, что «Батакакумба» нам далась легко, работа там тоже была большая. Играли всей группой, потом оставляли барабаны и голос, всё остальное вписывали, и таким образом альбом получился. Но вокалом я там, по большому счёту, не совсем довольна.
Дальше было по-разному, случались и провалы, но с годами у меня опыт набирался, и сейчас я уже пришла к тому, что мне не нужны зрители и не нужна группа, чтоб пережить эти состояния. Моя собственная энергия стала более укомплектованной, и я могу в одиночку управлять этим потоком. Поэтому для меня перестало быть сложным спеть в студии так, как на концерте, и даже лучше.
Другое дело, что есть более тонкая проблема: некая недостижимость идеала. Она тотальна, хотя, может быть, есть люди, для которых это легко. Они сразу поют и говорят «всё супер, всё идеально». А у меня всегда есть претензии к тому, к сему… И подползание к идеалу происходит с двух сторон. Есть пение отпущенное, раскованное, с выключенной головой, когда просто расслабляешься и не предъявляешь к себе никаких требований. От этого в голосе появляется жизнь, какая-то невероятная непринужденность, правдивость, но одновременно — огрехи.
— Потому что не следишь за собой.
— Да, ведь должны быть вещи, которые регулируются разумом. Дикция, чистота интонации, точность попаданий… Противоположный вариант — это когда я пою с очень включённой башкой. Я могу выдать абсолютно чистое, идеальное пение, в котором всё на своих местах. Но немножко улетучивается душа. Эти два полюса совместить невозможно, и всё время стоит выбор — либо то, либо это. Рецептов, панацеи тут нет, но я поняла, что дубли не помогают.
— То есть если с самого начала не задалось, то и не задастся?
— Не-не, это не относится к «не задалось». Можно нормально спеть сразу. У нас так и было при записи «Авиатора» — группа записалась, я все голоса спела, и уже вроде стадия высокой готовности… А потом настало лето, и я неделю-две-три не то чтоб отдыхала, а — не пела. И потом пришла в студию — не помню даже, зачем, какие-то подпевки сделать — и вдруг услышала, что голос отдохнул, я сама отдохнула, во мне энергия накопилась, и всё звучит лучше. Гораздо лучше! И мы начали всё заново переписывать.
Грубо говоря, существует «другой день». Иное состояние. Можно записаться хорошо, можно — неплохо, но если хочешь записаться гениально, то, возможно, будешь переделывать всё не единожды, причём с перерывами на месяц-два, а то и на полгода. И один из секретов хорошей записи состоит в том, что нужно просто отдохнуть. В состоянии заработавшейся лошади не будешь хорошо звучать — будет прилично, но какой-то звон, дыхание, близость тембра появляются, только если отдохнёшь.
— А аранжировки? Вы приходите в студию, имея запас обкатанных на концертах песен, но некоторые песни, как ты говорила, сочиняются прямо по ходу записи. Как решается в студии форма песни, сочинённой только что?
— Песни не рождаются прямо в студии, это история не про нас. Но да, мы пишемся полгода, за это время я сочиняю ещё 10-20 песен, мы их играем на концертах, и вдруг понимаем, что какая-то новая песня просится в альбом. И мы слушаемся, включаем её туда помимо первоначального плана. Такое случается, мне вообще свойственно принимать неожиданные решения. Но всё равно процесс кристаллизации песни происходит с участием зрителей и концертной деятельности в целом. Как у нас было с «Асимметрией»? Мы её сначала сыграли на двух-трех концертах втроём с Петей Акимовым и Серёгой Индюковым — из неё прекрасно получается акустическая вещь. Когда у неё в общих чертах появилась форма, фактура, мы её попробовали поиграть с группой. И после пары удачных концертов поняли, что это круто, и захотели записать.
— Совсем «с колес», стало быть, песня в студию не попадает?
— Нет, ей нужно повращаться в концертной стиральной машине. Сам процесс записи — очень быстрый. Скажем, на «забивку» трёх песен выделяется одна смена. Это конкретная, даже тупая работа. Не творчество, а как раз момент включённой башки. Максимально точного воспроизведения того, что заранее приготовлено. И по сигналу мы должны это очень чётко сыграть, очень точно попасть в темп… От первой записи остаются, опять же, барабаны и пилот-голос. А потом начинается этап, когда каждый записывает свою партию. И вот тут случаются неожиданности и озарения, эксперименты. Плюс дополнительные партии — на концерте гитара одна, а на записи их может быть сто. И этот этап доводки инструментала может длиться долго. И лишь потом мы уже приступаем к записи чистового голоса.
Из состояний материи мне подойдёт любое
— В каждом альбоме песни подбираются под концепцию или концепция выстраивается от песен? Под концепцией я подразумеваю как некую общую тему, так и общее звуковое решение, например.
— Это как складывать слово «вечность» из льдинок, причём надо выбрать нужные льдинки из большой кучи. И вот складываешь — что-то уберёшь, что-то добавишь, потом уберёшь целый блок… Часто первоначальная задумка сильно меняется. Обычно отталкиваешься от того, что «ребята, у нас есть ряд классных песен, давайте их запишем», а потом смотришь, что именно из этих классных песен в альбоме складывается.
— И ты в какой-то момент понимаешь, про что вся эта история.
— По большому счёту, всё равно, про что эта история. То есть смысл имеет сам спектакль, а не его сюжет. Про что он — про Золушку или про Серого Волка, какая вывеска будет на нём висеть, не совсем важно. Хочется сделать нечто цельное. На концертах я всегда стараюсь выстроить историю, продумываю, почему за этой песней идёт вон та… это в какой-то степени сочинение сказки. Так происходит во многих видах искусства. Тот, кто хочет снять кино на определённую тему, раскрыть именно её, скорее всего — документалист. А тот, кто снимает художественный фильм, ищет сюжет, историю, в которую можно вложить свои смыслы. В итоге часто оказывается, что человек всю жизнь озвучивает или визуализирует одну и ту же тему, но выглядит она каждый раз по-разному. В виде разных притч и заходов с разных сторон. Главное — это всё равно атмосфера.
— Мессидж целого альбома существует? Или он раскладывается на мессидж отдельных песен?
— Он существует, но это не вербализируемая вещь, это своего рода мета-идея. И если я её буду пытаться вербализировать, я её тем самым профанирую. В этом нет никакого смысла. Зачем записывать альбом, если я могу то же самое рассказать словами? Мы передаем то, что не говоримо словами. Сама идея состоит в том, что слушатель получает комплексное переживание. У инков, вот, было в ходу нелинейное мышление, у них не существовало прямых логических доказательств. Было понятие «последовательность действий, приводящих к постижению истины». Причём последовательность может быть совершенно необъяснимой. Поэтично говоря, ты постучишь головой по мокрому камню, потом будешь три дня голодать, потом увидишь смерть своей матери, потом съешь лягушку, и тогда до тебя что-то дойдёт.
— Из этого, собственно, родились все ритуалы. И все суеверия.
— Песня — это не ритуал. Песня — это переживание. Это достаточно мощный выброс в реальность, где простая логика не работает. Если ты срезонируешь и попадёшь в эту реальность, то вынесешь из неё нечто, о чём невозможно рассказать. Но в какой-то степени станешь другим человеком.
На ножах с любовью, с вечностью на «ты»
— Я тебе могу рассказать, что я подумала об «Авиаторе», послушав его несколько раз: я поняла, что это самый страшный твой альбом из всех, которые я знаю.
— Круто. Даже не знаю, комплимент это или наоборот.
— Это не из серии комплиментов. Альбом действительно стрёмный. Мне кажется, что я понимаю, о чём он, и я считаю, что человек, который осмеливается говорить об этом вслух, должен обладать большим мужеством.
— Мне нравятся твои слова, они звучат очень поэтично. Интересно, что ты имеешь в виду.
— Ты всегда очень откровенно говоришь о своих чувствах. Однако нужно иметь опыт переживания подобных чувств, чтоб оценить степень твоей откровенности.
— Если ты имеешь в виду любовную лирику, то ты всё правильно говоришь. Но там, в альбоме, есть ещё один план. Любовь — это внешний слой. Я могла бы сказать, что это разговор о любви и смерти, и даже можно убрать отсюда слово «любовь» и оставить только «смерть». И даже «смерть» — не совсем то слово… Это описание существования на очень тонкой плёнке, которая отделяет нас от неведомого. И вот это неведомое наводит реальный ужас. И когда ты говоришь, что альбом страшный, я сразу думаю об этом. Несмотря на то, что я об этом рассказываю в очень весёлой, картиночной, игровой форме.
Вот если бы ты мне рассказала, что увидела в альбоме этот план, я бы посчитала, что ты меня совсем поняла. А любовная линия…
— Любовная линия там есть. Другое дело, что талантливый человек, даже излагая какие-то простые, очевидные и однозначные вещи, их так или иначе генерализирует, выходит на более широкие круги. Он разомкнут на Вселенную, и его в любом случае выносит за свою частную проблему, даже серьёзную и болезненную, и в картинку вплетается многое другое, что происходит вокруг.
Альбом получился очень летящий, отважный, внушающий надежду, но вот весёлым я бы его не назвала. В той же «Птичке» или в «Длинной» совсем ничего весёлого нет.
— Да, но самый главный-то мессидж той же «Птички» в том, что есть некий наблюдатель. Ты двоишься, выделяя из себя нечто, что смотрит со стороны. И сама позиция находящегося вовне открывает тебе другие горизонты. Ты понимаешь, например, насколько мелка та букашка, которая думает, будто потрясает своими переживаниями небеса и землю. Видишь, что это — кино, которое происходит на плёнке воображения, и на самом деле мир чудовищно огромен и не познан, и это одновременно безжалостно, прекрасно и величественно.
— Но от того, что твоя личная боль в масштабах Вселенной — размером с песчинку, она болит-то внутри тебя не меньше. И даже от осознания того, что в мире есть триллионы сущностей, которые переживают то же самое или диаметрально противоположное, или вовсе ничего не переживают, легче не становится. Меня это точно не утешает.
— Ты произнесла слово «боль», причём так безысходно произнесла… Но то, что я описала сейчас — некий устрашающий и величественный опыт — он, в принципе, лекарство. Убийственное, конечно, лекарство — как гильотина от зубной боли. Но в итоге получается совершенно неожиданный результат. Понимаешь, что так и надо, что эта история тебя выковывает, что изменяется сама твоя сущность, вплоть до молекулярного состава. Ты переползаешь на другой уровень — уровень человека, познавшего это.
Что бы ты предпочла — чтоб у меня было всё легко и мило, но этих песен не было, или чтоб у меня было всё не клёво, зато я вот такие вещи пропустила через себя? Хотя это вопрос немножко неверный, потому что я тебя спрашиваю про себя.
— Если б я знала, что не услышу десятка твоих песен, даже самых прекрасных, но при этом ты будешь безбрежно счастлива в любви, я бы сказала: «Да и фиг с ними, будь счастлива, Оля!»
— Это ответ любящей мамы (смеётся), которая не хочет, чтобы её сын отправлялся на какое-то трудное и опасное задание, туда, куда человек по доброй воле не полезет. И, в общем, это правильно, да и сам сын не очень хочет. Но если он вернулся живой, он скажет, что это было крутейшее время в его жизни, и он пережил то, что сделало его другим человеком.
Есть такая штука — безжалостность. Это вовсе не жестокость и, тем более, не бессмысленная жестокость. Безжалостность — это то, что движет рукой хирурга, когда он знает, что должен разрезать сейчас эту плоть, чтобы спасти своего пациента.
— Когда видишь, что близкий человек страдает, всё-таки первым делом хочешь, чтобы он не страдал. И потом уже начинаешь думать, что, может быть, ему это страдание пойдёт на пользу.
— Буддисты вообще-то считают, что страдание не нужно, что оно не является необходимым этапом в жизни человека. Страдание — это следствие сворачивания на неправильную дорожку и блуждание в дурных сновидениях. Итогом этого должно стать возвращение из дурного сновидения в хорошее сновидение, а лишь оттуда возможно пробуждение в просветление. Из дурного — не проснёшься. Но опыт сворачивания не туда выбирает сам человек по каким-то своим причинам. То есть, в отличие от христиан, буддисты не считают, что человек создан для страдания. Они считают страдание неким отклонением, причём исправимым.
Весь этот озон и оксиген
— Вопрос, который тебе наверняка уже надоел, но, тем не менее, хочется его задать: есть ли надежда когда-нибудь услышать переписанным начисто (или просто записанным в студии) старый и очень старый твой материал? Или изданные архивы?
— Не знаю, как у других музыкантов, а у меня есть большой-большой список песен — этакий памятник нереализованному. Это вроде как планы, но одновременно я невооружённым глазом вижу, что они невыполнимы. Одиннадцать песен, вошедших в новый альбом, который мы писали полгода — микроскопическая часть айсберга, на размеры которого мне страшно смотреть. Я бы очень хотела, чтобы студийный процесс пошёл быстрее и вообще как-то отладился, но пока не вижу предпосылок к этому.
— Я спрашиваю без упрёков и необоснованных надежд…
— Я понимаю и просто описываю тебе всю обстановку. Мне самой всегда интереснее реализовать нынешние горячие пирожки. Чтобы копаться в архивах, мне надо или клонироваться, или искать кого-то, кто бы потратил годы своей жизни на прослушивание всех записей, концертов, сбор дайджестов из всего этого… Но нету такого человека. Он ведь ещё должен разбираться в том, что будет слушать. Приведу в пример Курёхина, который умер, не успев привести в порядок свои архивы, после чего другие люди взяли и выпустили всё без разбора. Результат в итоге производит не очень хорошее впечатление. Надо было фильтровать, куски какие-то выбирать. Может, там смысл был в действии на сцене, а мы сидим, подкладку слушаем и думаем — а чего тут великого-то?
— Так с очень многими происходит: издаются после их смерти черновики, бутлеги…
— Причём сам автор этого бы не пропустил, фильтранул. И дело не в том, что я якобы не хочу издавать свои архивы, пропускать их к людям — я просто хочу, чтобы шлак был отфильтрован. А это работа тяжёлая, мутная, длительная, и у меня нет на неё терпения. А посторонний человек может не понять моих критериев. Может, ему песня нравится просто за то, что её спела Ольга Арефьева… В общем, нужен кто-то достаточно критично настроенный, высокоорганизованный. Хотя… может быть, и не нужен, может быть, даже хорошо, что это не издано, и в идеале всё нужно переписать в студии. Но реальность показывает, что мои планы на студию тысячекратно превышают мои возможности.
— А разве нет таких концертных записей, которые тебе самой нравятся от и до?
— Ты же понимаешь, что я не сижу и не слушаю свои старые записи.
— Но ведь что-то в своё время издавалось на кассетах.
— Да, когда-то у нас были кассеты «Живой Ковчег», я сама собирала удачные песни из разных концертов. Я их, честно говоря, много лет не переслушивала. Но вот обнаружила, что в торрентах они лежат. То есть без меня люди разобрались, оцифровали и выложили. По идее, можно было бы действительно поднять какие-то старые кости, найти исходники, реставрировать… Но при этом мне памятна попытка реставрации «Аку-Аку». Это ведь был не один концерт, а примерно пять, во многом дублирующих друг друга по содержанию. Я слушала песню за песней, собирала варианты в кучки, чтобы выбрать лучший, возилась-возилась, и честно говоря, облысела всё это делать. Невыносимо! Особенно когда выбор неочевиден. Тут я лучше спела, но там лучше сыграл флейтист, а там в записи меньше шумов… Потом я это отдала реставрировать нашему звукорежиссёру, а он дал ещё какому-то ухарю, который тупо пропустил запись через убойные фильтры, и от неё вообще чёрт знает что осталось, хоть в помойку выкидывай. И с меня ещё взяли за это деньги. Я плюнула и это дело забросила. Моя энергия слилась, слишком долго и криво это всё шло. А теперь смотрю в торренты — и там лежит «Аку-Аку». Ну и прекрасно! Живёт себе… Есть вмешательство мира, помощь мира. Конечно, жаль, что лежит в плохом качестве, а с другой стороны, всё уже сделано без нас. Это те самые дополнительные руки, которых мне не хватает.
— То есть ты находишь в этой самодеятельности некие позитивные стороны?
— Если это касается «Живого Ковчега» и «Аку-Аку» — да. Это не было выпущено, просто переписывалось с кассеты на кассету, но я сама давала кассеты людям. Вот это нормально, пусть будет. Но я очень не люблю, когда записываются концерты из-под полы и потом выкладываются — ненавижу это просто! Потому что я очень критично отношусь к таким записям, с одной ноты слышу, если запись неудачная или я спела неудачно. Бывает ведь. И мне очень стыдно, как будто меня раздели, вывернули моё нижнее бельё. Зрители-то на концерте на этом не акцентируются, потому что есть живая обстановка, где совершенно другие правила. У нас происходит энергетическое взаимодействие, есть звук, существующий в этом помещении… А запись сделана непонятно откуда, и там всё по-другому. Музыка вывернута наизнанку, половину инструментов не слышно, зато голос торчит, как у человека, который разговаривает в орущих наушниках — слышали же все, как нелепо он при этом кричит… В итоге ты стоишь оплёванный, а кто-то, радостно потирая ручонки, это выкладывает в Интернет. И ему всё нормально.
— Но бывают ведь записи концертов, имеющие историческое значение. Скажем, концерт «Блюз-Ковчег» в Химках 1992 года. Прекрасные песни, сильные музыканты…
— Да, вот эти песни есть в исполнении, которое я считаю удачным.
— Вот эту запись почистить бы да выпустить.
— Знаешь, тот факт, что эта запись есть в торрентах, сразу же отрубает у меня желание ею заниматься. Я вижу, что хорошо ли, плохо ли, но работа сделана. И люди должны понимать, что тем самым они у меня в голове поставили галочку «сделано». И я этим заниматься уже не хочу. Потому что это реально очень геморно — копаться в своём прошлом, всматриваться через лупу. А всё уже есть, кто хочет послушать — берёт и слушает. Сделав поправку на исторический архив. Хотя, может быть, найдётся человек истовый, бескомпромиссный и вызывающий моё доверие, которому я отдам все свои архивы без страха, и который готов потратить на это несколько лет жизни. Я вот не готова. В моей жизни и так слишком много Ольги Арефьевой, иногда хочется от неё, родимой, отдохнуть. Я, в общем-то, живое существо, которое не помнит это имя половину своего времени, и не рассматривает бесконечно свою внешность, рефлексируя прошлые действия, а просто живёт. Иногда меня подлавливают — в транспорте, в магазине, в общественной уборной (смеётся) — подходят и говорят: «О, вы Ольга Арефьева!» В таких случаях я даже могу ответить: «Извините, я не на работе». Я хочу быть не образом, а человеком, и чтобы моим друзьям было совершенно пофигу, какими буквами моё имя записано в каком-нибудь Зале Славы. И вообще из каких букв состоит моё имя.
Автор: Екатерина Борисова