Интервью для сайта «Наш НеФормат». 2 марта 2015 г.
…Я воспринимаю себя как некое нервное окончание человечества. Одно из. Я очень едина со всеми, кто со мной в резонансе. Просто я волею судеб нахожусь на острие этого резонанса.
27 февраля 2015 в московском ЦДХ прошёл первый концерт-презентация нового альбома Ольги Арефьевой и её Ковчега. Альбом называется «Время Назад», и концертов, представляющих его публике, будет ещё немало в разных городах страны, так что услышать, прочувствовать и получить впечатления смогут все желающие.
А нас с Ольгой примерно за неделю до премьеры посетило синхронное желание обсудить этот альбом в формате интервью. Это не первый такой случай в истории нашего знакомства — и всякий раз разговор сам собой выходит за рамки обычного обсуждения песен. Любая беседа с ней похожа на путешествие, полное удивительных открытий, и я никогда не знаю, куда нас обеих это путешествие приведёт.
В этом интервью мы отчалили от вопросов формы и иногда к этой пристани возвращались. А потом снова уплывали в неведомую даль.
Нервное окончание человечества
— Я прочла анонс к презентации и вынесла из него мысль, что музыкально альбом обращен к 60-м — 70-м годам. Так ли это?
— Нет, это не совсем так — а, может быть, совсем не так. Это некое упрощение.
— В альбоме есть блюз, есть психоделия, есть реггей, прогрессив-рок, а это жанры, которые пережили период расцвета как раз в то время. Или ты жанровыми категориями не мыслишь?
— Я не очень хорошо разбираюсь в этом всём. Но я просто знаю, как мы всё это писали — там очень много всего нового.
— Нового — в плане чего?
— В плане звука. Мы делали современный звук.
— Понятно, что сейчас воссоздавать именно звук 60-х совершенно не нужно.
— А главное — это невозможно. Сейчас уже нет той аппаратуры, то есть она — раритет, который очень дорого стоит и очень сложен в использовании. Лишь отдельные коллекционеры используют плёночные магнитофоны, старые гитары, ламповые усилители, даже фотоаппараты тех времен… То, как люди делали тогда звук — это просто чудо, к которому сейчас никто не может приблизиться. Сейчас совсем другие стандарты. Человеческие в том числе. И если я слушаю музыку тех времен, мне остаётся только удивляться тому, как люди делали чудеса. И мы даже не замахиваемся на повтор, потому что у нас совсем другой инструментарий, да и нет такой задачи — подражать. Это всё равно, что дагерротипы сейчас снимать. Есть люди, которые этим увлечены как артефактом, а если надо просто сфотографировать, берётся цифровая камера, потому что она доступна.
— То есть если не стоит задача сделать какое-то ретро, оно и не делается.
— Конечно.
— Я тут перечитала наше старое интервью…
— Я его тоже перечитала. У тебя удивительным образом получилось одно из лучших моих интервью.
— Спасибо, это очень приятно слышать. Так вот, у нас там шёл разговор, в частности, о том, что ты постоянно не находишь времени на свои архивы. Не на то, чтобы реставрировать записи — хотя и на это тоже — а на то, чтобы возрождать старые песни и давать им какую-то вторую жизнь. И очень здорово, что ты подняла песню «Время Назад», что до неё у тебя дошли руки…
Вообще, знаешь, я считаю, что когда журналист берёт интервью, он должен не рассказывать о себе, а слушать то, что артист говорит, но тут я просто не могу удержаться. Дело в том, что с этой песни для меня как раз и началась ты. Была осень 1991 года, я с друзьями гуляла по Москве, и они меня затащили в «Рок-Кабаре» Дидурова, оно в каком-то парке было…
— Да, в Сокольниках, кажется.
— Наверно. Там выступали какие-то люди и, в том числе, ты. Я тогда понятия не имела, кто ты такая.
— (смеётся) Я тогда и сама понятия не имела, кто я такая.
— Ты пела одна под гитару, и я совершенно не помню, что именно ты пела, кроме вот этой песни «Время Назад». Я услышала эту песню и поняла: вот моя любимая певица. И за 23 с лишним года моё мнение не изменилось.
— Ты именно словом «певица» оперируешь? Или ты бы могла сказать «моя любимая песня», «моё интенсивное переживание момента»?
— Нет, были в моей жизни и более сильные переживания по поводу рок-музыки. Когда я в 19 лет услышала LED ZEPPELIN — это переживание до сих пор по интенсивности ни с чем не сравнимо. И есть у тебя песни, которые я больше люблю, хотя и эту, безусловно, тоже люблю. Но я до того не подозревала, что на нашем пространстве существует человек с таким поразительным голосом, который настолько невероятно может спеть блюз. Почему-то остальные песни, которые ты тогда пела, не раскрыли мне тебя. А услышав эту песню, я поняла, что ты лучшая певица, которую я знаю в нашей стране.
— Это означает, что эта песня даёт раскрыться каким-то сторонам. Можно об этом, кстати, поразмышлять.
— Например, она очень благодарная для показа возможностей вокала.
— Я категориями вокала давно не мыслю. Выступление — это переживание. И для меня оно тоже очень сильное. В песню «Время Назад» не надо ничего вкладывать — начинаешь её петь, и она сама тебя несёт, всё тебе говорит и даёт.
— Если её рассматривать в контексте всех блюзов, которые были здесь сочинены — а мы народ неблюзовый, в общем-то, блюзов у нас написано не очень много, разве что Юрия Наумова если вспомнить…
— У Чижа есть блюзы, у Умки несколько.
— Да, но ты понимаешь, у них всех — кроме Наумова, кстати — блюзы не свои, а основанные на вещах Джей Джей Кейла, Питера Грина… А вот самостоятельный блюз написать, свой собственный…
— Интересные вещи ты говоришь, у меня начинает интенсивно работать голова, мы цепляем хорошие вопросы… Да, действительно, если подумать, исполнители блюза в нашей России просто калькируют какие-то вещи и не выходят за рамки кавер-звучания. В лучших вышеупомянутых случаях берут чужую мелодию — разумеется, забывая указать первоисточник, и пишут удачный русский текст. А слушатели благодарно принимают это за чистую монету. Есть группы, достаточно достоверно воспроизводящие блюзовый саунд, от которого я, тем не менее, не испытываю возбуждения и экстаза. Лучше послушаю оригинал.
— Вот именно! В том-то и дело!
— А сочинить блюз на самом деле, написать его собственной кровью, не изображая и не повторяя кого-то, не садясь на чужие энергии — это совершенно другая история. И это получилось у того же Наумова, хотя я вообще не считаю, что он играет блюз. Вообще-то у этого жанра есть чёткая трёхстрочная структура, блюзовый лад — правила, которые он вообще не соблюдает. Он пишет, скорее, песни про блюз, а может, поэзию про блюз. При этом у него есть личность, самобытность. Когда она есть — мне неважно, соблюдает он правила или нет, теми ли словами жанры обзывает.
— Так меня потому настолько и вштырило «Время Назад», что это был такой блюз, которого я ни у кого не слышала прежде.
— Знаешь, похоже, это и для меня райская птичка. Песни — это птички, они залетают, и вот она ко мне залетела. Ты вот рассказываешь, что это было в 1991 году, а я как раз недавно специально порылась в датах… Я давно ничего не датирую, но был момент, когда я пыталась быть хорошей девочкой и всё держать в порядке — так вот, именно осенью 1991-го эта песня и была написана. В сентябре. Тогда у меня ещё не было группы. Потом на один год возник Блюз-Ковчег, и мы честно пытались играть ритм-энд-блюз. И я сейчас этот опыт оцениваю как учебный. Вроде было ощущение, что мы это поднимем, но, слушая сейчас, я понимаю, что это были довольно школярские упражнения, хотя и очень искренние. И экзистенциальная высота и самобытность была достигнута в одной-единственной песне — «Время Назад», написанной до возникновения группы. Всё остальное я сейчас с этакой усмешечкой воспринимаю. При том на репетициях у меня случались сильные переживания — например, когда мы делали импровизированные переклички голоса и гитары.
— Именно поэтому ты ту программу целиком воссоздавать не стала?
— Да. Хотя недавно проявился гитарист Блюз-Ковчега — он до сих пор играет с тем же барабанщиком, группа у них есть. И он предлагал собраться и снова это дело сыграть. Красиво выглядит: и клавишника старого позовём — считай, проект снова жив. Но я вот подумала и поняла, что мне это сейчас не интересно. Послушала, что они сейчас играют — они все эти годы не бросали копать блюзовый тоннель и куда-то продвинулись. Я уважаю это. Они проживают свою историю, которая им действительно интересна, они хотят ритм-энд-блюза. А я хотела не блюза как такового. Я хотела переживания истины, отрыва башки вот этого…
— А как оно переживается? Тобой?
— Это чувство выхода из тела, прорыва из земного материального мира. Какими музыкальными средствами оно будет достигнуто, для меня не очень важно, я не молюсь на жанры или даже виды искусства. Сейчас мы этим же занимаемся в театре, и там у меня даже лучше иногда получается. В музыке это тоже достижимо. Просто это явление очень ускользающее.
Кстати, у меня есть знакомый йог, он когда-то заметил: вот что означает слово «вштырило» или «вставило»? Это жаргонное словечко описывает энергетический удар снизу вверх, фонтан от основания позвоночника доверху с выходом через верхние центры — в пылающие глаза и переживание космоса. Я подумала — а ведь и правда!
Вот подобным образом я бы описала, что такое «отрыв башки». Отключение рассуждающего, анализирующего разума и включение в чистое переживание бесконечности.
— В новом альбоме, я считаю, произошла идеальная реставрация песни, если можно такое слово употребить…
— Я бы тебя очень попросила не бросаться такими словами — «восстановление», «реставрация».
— Попробую объяснить, что я имею в виду. Удалось спустя двадцать с лишним лет спеть её с тем же отвалом башки. Удалось сделать запись вокала и инструментов намного более профессионально, чем тогда, но, к большому счастью, не потерять дух и полёт.
— Ну да, мы её, наконец, записали не со случайного концерта на вшивую кассету, а полноценно, в студии. Но я тебе сейчас поясню, почему я протестую против слова «реставрация». Песня такого типа — это молитва, а может быть, гимн, а может, магия. Это переживание, и оно случается только здесь и сейчас, без дураков. Никаких ностальгических заглядываний в прошлое. Это вход в особые состояния. В них так запросто не забежишь. Люди их ищут по-разному (усмехается), и честным, и нечестным путём, про это можно поговорить отдельно. И тут нет никакого вчерашнего дня. Меня всегда тошнит от этого: «Вспомним молодость…» Да ни фига! Мы сейчас самые крутые! Человек развивается всю жизнь! А унылые погасшие люди, которые говорят «давайте выпьем за то, какими мы были»… «о, мы же играли рок, помнишь?». Не помню. И вообще я живу и общаюсь здесь и сейчас. Для меня контакт с такими людьми даже опасен, я прямо чувствую, как они ко мне тянут щупальца, чтобы присосаться. Выцветший, несамостоятельный, вампирический человек мне неинтересен. Зато прекрасен человек пылающий, и если это старик — ещё круче! В молодости у нас всех есть пацанская энергия, которая досталась с рождения, и мы ею можем швыряться. И дураки её разбрасывают: орут, торчат, бухают, с балконов падают. И до свидания: перед тобой 30-летний огарок человека. И не говорите, что они бедненькие. Есть полно случаев, когда люди выкарабкивались с самого дна, а не только из этого теплохладного состояния. Кто прожил жизнь и не слился, кто научился быть несгораемым факелом — тот молодец… Для меня самые крутые люди — это старые люди. Та же Патти Смит. Я вот сейчас на неё смотрю и понимаю: эта тётка — умница. Тут речь о том, чтоб не просто дровами небо отапливать, а возжечь свой внутренний огонь. Тогда ты с этим огнём дружишь и даже им управляешь. Скорее, даже играешь: огонь ведь — страшная стихия. Стихия безжалостна, но если ты сильный и её достоин, то она очень здорово с тобой играет в небесные игры.
— Насчёт Патти Смит я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду. Когда она первый раз приезжала в 2005 году, я была на пресс-конференции и пережила там совершенно удивительное чувство. Она входит в помещение, и первые несколько минут ты видишь только то, что видят глаза: не очень молодая, не очень красивая, просто одетая женщина. И вот она начинает говорить, общаться — и ты видишь перед собой женщину ослепительно красивую и ослепительно молодую. Просто сияющую красотой. Это поразительно. Я с тех пор перестала бояться старости. И дай бог мне…
— Не надо ждать, чтобы кто-то дал. Это вопрос личной воли самого человека, который должен быть достаточно бескомпромиссен по отношению к себе. Мы же говорили про стихии. Несгораемые бессмертные люди, которые прошли через всё — известность и падения, очень сильные переживания, мощное давление мира — вот кто прекрасен. Сила может либо сжечь, либо закалить. Очень зависит от личного выбора в каждую секунду времени. Ты или пьяный идиот, которого несёт — или принимаешь все вызовы, берёшь на себя ответственность и ищешь единения с той великой силой, которая нам показывается и через нас поёт.
— «Дай бог» — это просто оборот речи. Если у меня самой получится быть в старости такой, как Патти Смит, если окажется, что во мне это есть — хотя бы на некий процент — я буду довольна прожитой жизнью.
— Цели «быть как кто-то» не может быть. Цель другая: каждую минуту своей жизни быть бескомпромиссным к самому себе. А всё прочее будет побочным результатом… Ты довольна прожитой жизнью? (смеётся)
— Пока да.
— Ну вот.
— Давай вернёмся к альбому, а то мы можем так три часа проговорить, а об альбоме не вспомнить… В нём есть блок старинных песен — «Мыловар», «Оборотень», «Папоротник» — которые частично были уже прежде записаны.
— Ну да, были какие-то случайные воплощения этих песен, и чтоб эти записи не оставались единственными, мы их попытались реализовать на новом уровне. Музыкант ведь всегда внутри имеет ощущение и хочет его выразить. Я очень часто себя на этом ловила: подключаешься к какому-то очень крутому ветру из космоса, получаешь небесное семя, которое надо вырастить здесь. После чего начинается куча трудоёмких этапов, земная мельница это всё перемалывает. Взаимодействуешь с музыкантами, со зрителями, со своей земной природой — и наконец что-то формируешь, и вроде даже хорошее. И постепенно забываешь, что было на самом деле. А потом просыпаешься — бамц! — и думаешь: блин, а ведь не это было. Мы что-то потеряли. Тебя в этой мечте никто не поймёт никогда в жизни. Скажут: «Почему не то? Всё то! Нам нравится». Музыканты скажут: «Что ты нас мучаешь? Мы уже давно всё выучили, нам хочется расслабиться и получать удовольствие, а ты нас опять терзаешь!» И не всегда это можно победить. Иногда нужно надолго отложить песню, чтобы забылось, как оно было. Вопрос в количестве энергии. Когда у тебя её больше — начинаешь прозревать, что делать, куда идти, чего не хватает, начинают роиться желания и планы. А когда её мало — забываешь, будто не было. Вот этот баланс энергии — штука довольно важная, не всегда получается им управлять. Но я наблюдала уже многократно свои пробуждения и засыпания, и понимаю, что прозрение — всего лишь вопрос энергии. И когда чуть-чуть поднакопилось её — видишь следующий горизонт, к которому можно сделать шаг. И это никакая не реставрация, не переписывание, а попытка долететь до правильной планеты. Только планета всё время движется, и это тоже надо понимать.
— Раскрыть песню полнее, объёмнее?..
— Попасть в неё, просто точнее попасть. Ты вот упоминала LED ZEPPELIN, да? Ну вот скажи, какие их записи самые крутые? Живые записи! С концертов, когда звёзды правильно встали.
— При этом сегодняшний Плант очень интересен сам по себе. А знаешь, почему? Потому что он всё время в движении, он не останавливается вообще.
— Я сейчас ещё немножко поняла, как объяснить, почему первые впечатления самые сильные. Происходит инсайт — когда на сером фоне будней в небе разрывается дыра — и ты видишь мощный свет. И по сравнению с фоном это настолько круто, что запечатлевается как нечто самое яркое на свете. После чего эта дырка в небе может затянуться, а потом снова потихоньку начать раскрываться… Но ты движешься вверх и со временем выходишь в эту другую погоду, как самолёт над облаками, встречаешь этот же луч света, такой же мощности. Но уже на новом, ярком фоне он такого впечатления не производит. И победа уже не переживается как победа, хотя это она и есть. Но зато ты с энергиями такой силы уже дружишь, ты уже здесь свой — и можешь их воспроизводить.
— А остаётся ли во всём этом место слушателю?
— Конечно. Обязательно. Это же коллективное действие.
— Я понимаю момент творчества — момент творения — как абсолютно интимный. В этот момент человек не оглядывается на то, кто как оценит результат и оценит ли вообще. И только уже после того, как вещь сотворена, творец вновь обрастает слушателями или зрителями.
— Ты это видишь по-другому, чем я. Я не воспринимаю себя как отдельного человека. Я воспринимаю себя как некое нервное окончание человечества. Одно из. Я очень едина со всеми, кто со мной в резонансе. Просто я волею судеб нахожусь на острие этого резонанса. Я не тот, кто отдельно от человечества, от слушателей что-то сочиняет и потом свысока этим делится.
— Совершенно не обязательно свысока.
— Ну хорошо, не свысока. Но искусство — действие коллективное. Все эти люди, которые испытывают переживание вместе со мной, мне как бы делегируют своё внимание. И я это внимание каким-то образом подключаю к той дырке в небе, которую нахожу. И мы все вместе становимся тем чувством, которое переживаем.
— Звенья одной цепи?
— Это не цепь. Мне это видится как рупор, как пирамида или как воронка… Или как луч. Или как нервные окончания на руке. Через меня что-то воспринимает палец, а палец — часть руки, а рука — часть человека, а в человеке живёт сознание. Огромное человеческое сознание. И меня во всём этом очень мало. Отсюда ощущение, что это моя функция, миссия, работа, и я должна это сделать, но не для того, чтоб меня потом хвалили. Для меня не самая приятная часть жизни — когда меня пытаются загнать в образ, просят автографы, смотрят липко-любопытно-навязчиво… Вот лампочка горит — в ней есть свет, а вот она погасла. И происходит какая-то бытовая жизнь, вольфрамовая нить не накаляется, я просто предмет.
— Не выполняешь в этот период свою главную функцию?
— Ну да. Когда горишь — никто тебя не может тронуть, да ты и сам себя не можешь тронуть, потому что тебя нет. Поэтому подходить к негорящей лампочке — или к пустой тарелке, на которой сейчас нет еды — и говорить «о, как круто»… Я говорю: «Я — посуда. К кому вы сейчас обращаетесь?» (смеётся) Я в быту — совершенно не демонстративная личность, предпочитаю вести себя тихо и незаметно. При этом я говорю очень честно: «На сцене мне нужны ваша энергия, внимание». Когда выхожу на сцену, я требую от зала тотального участия, и когда зал это участие даёт, — а он это делает с готовностью, потому что ради этого и пришёл — тогда мы вместе влетаем в стратосферу. А поодиночке это сделать труднее.
— После этого всего спрашивать тебя про отдельные детали текстов или музыки даже как-то неудобно.
— Да нет, спрашивай.
— Смотри: вышеупомянутый блок старых песен, которые мне хочется назвать психоделическими — не знаю, как ты сама их называешь — создаёт некий каркас альбома и определяет его общее восприятие. И если несколько твоих предыдущих альбомов были в большей или меньшей степени посвящены теме «человек и театр» — или «театр в человеке», или «человек в театре», то здесь я этой темы не вижу, а в целом я бы его охарактеризовала как философский. Философско-мистический. Это достигалось путём подбора конкретных песен или само так сложилось?
— Конечно, мы собираем какие-то мозаики, хочется определённое единство собрать.
— Ещё есть две песни-притчи — «Средневековый Барон» и «Сион». Поучительные истории. Причём текст «Барона» на меня производит такое впечатление, будто он взят из какой-то книги, из трактата даже.
— Для меня «Сион» — в чём-то посвящение Майку Науменко. Я ощущала его дурацкую ёрническую интонацию, писала попутную песню, она весёлая, немного шутливая, немного разочарованная — этакое бесшабашное веселье человека, который идёт не зная куда и ищет незнамо что. Но верит, что оно есть. Даже если его нету. И поэтому проживает удивительную жизнь. Пьянчуга, хиппарь, путешественник, бродяга… Бродяга Дхармы. Потому что если хочешь выйти из этого будничного мира, то всё равно, куда идти, главное — идти. Стоит остановиться — и тут же попа обросла ракушками, и ты уже никуда не идёшь. Это мистическое путешествие. И точно так же барон со своим слугой отправляются в воображаемое паломничество. Им тоже совершенно всё равно, куда идти. Они представляют, что идут в Иерусалим, причём идут торжественно, со своими конями, флагами, оружием…
— …А потом выясняется, что всё это игра.
— …И Иерусалима на самом деле никакого нету. Но они идут и действительно туда доходят, потому что мир им подкидывает способ туда попасть. При том что этот способ ломает все их ожидания. Они-то думают, что они красиво пройдут и вернутся вдохновлённые — и вдруг полный облом, и вся их торжественная красота оказывается шелухой, а Иерусалим — это необходимость быть готовым к неожиданному. Например, спасти младенца, подкидыша, который всему мешает и всё ломает. Но они сделали выбор, и это был правильный выбор.
Кстати, насчёт текста ты права. Я его где-то увидела, не помню, где. Долго потом искала и не нашла. Кто-то где-то кому-то в переписке написал первые три фразы, я их почему-то запомнила и дальше дописала. Это стихотворение в прозе, белый стих.
— Очень нехарактерная для тебя форма, между прочим. Кстати, вот ты сказала, что «Сион» — это от лица Майка, а дальше у тебя песня «Пойдём По Радуге», которая по форме — буги-вуги.
— Ну… Вообще-то это не буги-вуги.
— Я могу ошибаться, конечно.
— Мы с тобой сегодня всё время уточняем термины: что такое блюз, что такое буги-вуги. Для меня в эти слова вложены конкретные музыковедческие значения. Зато интересно сверять карты, потому что в России всё преломляется очень сильно. Тут и за реггей считают совсем не реггей, и за блюз — совсем не блюз, но в этом есть своя сермяжная правда. Это русская почва, в ней главное — настроение, а конкретные музыкальные признаки не так важны (смеётся).
— Тогда уж ещё о форме. Вот песня «Два» — она ровно посерёдке альбома, хотя не скажу, что она центральная — и не знаю, крутят ли её уже по радио, но, мне кажется, обязательно будут крутить…
— …Потому что она очень и очень красивая.
— Да! Но я хотела сказать, что она очень непротиворечиво сочетает ритм-энд-блюз и русскую народную песню. Имеется в виду не аутентичный фолк, а, скорее, городской романс XIX века.
— Ты опять всё видишь странно. Для меня это некая восточная песня.
— Конечно, автор своё произведение оценивает правильнее всего. Но, знаешь, бывают такие случаи, когда все воспринимают произведение совершенно не так, как автор. И когда автор узнаёт, как именно это произведение воспринимают, он думает: «Ё-мое, я вроде же совсем не об этом писал»… Или вот в школе постоянно объясняют, «что автор хотел сказать».
— Мы уже с тобой выше поговорили о том, что автор сказать особо ничего не хотел. Автор — всего лишь провод или антенна, по которой идёт информация, не вербализируемая принципиально. Но, тем не менее, это информация.
— Вот песня «Пророк» — ты в ней поёшь «всадники нынче глупее коней». Какая информация в этом иносказании?
— Ну, тут всё просто: всадник — это рассуждающий ум, а конь — это тело. И вот сейчас время, когда интуитивное ощущение тела, то, что иногда люди называют «жопой чую» — оно точнее и правильнее того, до чего можно дорассуждаться. В разговорах и умопостроениях слишком много обмана, самообмана и упрощений.
— При этом в песне всегда есть слова. Разговор со слушателем. Песня интерактивна.
— Слова в стихах и некоторых видах прозы — лишь способ плести кружево и выходить на переживание. Здесь не нужны логика и факты, они — лишь последовательность действий, приводящая к постижению истины. То, что мы постфактум строим разумом — это лишь схематичные интерпретации. Переживание можно трактовать, описывать, классифицировать, называть какими-то словами, но в этом всегда будет присутствовать схематизация. И упрощение. А иногда даже попадание пальцем в небо и очень смешные расхождения. Но это не означает, что люди, которые по-разному описывают переживание, ничего не поняли, или кто-то из них неправ. Они все правы. Просто они пользуются каждый своим словесным конструктором, чтобы хоть что-то выразить. На самом деле выразить ничего нельзя. В смысле, достоверно передать переживание описанием нельзя — как нельзя рассказать вкус тому, кто не пробовал, или цвет слепому. Можно только войти в состояние понимания, озарения, подключиться к переживанию истины. Мы все это пытаемся сделать.
— Однако, несмотря на только что сказанное, песенный текст обладает некоей логикой…
— Текст — это не описание событий и фактов. Текст — это заклинание. Это набор слов, в котором не всегда надо искать смысл, или не всегда надо искать только смысл. Текст — это дверь, она открывается, а дальше — твоя способность в неё войти.
— По-твоему, повествовательных текстов вообще не бывает? Типа «я пошел в магазин за хлебом»?
— Бывают-бывают. Смотря о чём ты хочешь поговорить. Когда ты хочешь поговорить о магазине и о хлебе, то всё отлично. Когда ты хочешь поговорить о великом неведомом, то слова могут служить только крючками, за которые ты цепляешься, и должен лезть за смыслами сам. Если, конечно, песни типа «что пишется, то и слышится» — именно о том, что «я пошел в магазин за хлебом», в которых может не содержаться второго дна. Это очень унылое искусство и даже, на мой взгляд, не совсем искусство. Другое дело, что тот же Майк, о котором мы говорили…
— Вот да, сразу захотелось уточнить про Майка.
— …Он удивительно этими простыми словами шаманил — так, что мама дорогая. Он настолько выбивал из будней и показывал волшебный мир! Хотя да — «я сижу в сортире и читаю «Rolling Stone», Венечка на кухне разливает самогон…». Но надо понимать: есть просто сотрясение воздуха или какие-то бытовые разговоры, а есть волшебные тексты. Так вот, магические тексты должны быть с двойным дном. В них всегда бывает выход за пределы будней.
— Тексты и музыка песен равноценно выполняют задачу выхода за пределы?
— Везде по-разному. Должно возникать некое единство всего происходящего, в том числе фонетическое…
— Когда ты пишешь песню, ты на фонетику сильно обращаешь внимание?
— Обращаю, но не мозгами. У меня это уже давно интуитивная опция. Я с детства была к этому любопытна, очень любила играть словами, всё время замечала музыку слов. Сейчас я этот процесс специально не контролирую, работает уже на уровне «нравится/не нравится».
— А есть ли у тебя опция «удобнее петь»?
— Это само происходит. Вот как садишься — и одежда на тебе обминается. Единственно, что вспоминается — песня «Осень», где стихи не я написала, и там есть на высоченной ноте буква «у» — «У-у-ухожу я…» — которую всегда было очень трудно петь. Если б я сама написала этот текст, я бы на это место букву «у» не поставила.
— Совсем чужие песни ещё труднее петь?
— Если автор чувствует что-то, а не механически рубит, то нормально. Песня не заживёт, если она какая-то корявая, неудобная и беспонтовая. Живёт жизнеспособное. А жизнеспособным оно становится, когда всё на месте — лапы, глаза, уши, хвост. И песни — тоже живые существа.
— И снова возвращаясь к альбому. Есть в нём ещё какие-то старые песни кроме тех, которые я опознала?
— Ещё «Два». Это одна из самых старых моих песен. И, на мой взгляд, одна из самых красивых.
— Ужасно красивая. Слушала бы и слушала.
— Да, она сумасшедшее красивая. У неё тоже не было хорошей записи. Мы собирали программу альбома, и вдруг получилось, что песни идут одна к одной.
— При этом весь цикл песен, которые составляют альбом, несмотря на современный звук и современную аппаратуру, получился старомодным — именно в том смысле, что он очень красивый. Сейчас красивых песен мало. А тут альбом целиком красивый, и это очень здорово. И кроме того, он очень цельный — ну, я его так воспринимаю. Вот альбом «Хвоин», например, я не воспринимаю целиком. Отдельные песни нравятся, а целиком он в меня как-то не залез. А этот сразу вместился весь.
— Для меня нет точной границы между альбомами. Есть лишь условное нарезание ленты жизни на какие-то кусочки.
— Конечно, ведь ты же постоянно поёшь песни на концертах, причём не альбомами, а в разных наборах.
— Безусловно. Альбомом это поётся один раз, когда записывается. Даже на презентации всё идёт уже не так — не в том порядке, не в том количестве.
— А люди, которые слушают альбом, воспринимают его как цельный объект, отдельную веху.
— Да, это переживание я уже не могу ощутить. Тот, кто стоит на сцене, не всегда может вообразить, как это выглядит из зала. Тот, кто слышит в сотый раз, не знает, как это в первый. Альбом — это информация, которая для меня уже произошла и осталась в прошлом. Мы год этим жили, очень интенсивно работали, но сейчас у меня уже следующий кусок жизни пошёл. Для слушателей презентацией всё только открывается, а для меня презентацией альбома всё заканчивается. Я много дней и ночей всё это слушала, переживала, грызла локти, эмоционально общалась со всеми, кто в этом участвовал, а как только мы закончили — всё. Я могу этот альбом больше не переслушивать. Потому что я уже не там, где он.
Екатерина Борисова