Интервью для «Новой Газеты». 22 июня 2000 г.
…Мы даже не можем особо-то вместе находиться — мы так близки, что в этом нет смысла.
Это только на сцене и на телеэкране Ольга Арефьева кажется такой высокой-высокой. На самом деле она — совсем небольшая, — даже, наверное, маленькая. И очень хрупкая. И очень красивая. Ещё красивее, чем кто-то мог подумать. Красивая девочка с грустными глазами. «Девочка, поющая взрослые песни…». Девочка-скерцо.
А ещё она — девочка-звёздочка. Потому что вся светится. И потому, что почти «звезда». Ну, или уже… Так что не удивляйтесь, ежели в какой-нибудь музыкальной лавке наткнётесь на записи «Ольги Орефьевой», «Оресьевой» и проч. Они, эти кассеты, пиратские. А она — Ольга Арефьева. Господам хорошим бутлегерам пора бы запомнить… (Шутка, естественно).
У Ольги и «Ковчега» — всё время концерты, гастрольные разъезды, работа в студии и вообще — уйма разных важных дел. Когда мы наконец встретились, она была уставшая. На вопросы отвечала слабеньким, тихим, чуть надломленным голоском. (Тот, другой — сильный, пронзительный, необъятный — дремал в тот момент где-то там, под сердцем). Говорила об очень и очень серьёзных вещах. И смеялась.
— Ольга, по имеющимся у редакции сведениям, в скором времени планируется переиздание самой первой и самой знаменитой пластинки группы «Ковчег» под названием «Батакакумба». Сведения верны?
— Да. Но я не буду говорить, когда это выйдет, — может, скоро, а может, и нет.
— Издание будет расширенным?
— Мы включили в новый диск один клип и один трек — песню «Все мы пойдем вслед за Джа». Там с удалением моего голоса открывается второй план, который оказался ничуть не хуже, чем первый. А может быть, даже лучше — глубже. Это некая молитва, бормотание, магический шепот старого шамана — Сева Королюк его записал просто сходу. Когда я поверх этого пела, шепот почти не различался. Потом мы всё прослушали и выяснили, что это самостоятельное музыкальное произведение. И очень крутое. В нём нет очерченного посыла, оно — о чём-то настолько глубоком, что нельзя сказать словами. Вот.
— Появится ли когда-то ваш сольный диск?
— А что такое «сольный»?
— «Сольный» — это вы и гитара.
— Ну а смысл в этом какой? Есть в этом смысл?
— Есть?
— Ну я не знаю. Так мешает, что ли, всем аккомпанемент?
— Нет, нет, дело совсем не в «Ковчеге». Просто интересно.
— Я не упираюсь ни в какой антураж, мне хочется, чтобы песня получилась. Одна ведь требует такого-то оформления, другая исполняется под щелчки, третья — а капелла. Всё зависит от произведения. Если такие произведения наберутся и вдруг встанут рядом так, что их нужно будет именно в диск объединять, тогда наверное. А вообще смысла нет, потому что человеку всегда интереснее разнообразие. То есть если идёт концерт, и всё очень насыщенно, и потом вдруг вставляется одна песенка акапелльная, то слушатели её запомнят гораздо лучше, чем всё остальное. Для них будет событием услышать тишину после шума. Но если сделаешь целый диск таких песен, он будет навевать сон. Поэтому лучше мудро совмещать пропорции в золотое сечение.
— Значит, когда-нибудь «сольник» возможен, да?
— На свете всё возможно. И у меня нет таких рамок, что вот это вот я обязательно сделаю или — не сделаю никогда. Искусство само решает, каким ему быть. Мы тут, собственно, бабки-повитухи.
— Вот оно, значит, как…
— Такие квалифицированные, старательные! (смеётся) Но, в общем, бабки-повитухи.
— А появится ли когда-то пластинка, записанная только вами и Петром Акимовым?
— Записаться с Акимовым я бы хотела, да. У нас с ним, можно сказать, всё даже уже готово. Но перенесение нематериального в материальное — это очень тяжёлый и неприятный этап. Приятнее всего, грубо говоря, ребёночка заделывать. А вот рожать и воспитывать — это уже тяжело.
— То есть диск, возможно, когда-нибудь и выйдет?
— Непонятно только, как это записывать — как, где, когда, где взять силы и т.д.
— А проект с Умкой не планируете?
— У нас много чего происходит с ней совместно, но о проекте мы не думали. По большому счёту это не нужно, у нас нет предпосылок что-то делать вместе. Пока. Но мы идём параллельно, у нас есть общее: одна жизнь. Мы даже не можем особо-то вместе находиться — мы так близки, что в этом нет смысла. Когда мы познакомились, мы друг другом были потрясены, и какой-то период времени слишком интенсивно друг друга впитывали. А потом опять стали жить каждый по-своему.
Но по крайней мере одна совместная композиция у них совершенно точно имеется. Она весьма известна людям, а называется «Беспредел». На свет она появилась следующим образом: сперва Арефьева сочинила задорную мелодию, а после они с Умкой на пару придумали весьма жизнелюбивые слова:
Нет предела,
Когда ты не при деле,
Когда ты не при цели,
Когда ты не у дел.
Нет предела,
Передела удела,
Перепева припева,
Но есть беспредел.
— Ольга, а это правда, что у вас только собственного материала — ещё на шесть пластинок?
— На шесть, я думаю, запросто. А вообще, не знаю, как считать, — можно любую цифру называть.
Я так много песен написала,
Что себя как бублик обкусала,
Что себя как тряпку застирала,
Что себя, саму себя украла!
— То есть и восемь, и десять, и двадцать пять?
— Ну да. Но это как бы теоретически. А практически каждая пластинка — это дырка в теле, это такая пуля, которая тебя убивает.
Если рана в груди,
Всё ещё впереди,
Позади только жизнь,
С остальным подожди…
И потом ты должен родиться заново, но родишься уже не тем, кем ты умер. Как говорил Павич, «от великой любви стареют». Пластинка — очень сложное дело не только в смысле воплощения, но и в плане общения с миром. Наверное, это похоже на то, когда ты ещё жив, а надгробие себе уже строишь, и каждая пластинка — такой кирпич на твоём надгробии. После выхода диска ты уже не будешь тем, кем был до. Так что всё это требует мужества большого… Когда ты как бы умираешь в первый раз, ты ещё не знаешь, что тебя ждёт и как это трудно — опять рождаться. А когда уже знаешь, нужно многое преодолеть.
— А насколько «не тем» становишься ты?
— Тут много этапов. Во-первых, это отчуждение своей части — то есть когда слышишь себя как бы со стороны, когда видишь упаковочку, обложечку. Ты уходишь во времени, ты меняешься, а это остается. И тебя уже двое — если речь идёт по крайней мере об одной пластинке. Это на самом деле довольно сильное испытание. Когда живёшь с песней, она растёт вместе с тобой. А когда её зафиксируешь, она уже больше не растёт, не стареет, не умирает — ничего с ней не делается. Ты периодически с ней встречаешься и каждый раз видишь, как мир изменился, а она — прежняя. И каждый раз её воспринимаешь заново. Однажды она понравится, потом скажешь: «Какая фигня! Зачем я это сделал?! Можно было гораздо лучше!» А после думаешь: «О, какая я была молодая, какая была наивная, как искренно любила, как верила в себя!..» В другой раз: «А сейчас-то я получше пою, почище». Зато потом: «А голос-то у меня свежее был…» Ну а во-вторых, существует такое понятие как «ответ от мира». Этот ответ — достаточно мощная и жестокая вещь. То есть ты, посылая в мир импульс, должен иметь мужество это сделать. И должен иметь мужество принять ответ. Это сродни тому, когда кидаешь камушек в гору, а на тебя потом — обвал, но ты должен стоять и принимать все камни, которые на тебя падают. Ты должен помнить, что сам это вызвал и знал, на что шёл. Причём «обвал» — это всё сразу: и то, что кто-то абсолютно незнакомый начинает тебя где-то за глаза поносить, кто-то незнакомый начинает тебя хватать за края одежды, заверять свои восторги и вторгаться в твою личную сферу. Это тоже тяжело, а порой даже неприятно, потому что ты — уже какой-то не целый, мир начинает тебя кусать, щипать и бить по башке доской. Мне всё время портят жизнь подбегающие девочки и мальчики, которые начинают со мной говорить о моих песнях. Я им отвечаю: «Мир не может состоять из одних песен — я должна вдыхать, я же не могу только выдыхать! Хватит говорить со мной о станках. Ольги Арефьевой нет, забудьте!» И вот эту школу, эту практику спокойствия, которую не каждый способен пережить, можно назвать словом «слава». Ещё — письма, сотни писем. В них придираются или, наоборот, признаются в любви, жалуются на свои проблемы, говорят о каких-то философских вопросах, считают меня компетентной и спрашивают, как жить дальше… Всё это тоже очень тяжело. То есть ты был человек сам собой, а теперь ты уже стоишь и как бы должен держать то небо, которое себе выстроил. Как атлант.
Напишу облака на небесном холсте пастелью —
Я сделаю,
Запущу поцелуем движенье светил над собой —
Я сделаю
Маленькую свою вселенную внутри большой…
То собственное маленькое надгробие, которое ты сложил из своих пластинок… Поэтому я очень ценю инкогнито — существование в безымянном пространстве. И очень люблю тусоваться в местах, где меня не знают.
— Ну а радость-то пластинки приносят?
— Есть, конечно, радость, что я это сделала, у меня получилось, я молодец. Но она всегда отравлена таким ядом, что вот это — неудачно, что можно было бы и лучше, а тут — так сложились обстоятельства дурацкие. Но кого оно теперь интересует? Вечности не объяснишь, что хотели не то, а получилось это. В принципе, из такой мясорубки человек, я думаю, выходит помудревшим.
— А есть ли среди ваших записей хотя бы одна такая, которой вы довольны и только довольны?
— Я никакими не довольна. Ещё нет записи, которая бы нормально отразила что-нибудь.
— А с какой периодичностью вы прослушиваете собственные диски?
— Я не люблю себя слушать и делаю это по крайней необходимости — к примеру, во время эфиров на радио. Я не принадлежу к людям, которые наслаждаются собственной музыкой на досуге. Да и какой же может быть досуг в таком случае?! Отдых — это же смена вида деятельности, а я очень не хочу, не люблю и не могу уставать от своей музыки. А чтобы этого не происходило, надо заниматься параллельно чем-то другим. Совершенно другим. Это во-первых.
— Простите, перебью. А у вас есть такое занятие — если, конечно, не секрет?
— В последние годы занимаюсь танцами с большим азартом. И скоро, наверное, доберусь до уровня крепкого начинающего. (смеётся)
— Здорово. Ещё раз прошу простить, что перебил.
— Ну так вот. А во-вторых… Я не знаю, этот эффект вам, наверное, трудно будет понять, но всё равно остаётся некая пуповина, которая связывает музыканта с его записью. Абсолютно отчужденно её слушать невозможно — начинаешь очень переживать: меняться в лице, покрываться потом, шевелить руками, губами, дергаться от неудачной ноты, радоваться удачной и проч. И в результате эта штука затягивает, как мясорубка — засасывает, перемалывает и выбрасывает. Это переживание лишний раз не нужно (смеётся) себе устраивать, иначе можно лишиться свежести.
— А в чём состоит свежесть?
— Свежесть состоит в том, что ты не думаешь о последствиях, не ждёшь их, не боишься, не гордишься ими — ты просто делаешь. И тогда ты дойдёшь по своему канату. А если будешь всё время смотреть вниз, оглядываться назад и следить за зрителями, обязательно грохнешься. Это особое искусство — уметь забыть все достижения, все свои успехи, весь свой статус, всё своё имя, своё окостеневшее надгробие, родиться заново и пойти что-то делать. Как младенец — но только со всеми умениями, опытом и всем-всем-всем полезным, что ты вынёс.
— Насчёт книги ваших стихов. Какая с ней сейчас ситуация?
— Никакая. Книги пока нет и не предвидится.
— Ни в обозримом, ни в необозримом будущем?
— В необозримом, наверное, предвидится, а в обозримом нет: я над этим сейчас не работаю. То есть над стихами я работаю, но без цели выпечь какой-то конкретный продукт к такому-то сроку и с такой-то обложкой. (смеётся) Пока что я просто живу.
— Но желание всё-таки когда-нибудь издать сборник есть?
— Есть, но оно не сильно. Я уже разговариваю с миром через другие каналы. Издам ли я сейчас книгу стихов или не издам — это мало что изменит. Я свои стихи пою со сцены и считаю, что доношу их в более выпуклом варианте, потому что — с музыкой, с голосом, с интонацией и со мной самой, собственно говоря. Хотя в стихотворении напечатанном есть определённый смысл: оно голое, без шелухи — чёрные стандартные буковки на белой бумаге. И тут уже ни твоя офигенная внешность, ни твоя офигенная пластика, ни твоя офигенная музыка и ни твоя офигенная группа ничего к ним не добавят. Они лежат голенькие. И, если это хорошие стихи, они скажут за себя. Если это плохие стихи, они тоже скажут за себя. Вот в этом смысле есть интерес выпускать книгу: её будут читать люди, которые меня ни разу в жизни не видели и не слышали.
— Ольга Арефьева ко всему прочему — обладатель литературной премии журнала «Знамя», не так ли?
— Это было для меня совершенно уникальное ощущение. Когда серьёзные люди, специалисты в своём деле, назвали меня поэтом, я изменила систему оценок и стала к стихам строже относиться, поняла, что слово — это значит тебе не бирюльки играть. Но на этом мои амбиции кончаются. Мне больше не хочется нарочно добиваться признания и делать литературную карьеру. Сейчас мне интересно просто заниматься творчеством. И, поняв многое, не пугаться идти дальше. (смеётся)
Я чувствую силу, как чувствуют боль,
Я хочу дойти до конца,
Я безумная чайка, летящая вдоль
Кольца, что стало прямой.
Потому что, знаете ли, для творческого человека много ловушек существует. Одна из них — ситуация с охотником из фильма «Обыкновенное чудо». Он давно не охотится и только собирает доказательства того, что он лучший в мире охотник, со всеми судится, скандалит и т.д. Это очень опасная вещь, и тут, как я уже говорила, надо уметь что-то забыть. Окрылиться тем, что так тебя оценили, можно. Но только чтобы это не превратилось в повод для чувства собственной важности, которое вообще не даёт никуда двигаться. Человек способен к движению лишь тогда, когда он находится в состоянии неустойчивости. Как только ему становится хорошо, как только он перестаёт переживать, значит, шар закатился в лузу. Он там лежит — и он уже dead.
— Кем вы считаете саму себя?
— Бытует мнение, что музыканты вообще люди глупые, особенно эстрадники. А уж певцы — это как курица не птица…
Я капля влаги в океане,
Я рыба в тёмной глубине,
Я птица в поднебесной дали…
Ну а если между нами, то Ольга Арефьева сравнивает себя с лошадью. Точнее, даже так: главным образом с лошадью. А ещё точнее — с огненной лошадью. А иногда — цитируем — «как бы с рабочей лошадкой, но с темпераментом». Но это, повторяем, сугубо между нами.
— Но ведь вы же не только певица, вы — сочинитель.
— Ну да, я, в общем, никогда себя ею не считала. Статус эстрадной певицы для меня нечто нелепое и неясное, связанное с ресторанами и с ублажением публики. Я публику не ублажаю и не развлекаю. Я её скорее травмирую — заставляю думать, бояться и плакать. (очень смеётся) Ну, и радоваться, конечно. Радоваться по-настоящему — это тоже больно и страшно.
Мне больно оттого, что мне слишком хорошо,
Это больше, чем я способна терпеть…
Это тоже травма для человека, который живёт как моллюск и питается телевизором и попсой.
— Сильно сказано. А можно узнать, что нынче питает вас — какая музыка, какие книги? И до сих пор ли нравится Пелевин?
— Музыку я слушаю, во-первых, этническую, во-вторых — любую, где есть сила и мощь. Если говорить о личностях, то их мало, и все их знают. Так что я тут не буду оригинальной и не стану перечислять. Теперь насчет Пелевина. Я поняла, что его не люблю. А последнюю книгу вообще не могу заставить себя прочитать. Мне на неё сразу противно было смотреть, а я книги чувствую.
— Интересно, интересно! А ещё пример?
— Ну, стихи читаю очень часто. Смогу просто смотреть на страницу и видеть, хорошее стихотворение или нет. Если хорошее, я его начинаю читать, строчки отмечать, подчёркивать какие-то слова. А если плохое, то его пролистываю. Я просто сканирую эти страницы и мне сразу всё видно.
— А что до примера, то его, я так понимаю, не будет. Ну и ладно. И всё же: какие книги радуют в настоящий момент?
— Сейчас мне очень нравится Павич.
— А что именно?
— Всё. (смеётся)
— И у Павича тоже что-то отмечаете?
— Да, конечно, — ручкой. Одно и то же изрисовываю по десять раз. Если всё подчёркнуто, всё отмечено, измято, истёрто, значит, книга мне понравилась.
— В одном интервью вы сказали, что до сих пор не слишком хорошо читаете ноты. Это серьёзно?
— Да я их вообще, можно сказать, не читаю.
— А как же тогда удаётся сыграться «Ковчегу»?
— А нам ноты не нужны.
— То есть они в принципе не ходят между вами?
— Ну конечно. А что вообще такое ноты? Что мы будем записывать на ноты? Мы ведь всё сами сочиняем и всё запоминаем. А если и забываем, то в следующий раз заново придумываем. Хотя то, что мы играем, — не импровизационная музыка: мы примерно себе представляем, что будем играть на концерте, но не зажимаемся в рамки.
— По поводу шоу-бизнеса. Ваше отношение к нему не поменялось?
— А почему оно должно было поменяться? Мне он вообще глубоко параллелен. Я не ощущаю ненависти, не ощущаю и любви — живут как живут. Часто мне даже жалко этих людей, я думаю о том, как им тяжело, как они мало в жизни хорошего видят. Я вот, к примеру, вижу очень много, потому что у меня есть на это время. А если человек не вылазит из гастролей, это же мясорубка, если он всё время поёт свои песни — это же дурануться можно! Если одну и ту же песню петь каждый день, она очень быстро надоест. Очень. Тем более, если песня своя. Для людей, живущих в шоу-бизнесе, музыка превращается в работу. Я такого отношения избегаю как могу, но это не значит, что я совсем не вкладываю усилий. Да и моё материальное благополучие строится именно на музыке. То есть по внешним признакам, наверное, это работа, но по всему другому — нет. Я отношусь к этому трепетом. Есть очень неприличная ассоциация: между любовью и проституцией существует очень тонкая грань — процесс вроде бы один и тот же, а разница… Нет, я в шоу-бизнес камня не бросаю. Потому что… ну мало ли, может, им нравится! Это ведь тоже определённый путь — так вот себя уничтожать. Наверное, потому, что если себя не уничтожишь, то и не родишься.
— Владеете ли вы какими-либо музыкальными инструментами — кроме, разумеется, гитары и голоса?
— Да я и голосом-то с гитарой владею кое-как. (смеётся)
— Это вы зря. И всё-таки — владеете?
— Тем же самым фортепиано: его мы проходили в училище на уровне четвёртого класса. Но чтобы сделать с ним что-то достойное, нужно потратить полжизни. А у меня на это время есть другие планы.
Беседовал Олег Богачёв