Интервью для «Новой газеты». 6 июня 2002 г.

…Я вообще очень люблю производить неожиданные движения — для того, чтобы я сама проснулась. И чтобы проснулись все остальные.

При публикации в «Новой газете» интервью подверглось не только значительному сокращению (что было бы оправдано), но и правке неизвестного редактора: некоторые слова непонятно зачем были за Ольгу просто придуманы. Здесь мы помещаем полный текст интервью (вторая его часть ещё должна будет выйти в другом периодическом издании).

Ольга Арефьева: Уж если изменять, так сразу многим

— У меня есть хорошая знакомая — симпатичная и умная девушка Аня. Она давно любит и слушает Ольгу Арефьеву. Когда я собирался к вам на встречу, я спросил у Ани, что бы она хотела от вас услышать. Аня, подумав, сказала: «Спроси у неё, как дела». Так что вопрос первый, он же и главный: как, собственно говоря, у вас дела?

— Дела хорошо. А развёрнуто трудно ответить на этот вопрос. Зануда тот, кто на вопрос «как дела?» берёт человека за пуговицу и действительно начинает рассказывать, как у него дела.

— «Хорошо» — это хорошо. А вот завтра у вас — репетиция. Где, если не секрет, репетирует группа «Ковчег»? Как часто бывают репетиции? И какова атмосфера на них?

— С репетициями — это вообще отдельная тема. Потому что я одновременно живу в нескольких проектах. Репетируем с каждым проектом в своём месте. Часто дома. C группой — на репетиционной базе.

— Оля, ваш директор рассказал мне, что с недавнего времени вы увлеклись сочинением одностиший. Спасибо за удовольствие: я почитал их в Интернете.

— Как они вам?

— Классно, ещё раз спасибо.

— Да, одностишия — это моя последняя ментальная инфекция (улыбается).

— Правда, я только одно запомнил: «Томатный сок…»

— «…- кровь павших помидоров», да?

— Точно.

— (улыбается) Я заметила, что одностишия каждый выбирает по себе. Люди разделились в предпочтениях настолько, что их хит-парады одностиший совсем не совпадают. Если кто не в курсе, Владимир Вишневский — изобретатель одностиший, как жанра, в нашей стране. В своё время они писал одностишия один и был, что называется, вне всяких конкуренций. Что до Вишневского, то у него всё крутится вокруг его отношений с дамами — молодыми и перезрелыми. А вообще, каждый человек на самом деле выдаёт в одностишиях свой внутренний мир, возможно, сам того не желая. Он ничего не может скрыть. Что-то можно скрыть на сцене, в песнях… А вот когда пишешь такие юмористические зарисовки, открывается то, вокруг чего вращается твой ум. Другой известный автор одностиший — Наталья Хозяинова, она же — Майя Четвёртова. Она создаёт именно женские одностишия. В данный момент мне одностишия Натальи Хозяиновой и мои нравятся больше, чем Вишневского. А вообще, мы у себя на сайте сделали раздел под названием «Заповедник» или «Заповедник для бумажного тигра». В него помещаем то, что мне очень-очень нравится. Там пока что совсем немножко экземпляров бумажных тигров, но они такие, что надо. В частности, там есть раздел одностиший, где я собрала то, что лично мне нравится. Вишневского, кстати, там пока нет. Но мы его поставим.

— А как давно у вас начались одностишия?

— Как давно это с вами началось?.. (смеётся)

— Ну да, примерно так.

— Вообще, первый заплыв у меня был лет аж десять назад — я их написала штук эдак… не знаю сколько. Может, тридцать. Ну и вот. И они у меня валялись долго-долго. А потом я их как-то раз вытащила, набрала на компьютере и опять отложила. И это послужило детонатором: после этого вдруг полилось — в десять раз больше, в двадцать, чем было раньше. Так что, в общем, последний год, наверное.

— Они были где-то опубликованы?

— Нет. Я их выставляю в Интернет по мере написания. Скорее всего, я не права. Потому что это можно отнести в какие-то журналы и получить за это деньги. Не знаю даже… Может быть, я этим и займусь. Хотя мне достаточно того, что я их таким образом выставляю.

— Может быть, вам попробовать в «Знамени» их опубликовать? У вас же там много чего выходило.

— Не знаю. Вообще, с журналами такая штука. Ильф и Петров, когда их спрашивали «как вы пишете вместе?», говорили: «Один пишет, другой бегает по редакциям». Так что я — как тот самый Ильф — бегать по редакциям совершенно обламываюсь. Хотя это составляет настолько немаловажную часть творческого процесса, что без неё вообще ничего не бывает. Но вот я — не могу. Если есть кто-то, кто за меня этим занимается, тогда дело как-то сдвигается. А с другой стороны, если бы я этого хотела и об этом думала, я бы формировала соответствующие события. А я формирую тысячу других. Меня волнуют какие-то вещи — бесконечно другие, но только не это.

— Какие, например? Из тех, конечно, что люди могут не знать?

— Например, всё, чем я развлекаюсь. А развлекаюсь я всем, чем можно. В данный момент я учусь рисовать детские картинки. Никогда не умела рисовать. И сейчас вот хожу и думаю про эти картинки: например, как нарисовать кролика в шляпе, как устроены лапы у собаки и т. д. В детстве я вообще не умела рисовать, а сейчас поняла, что никто лучше меня не проиллюстрирует мои детские стихи. Профессиональные художники рисуют себя, а тут нужно, чтоб была нарисована я, моё «я»… Ну вот я хожу и думаю про детские картинки. Или про танцы. Или про Баха. В общем, о том, чем я занимаюсь в данный момент.

— А Баха вы сейчас разучиваете?

— Да, я собираюсь петь арию из «Страстей по Матфею». Арию альта. Это знаменитое произведение. Оно вообще очень сложное. А для меня — особенно. Но я сделала вывод, что для меня, когда я его спою, это будет этап. Тем более, что это требует классического голоса, совершенно определённой подготовки. Уметь надо некоторые вещи. И ещё уметь справиться с этим текстом — и нотным, и немецким. Но сейчас я уже нахожусь в стадии очень близкой готовности. Перед Бахом был Перголези: я c помощью пианиста разучивала арии из его произведения «Stabat Mater». Поначалу мне не верилось, что смогу. Но мне настолько безумно нравилась эта музыка, что я за неё взялась просто из желания наслаждаться процессом. И все это увенчалось моей маленькой локальной победой, которую очень мало кто заметил. Вернее, заметили-то многие, но далеко не все знают, какую роль это сыграло лично для меня. На последнем концерте я спела три арии Перголези. Для кого-то это — просто приятный момент. А для меня — событие. Я ведь могла облажаться с таким же успехом: очень боялась, что ничего не получится. Ну а для зрителей это — ну да, здорово, спела там чего-то. Они не знают, что я так волнуюсь. Что это — вещь, которую я вообще-то не могу, в принципе не могу. Ну и вот. Вещи, которые я не могу, но делаю, и потом вдруг они у меня получаются, — вот они меня занимают.

— Верите, нет ли, но лично я понял, что Перголези — это недавно.

— (чуть слышно смеётся) Там, на концерте, да? (улыбается) Ну, значит, вы молодец.

— Но всё вышло классно. Тем более ведь — среди репертуара Умки, Янки Дягелевой, Леонида Фёдорова — и вдруг Перголези… И ещё. Я, конечно, понимаю, что это не моё дело, но если бы ариями Перголези — да закончить?

— В смысле — закончить?

— Концерт.

— А-а. Тут есть один маленький момент: очень трудно справиться голосу с такой задачей. Вообще говоря, мои педагоги по вокалу уже неоднократно мне говорили, что я ставлю себе слишком высокие планки, слишком непосильные задачи. Они говорили, что ни один певец не поёт так много на одном концерте, что никакой певец не поёт так много разного. Обычно человек избирает один стиль и в нём чешет всю свою жизнь. Тогда он — более или менее в безопасности. Концерт «Чужие песни» для меня был просто-напросто испытанием. Потому что это было проверкой моих способностей к перевоплощению, и притом — к перевоплощению голосовому. То есть мой голос всё равно остаётся моим, а применять его можно совершенно по-разному. Это тоже самое, что и с актёром. Вот он играет трагический спектакль. А через неделю — комический. То есть неделю он готовится, неделя уходит на перевоплощение. Никулин, я помню, рассказывал, как он снимался в фильме про войну. По-моему, «Они сражались за Родину». В тяжелейшем, страшнейшем фильме. А вечером у себя в цирке он давал представления. Он описывал, как это было трудно. Вот я занимаюсь примерно тем же самым. Причём меня не жизнь заставляет — я просто иначе не могу.

— Ну да. Но у Никулина было хотя бы полдня, чтобы сменить состояние, а у вас-то — минуты.

— Да. То есть чтобы изменился голос, чтобы он по-другому встал, нужно физически перевоплотиться, перестроить все свои молекулы. А для этого нужно очень быстро измениться психически, очень быстро дать себе команду о том, что находишься в другом состоянии… В общем, моя задача достаточно близкая к актёрской. Настоящий актёр ведь не играет, он переживает. И вот тут то же самое: сыграть это невозможно, потому что всё завязано с телом. Голос — он происходит из тела. В каком состоянии тело, в таком же и он. Если в теле что-то у тебя пережато, что-то в тебе не открыто, если во что-то ты не веришь, чего-то боишься, то пение не будет получаться. Оно ведь — как полёт.

Но на то ведь она и Арефьева, чтоб у неё получилось. Или я не прав?

— Ну! (смеётся) Конечно, когда я слышу такие слова, я прямо поражаюсь.

— Чему?

— Мне приятно, что у вас создалась такая иллюзия, что Арефьева — это человек, у которого всё получается. С одной стороны, это очень здорово, потому что такая вера укрепляет и меня. А с другой — получается, что я уже не имею права на то, чтобы ничего не получилось. А на самом деле всё, как было сказано, очень трудно даётся. И на сцене точно так же может и не получиться. Ну а с третьей стороны, если зрители уже так во мне уверены… У БГ была песня «Я уже не боюсь тех, кто уверен во мне». Так вот я их начинаю бояться, потому что они начинают не давать мне права на ошибку. Они думают, что я сверхчеловек. Супермен. Такой бэтмен. Который взял — и всё у него получилось… Всё это, с одной стороны, опять таки меня подстёгивает, а с другой — перестаёт учитывать мою человеческую сущность, мягкую и ранимую.

— Не знаю, не знаю. Что до меня, то лично я её, по-моему, стараюсь учитываю. Ведь вы — живая. И если впрямь выйдет какой-то провал, неудача — ну и что?

— Но сейчас речь идёт не о конкретном человеке. Каждый человек — это комплекс всего. А вот в совокупности — всегда возникают определённые явления. Возникает некий универсальный зритель, который, с одной стороны, мной восхищается, с другой — мной возмущается, с третьей стороны — от меня что-то по-детски требует — очень так безапелляционно, — с четвёртой стороны, мне всё позволяет… Со всеми этими явлениями я имею дело. Для меня это — целый воспитательный процесс. Я постоянно изучаю сущность человека на примере себя, на примере зрителей, на примере наших с ними взаимоотношений. И ещё — но это как бы отдельно — на примере моих близких людей, которых я вижу крупным планом. Здесь меня тоже интересуют психологические проблемы, мотивы, комплексы, ошибки, победы и прочее. Это очень увлекательно. И иногда мне даже кажется, что главная моя задача — это вовсе не искусство, а изучение человека, его природы, его матрицы. Любые мои действия почти всегда приводят к тому, что в очередной раз встают вопросы человеческой природы. Наверное, это можно проследить через любую деятельность. Учёный, к примеру, мыслит формулами. И он изучает такой неорганический мир формул — как они там размножаются, как они вступают в схватку, как они находят примирение — целая жизнь со своими правилами. Плотник выпиливает завитушечки, делает какую-то резьбу — он изучает взаимодействие с материалом. А я постоянно изучаю взаимодействие с людьми.

— Да уж… У меня — чуть-чуть голова кругом от того, что вы сказали (смеётся). Так будет ли пластинка «Чужие песни»?

— Про «будет ли» я ничего не могу сказать. Потому что я поняла: в этой жизни я ни за что абсолютно не отвечаю. И совершенно не понимаю, какими силами управляется то, что какие-то пластинки у меня выходят, а какие-то нет. Тем более, тут есть дополнительный фактор: авторы песен. Все они мне разрешили свои песни исполнять, но вот разрешат ли они мне их выпускать? Ведь нужно же будет заключать какие-то договора, подписывать бумаги. Я совершенно точно не потяну всю эту волокиту.

— Но ведь вы же — Ильф.

— (улыбается) Должен найтись Петров, да? (смеётся) Люди, которые мне помогают, они ведь делают это потому, что я хочу. А когда они чувствуют, что мне неинтересно, у них тоже пропадает вдохновение. Если я равнодушна к тому, напечатают меня или нет, то и все остальные тоже будут к этому равнодушны.

— Пару лет назад вы говорили мне о сущей нереальности диска с Петром Акимовым. Прошлым летом вышла двойная пластинка…

— Вот это и есть божественный промысел, преодолевающий мою бесконечную лень. На самом деле это можно назвать доверием к существованию, вот такое вот… да, вот это нахождение в потоке. Но я не могу заставить мир сделать то, чего он не хочет. Пластинку с Акимовым, видимо, захотел мир. Мне она далась легко. Это опять же к тому, что меня не спрашивают на небесах, когда что-то решают. Ну, спрашивают, естественно… (улыбается) Но не я конечная инстанция.

— А что слышно насчёт книжечки детских стихов?

— Этот проект висит уже неведомо сколько. Есть даже кому напечатать. Нужно только сделать мельчайшее движение — сверстать эту несчастную книжку. Но почему-то всё упирается в невидимую стенку.

— Я могу узнать: у меня есть хорошие ребята, которые вам всё заверстают бесплатно.

— Что интересно, у меня тоже есть (смеётся).

— Было бы странно, если бы у вас их не было. И вообще: все это — странная проблема для вас.

— Это проблема намерения. То есть во мне есть то ли какая-то внутренняя неуверенность, то ли какая-то внутренняя неудовлетворенность. Мне не хватает решительности, чтобы взять это и сделать. Сейчас всё упёрлось в то, что в книжке должны быть мои картинки. А так как рисовать я не умею, мне нужно быстренько научиться. Такая мелочь. Потом рисунки останется лишь нарисовать, отсканировать, а книжку — опять же сверстать (смеётся). Большое дело может упереться в какую-нибудь мелочь. А потом упереться в другую. А потом — взять и сделаться само собой. В Интернете детские стихи тоже давно выставлены, так что предварительный вариант книги есть и живёт. Я довольно часто успокаиваюсь, выставив что-либо в Интернет. Для меня дело кажется уже сделанным. Ну а дальше… (смеётся)

— Но книжка — это, конечно же, всё равно совсем другое дело.

— Да я сама всегда всё читаю только на бумаге. Не люблю в Интернете читать. Мы, кстати, раздел «Заповедник» завели по той причине, что мне безумно нравилось произведение Игоря Голубенцева «Благоприятные приметы для охоты на какомицли». Я его читала в Интернете. Но читать его там — бесконечно муторно: каждое высказывание стоит на отдельной страничке. И эти странички нужно десятками сидеть открывать, часами ломать глаза об экран. Я потратила очень много личного времени на то, чтобы собрать все эти высказывания, прочитать все страницы, связанные с Голубенцевым, прочесать его гостевую книгу, в которую читатели уже наприсылали такого типа высказывания, всё это собрать вместе, отобрать картинки — именно те, которые мне нравятся, — составить их именно в те места, в которые мне хочется, исправить пунктуацию, орфографию и всякие небрежности типа лишних пробелов… Так что человек, который захочет прочитать эту штуку, теперь возьмёт её и распечатает за полминуты. И будет ходить и плакать от счастья. Ну, конечно, если он такой же, как я…

— Оля, а давно вы начали писать детские стихи?

— Как давно это с вами… (и вновь смеётся) Не знаю. Кстати, я давно их не писала. У меня вообще всё бывает приступами. Я приступами танцую. Я приступами фотографирую. Но у меня есть несколько фотографий, которые не стыдно показать даже профессионалам. Так же и с детскими стихами: они у меня — только приступами. Причём я не могу очень долго упираться в технологию. Не в технику — в именно в технологию. Всё, что относится к технике самого действия, я ещё могу изучать. Но технологию… К примеру, в фото меня ограничивает то, что я никак не могу изучить инструкцию к собственному фотоаппарату — как там ставить выдержку, как ставить диафрагму и т. д. Я могу нажимать кнопку. И у меня должны получаться фотографии. К чему я вообще это сказала? А, ну да: к стихам. Я их разом написала кучу. Потом ещё был приступ — и ещё куча. Интервал между приступами может длиться год, может два. С одностишиями вот — десять лет… Точно так же я пишу песни. Могу их долго не писать. Могу сразу кучу. А могу — по одной в месяц. В общем, нет никакого правила.

— Другими словами, детские стихи почти готовы к печати.

— (смеётся) В общем, почти. «О, это прекрасное «почти»!». Есть такое высказывание. Женщина — почти то же самое, что и мужчина. О, это прекрасное «почти»! (смеётся)

— А сколько их примерно, детских?

— На небольшую книгу.

— А что, кстати, с книгой ваших стихов?

— Её так и нету. У меня всё время про неё спрашивают. Но ваш вопрос — это хорошо: он — ещё одна капля. А вчера ночью я рисовала картинки. Это тоже хорошо. И это ещё одна капля на чашу весов. В общем, всё идёт к тому, чтобы книжку доделать.

— А танцами, я думал, вы занимаетесь как будто регулярно…

— Вот танцы — это такая вещь, которой надо заниматься постоянно. Тут с кондачка не спрыгнуть. Особенно мне. Танцы — дар, которого я на самом деле лишена. Или же он очень глубоко во мне запрятан. Раньше мне казалось: единственное, чего я не умею в мире, — это рисовать. Совсем не умею. А сейчас я стала рисовать и поняла, что мне это нравится, что у меня получается. Но вот с танцами посложнее чуть-чуть.

— На нашей прошлой встрече вы сказали мне, что скоро, наверное, дойдёте в танцах до уровня хорошего любителя.

— (смех) Ну я на нём и нахожусь — да, не выше. Недавно я поняла, что танцы для меня — это в чистом виде дзен-практика, это занятие, не имеющее конечного результата, не имеющее шанса его достигнуть. Сейчас нас учит танцам девушка Света. Когда я на неё смотрю, я понимаю, что от меня до неё — расстояние ровно в бесконечность, что я никогда не смогу танцевать так. Потому что всё искусство танца — в нюансах. Однажды я ей об этом говорю. А она мне отвечает: «Зато я никогда так не спою». В общем, всё разумно в этом мире. Но танец — это такая штука, которая либо дана, либо нет. Там всё заключено в почерке движения. Как бы долго ты не учился — если тебе не дано, ты не переймёшь и не создашь этот почерк. Я занимаюсь танцами потому, что они меня очень возбуждают. И эмоционально, и физически. И даже интеллектуально. Занятия танцами дают довольно большую нагрузку на всё: на тело, на эмоции и на мозги. Я занимаюсь из любви к процессу. Без стремления к результату.

— Вы же, по-моему, даже иногда выступаете.

— Было несколько раз — в богоугодных заведениях и на каких-то очень-очень маленьких сценах. Это было нужно скорее нам, чтобы зафиксировать определённую точку своего развития.
…Два моих любимых занятия — постоянно себя развлекать и себя же воспитывать. Танцы для меня — это опять же особое дело. Это — вещь, которая у меня не получается. Очень часто бывало такое: я с концерта, вся в блеске и в цветах… Очень легко крышку может сорвать … — у любого человека. На следующее утро я поднимаюсь совершенно никакая — после концерта всегда жуткий энергетический упадок — и еду на танцы, и там стою в последнем ряду. И получается у меня хуже всех. И всё это — очень долго: месяцами. И среди людей, которые знать-не знают, крутая я там, в другом мире, или нет…

— Простите, перебью. А бывает, не узнают?

— Когда узнают, я говорю, что это — не я. Либо постепенно людей приучаю к тому, чтобы они не разговаривали со мной как со статуей Маяковского. То есть к тому, что я точно такой же человек, изучающий танцы. У которого что-то получается, что-то — нет. Мне кажется, это было бы очень полезно вообще любому человеку. Потому что это — внутренний баланс, это понимание того, что ты одновременно и очень большой, и очень маленький. Вообще, сущность человека — опять о ней заходит речь — очень многообразна. Православный мистик Василий Великий однажды сказал: «Человек — это животное, получившее задание стать Богом». Всё это с нами происходит. Всё время. Со всеми. И со мной в частности. От животного до Бога — бесконечность. Но смысл — в процессе.

— Вопрос, может быть, не слишком приятный, но тем не менее. Я знаю, что после прошлогодних «Рождественских встреч» было нечто вокруг вас — какие-то полемики на вашем сайте и т. п.

— Ой, а вы думали, что они бы не велись?

— Я знаю только, что по телевизору вы спели с Пугачёвой, что ещё были девочки и свечи. И что якобы — под фонограмму. С другой стороны, я знаю, что технология записи таких вещей просто не позволяет певцу петь не под фонограмму.

— Этот вопрос не вызывает у меня совершенно никаких переживаний. Всё это было сделано абсолютно сознательно, и я считаю, что всё прекрасно получилось. А то, что огромного шума не могло не быть среди зрителей, относящихся ко мне по-детски, как к собственности, к идеалу… Я вообще очень люблю производить неожиданные движения — для того, чтобы я сама проснулась. И чтобы проснулись все остальные. Я с таким же успехом буду стоять в последнем ряду начинающих танцоров, с каким успехом я выступлю на «Рождественских встречах» Пугачёвой. Ни то, ни другое для меня не запретно. Я спокойно это делаю и очень рада результатам. Скорее всего — моим внутренним.

— А эта полемика на чём стояла? На том, что, мол, как это так — Арефьева, которая по сути своей «не попса», да и вообще — наша, — да как это так?..

— (смех) По этому поводу я написала одностишие. Можно его процитировать: «Уж если изменять, так сразу многим». И ещё насчёт «Рождественских встреч» — я считаю, что очень достойно выглядела, да и у меня хоть съёмка хорошая появилась. Нам разрешили как угодно использовать эту запись, и мы, если будем выпускать сборник видео, её обязательно включим.

— В начале 2001-го я предложил одному музыкальному журналу сделать с вами интервью. Мне сказали про «Рождественские встречи». И сказали ещё: «Давайте подождём. Потому что сейчас непонятно, кто Арефьева — попса или не попса».

— (смеётся) Пусть будет непонятно. Я ужасно люблю, чтоб было непонятно. Я так не люблю, когда меня позиционируют, когда меня пытаются загнать в какую-то клетку, пусть даже и золотую. Или наоборот — из колючей проволоки, — как это полагается в андеграунде. Я — зверюшка свободолюбивая, всё время хочу прыгать и резвиться.

— Помнится мне ваше сравнение себя с лошадкой.

— Да может быть, ещё с кем-нибудь. У каждого человека свой тотемный архетип. Но их, архетипов, может быть много (коротко смеётся). Кто-то с лисой меня сравнивает, кто-то с кошкой. Кто-то с лягушонком, кто-то — с оленёнком…

— Но это — вас. А вы себя сами?

— Что такое «вы», что такое «вы»… Кто такое «я»?.. Это те вопросы, на которые нет однозначных ответов. Стоит однозначно ответить, как сразу же обманешь себя. Реальность не обманешь, а вот себя — да. Человек шире, чем его плоская проекция в данную секунду.

— Если бы все люди об этом знали…

— А людям ничего не остаётся, кроме как это узнавать. Потому что они всё время с этим встречаются. Всё время узнаёшь, что всё совсем не так, как ты думаешь.

— Даже и не знаю после таких слов, о чём вас расспросить… (смеётся) Расскажите, пожалуйста, о проекте «Рояль-Ковчег». Как зовут пианиста, что аккомпанировал вам на крайнем концерте в ЦДХ?

— Сергей Перминов.

— «Рояль-Ковчег» — это ведь ваша давняя задумка?

— Буквально недавно я размышляла на эту тему и сделала вывод, что отыграла некий свой личный спектакль, вложила в него огромный кусок жизни, огромные пласты накопившихся эмоций, выразила в нём всё, что за мной волочилось. И вот когда всё это состоялось, апогей произошёл на последнем концерте «Рояль-Ковчега» в Доме журналиста. Мало того, что там зал на двести мест, так он ещё почему-то наполовину пустовал. Это был будний день, а мои разные концерты шли с интервалом чуть ли не в три дня. И вот именно этот по зрительскому посещению провалился. Но в этот момент у меня состоялось всё: я была абсолютно счастлива и сделала абсолютно всё, что хотела. И с того момента я поняла, что мне больше необязательно это повторять. И я даже не уверена, повторю ли я когда-нибудь тот спектакль «Рояль-Ковчега». Скорее всего, это будет уже что-то другое. Сейчас я пошла дальше: с Сергеем Перминовым мы начали заниматься классикой.

— А записи эти есть?

— По-моему, да, но я их так и не послушала. А надо бы. У меня вообще проблемы с переслушиванием своих концертов: я не могу себя заставить. Меня уже полгода просят послушать концерт для готовящегося диска, но — не могу. Я всё время ухожу вперёд. А необходимость работать с архивами меня выматывает. Точнее, так: даже не столько сама работа, сколько необходимость. Потому что я реально ничего не делаю — просто бегу дальше. Но всё равно надо мной висит, что надо прослушать то, надо выпустить это… Тут тоже не хватает своего Петрова.

— Точнее, штата Петровых.

— Да, именно штата. Но всё дело в том, что многие вещи решать могу только я. Только я могу решить, нравится ли мне запись, нравится ли исполнение. Люди, как правило, не могут оценить это так, как я. Они некоторые вещи понимают, некоторые — не догоняют, некоторые — понимают по-своему. То есть в любом случае они это сделают как они. А надо — так, как я. Но чтобы при этом я ничего не делала (смех).

— Дни у вас очень напряжённые?

— Ну как бы лениво напряжённые. У меня скорее кошачий быт, чем какой-то ещё. Кошки ведь могут круглые сутки спать, а потом проснуться и очень плодотворно поохотиться (смех). У меня, конечно, бывает по-всякому, но часто — именно так.

— Но каждый день вы обязательно что-нибудь нужное делаете?

— Не знаю. У меня нет таких установок — всё время что-то делать. Хотя получается, что делаю. Страшное зрелище предстает глазам изумлённого читателя. Он-то думает, что я встаю в семь утра, делаю йоговскую зарядку и всё в таком духе.

— Откуда вы знаете, что люди так думают? Они вам говорили?

— Нет, не говорили. Просто эстрадные звёзды всегда в интервью говорят: «Ой, я такая затырканная — я со съёмки на запись, с записи к визажисту, от визажиста в тренажёрный зал, потом на интервью, а после — к своему композитору…» (смеётся) В общем, все очень занятые.

— Лично мне очень больно подобное читать и слышать.

— Но люди так живут. Дело в том, что эстрада и музыка вообще — это же тоже карьера. Любому карьерному занятию надо посвящать всего себя, надо выкачивать всю свою энергию. И с утра до ночи пахать только на это. Вот тогда ты добьёшься карьерного результата. Другое дело — при этом ты можешь потерять что-то другое — неуловимое, очень тоненькое… Но тут уже каждый решает за себя.

— Здорово, что вы давно решили.

— Тут решение не на уровне мозга, а скорее на уровне тела. Моё тело хочет этого и не хочет того. Ноги идут в одну сторону и не идут в другую. Хотя фиксацией я честно занимаюсь: всё-таки я — Дева. Я стараюсь выпускать диски и т. д. Ну то есть вести себя «прилично».

— Опять же насчет тех людей, что были недовольны «Рождественскими встречами». Ведь они расценили это как попытку карьерного роста.

— (смеётся) А вы хотели, чтобы это не было так расценено? Весь спектр реакций мне был заранее известен. Для меня не было неожиданностей. Более того. Я ощущаю прилив адреналина, когда чувствую, что сейчас устрою какую-то шалость… Нет, меня не пугают эти все обсуждения. Потому что это — выяснение людьми отношений с самими собой и со своими собственными фантомами. Это им даже полезно.

— В интервью одному журналу вы сказали, что надеетесь — цитирую — «перепрыгнуть мистический невидимый барьер…»

— Ух ты! (смеётся)

— Продолжаю: «…и что-то получится. Может быть, это иллюзия, что барьер есть: достигнутые вершины кажутся ровным местом». Помните? Так что же, барьер оказался иллюзией или вполне осязаем? Если да — тогда, может быть, он уже взят?

— Но мы с вами уже об этом поговорили. Ведь барьер — это бесконечность. Это штука, которую человек не может перепрыгнуть. Но двигаться, быть в процессе — это способ преодоления бесконечности. Ты идёшь, идёшь, идёшь. До Бога ты никогда не дойдёшь. Но тем, что ты к нему поднимаешься, ты выполняешь свою собственную безупречность. И Его задание, Его направление. Путёвку в жизнь.

— Если огрубить, получим известную мысль: суть жизни — в движении.

— Когда-то я придумала такой афоризм: «Жить — значит шевелиться». Известен такой анекдот — в противоположность моему афоризму. Женщина говорит: «Мой сын занялся медитацией. Не знаю, что это такое, но всяко лучше, чем сидеть сложа руки».

— «Что напоёшь себе, то и получишь» — тоже ваши слова. Есть ли подоплёка?

— Вообще-то это не мои слова. Их мне как-то сказали, я задумалась об этом и поняла, что главную роль играет посыл, а не сочетание слов. В посыле всегда есть главный вектор твоего движения. Янка — хрестоматийный пример. Всё, что она пела, можно по-разному трактовать. Но в любом случае во всём этом был какой-то суицид. И так же плохо всё кончилось. Даже не знаю, как ещё это объяснить…

— Я, наверное, понял.

— В песне есть жизнь. Есть желание жить, желание побеждать, желание быть лучше. Хотя сама песня может быть печальной. У меня, к примеру, есть очень печальная песня «Глюкоза». Но после неё никто не пойдёт вешаться. После неё хочется жить.

— Оля, а можно спеть задорную песню с зарядом «минус»?

— Ну не знаю. В каждой песне довольно часто есть как минимум двойной смысл. Но в каждом слове тем не менее всё равно есть свой посыл.

— Оля, а закрывающий сезон концерт — в мае?

— Нет, в июне ещё должен быть концерт.

— Теперь уже с группой?

— Посмотрим. Если я успею сделать проект с классикой, я бы хотела выступить с классикой. Хотя всё это упирается во многие другие вещи.

— Опять же — может, и классический диск у вас когда-то выйдет?

— Я не буду загадывать. Потому что тягаться с певцами, которые посвятили этому жизнь, и у которых невероятные голосища… В общем, сами понимаете.

— На том концерте вы что-то говорили про Образцову.

— Да. Из всех исполнений Перголези, которые у меня есть, её мне нравится больше всех. Просто объективно. С другой стороны, у меня есть аж несколько дисков, на которых классические певицы поют просто ужасающе. Я точно знаю, что я могу лучше. И вот это-то меня и подстегнуло. Теперь я не боюсь выходить на чужое поле. Я никогда не спою, как кастрат Фаринелли.

— Классно звучит.

— Да… Но я спою лучше, чем плохие певицы. Потому что я всё равно настоящая певица. Я это знаю. Что-то мне дано, чего-то не дано, но я чувствую музыку. И я спою так, как я это чувствую. Притом для меня — да и, наверное, для людей — есть интерес услышать мою трактовку. Потому что я не связана путами очень строгих академических условностей. Я эстрадная певица, я рок-музыкант, я взяла и спела Баха так, как я его вижу. И никто мне не скажет, что нельзя спеть Баха под бас-гитару.

— Ну уж кто-нибудь да непременно скажет.

— Ну кто-то скажет, да. В этом есть для меня и отдельный интерес, дополнительная степень свободы.. Очень много людей классику не понимают и не любят. Причём, среди людей, именно любящих музыку. А связано это лишь с тем, что их когда-то в детстве классикой изнасиловали. Заставляли любить её из-под палки — и у них это запечаталось в виде каких-то детских комплексов. С другой стороны, нелюбовь к классике может быть связана с тем, что люди не слышали настоящий голос, настоящего певца. Если тот, кто любит рок, но не воспринимает классику, на моём концерте её воспримет, в его мозгу одним чёрным пятном станет меньше. Лично меня, к счастью, классикой заниматься не заставляли. Но я, честно говоря, не понимала её многие годы. Либо всё никак не могла дорасти, потому что человеческий разум, чувства должны созреть. Либо мне действительно не везло услышать то, что я хотела. А потом я услышала, и запустился механизм.

— А ну как забросите всё и станете классической певицей?

— (улыбается) По-моему, есть такая история. В группе «Мираж» была солистка Наталья Гулькина. Сейчас она поет в Большом театре.

— Скажите, пожалуйста, два слова о разделе на вашем сайте, где собраны приколы.

— Это «Гербарий«?

— Какие-то ваши знакомые вам дарят?

— Это коллекция недослышек из моих песен. Она отовсюду собирается, не только от знакомых. «Гербарий» постоянно пополняется. Он в основном интересен для тех, кто хорошо знает мои песни. Хотя иногда недослышки бывают абсолютно головокружительные. Например — «Американцы любви». Есть испанцы любви, есть японцы любви, а есть американцы любви! Или из области ботаники: «Как породнить цветок» (смеётся).

— Оля, какие вопросы вам чаще всего задают?

— Чаще всего спрашивают: «Почему вас нет на телевидении?»

— А что, вас разве вообще нет на ТВ?

— Ну как нет? Есть. Но чтобы с утра до ночи долбили Арефьеву, такого, конечно, нет. Ещё очень любят про растаманство. Прямо хлебом их не корми, травой их не кури… (смех)

— А «как рождается песня?» — спрашивают?

— Да.

— Часто?

— Да, бывает.

— Бесит?

— Вообще, меня это не бесит. Даже самый банальный вопрос в разговоре с умным человеком может принять интересный оборот. А когда разговор поверхностный… В общем, скорее бесит несоответствие масштабов разговоров и вопросов. Например, какая-нибудь летучая беседка в эфирчике, нужно просто атмосферку создавать.. Радиоведущий тебя видит в первый раз и вдруг — хрясь! — начинает задавать такие вопросы, на которые надо отвечать серьёзно и долго. Вот в таких случаях я иногда теряюсь. Тем более если я вижу, что человек не готов к восприятию серьёзного разговора.

— Смотрите — готов, не готов?

— Ну конечно. Вы же смотрите, с кем вы разговариваете. С кем, о чём… Но вызывает уважение, если человек, который пусть даже меня и не знает, — подготовился и как-то меня ждёт. Это уже приятно. А бывает, человек говорит: «Вот там ваша песня… как там её… а-а, ну да, «Дорога в ад»… (смеётся) Ну что я могу в таком случает сказать? Кстати, очень любят спрашивать про «На хрена нам война». Любимейшая тема.

— Ну да, ведь она же очень известная.

— Ну да. И вообще: интересно, как же так я написала такую песню.

— Без претензий на ум — вопрос: и всё ж таки как она рождается, песня?

— Гм… Случайно.

— Какое ваше отношение к прессе?

— Уже довольно давно я заметила, что пресса в худшем её понимании меня игнорирует. Так что мне здесь не на что жаловаться. Про меня пишут мало глупостей. Потому что люди, которые пишут глупости, про меня и не знают. Но уж если ко мне действительно обращаются журналисты, то, как правило, они хотят взять у меня интервью. Это самый простой способ написать большую развёрнутую статью. Интервью — это, с одной стороны, занятие нудное, с другой — благодарное. Потому что ты получаешь текст, над которым размышляешь, в котором вопросы жизни и смерти поднимаются. Таким образом раздел «Прямая речь» на нашем сайте постоянно расширяется. Прочитать его разом — то же самое, что и прочесть книгу. Ощущение такое, будто я пишу историю своего ума. Я уже давно цепочку журналистов, их лиц, воспринимаю как некоего единого собеседника, который, может быть, — даже я сама. Потому что то, о чём я в данный момент думаю, через газеты проявляется на бумаге. Я считаю это процессом достаточно глубоким и для меня любопытным. Не знаю, как для всех остальных.

— А рецензии на диски и концерты?

— Тут по-разному бывает. Как правило, вменяемые отзывы бывают не в прессе, а в какой-то переписке. А в прессе абсолютно левые люди, не дав себе труда вообще пошевелить мозгами, пишут быстренько что-нибудь и тискают. Вопиющая некомпетентность видна. Она вопиет и светится. Но тут ничего не попишешь. Я на это совершенно не обижаюсь, потому что такова жизнь. Кому надо, тот найдёт, где получить информацию. Или в конце концов — музыку послушает.

— Вы не про меня ли?

— Нет (смеётся). Не про вас. Вы, кстати, первый, кто спросил меня о прессе.

— В одном интервью вы сказали, что до сих пор дрожите перед выходом на сцену. Это тоже серьёзно?

— Ну да, я нервничаю. Без этого не бывает. Потому что человек не живёт в таком состоянии, в котором он пребывает на сцене. Всегда существует момент перехода. Это состояние воина — выход на сцену. Ну и приходится соответственно себя как-то перестраивать. К примеру, если вы морж и плаваете в проруби, то вы всё равно ощущаете трепет перед погружением в неё. Несмотря на то, что вы это можете, много раз это делали и по большому счёту этого не боитесь. Но вот сейчас, в данную секунду, надо прыгнуть в прорубь. Самое трудное — это когда даже не заходишь в неё, а когда раздеваешься и собираешься зайти. Вот то же самое и со сценой.

— Вспоминается мне ваше одностишие.

— «Раз не уверен, что же раздевался», да?

— Точно.

— (смеётся)

— Однако ж вид у вас, когда вы появились на сцене во время последнего выступления в ЦДХ, был довольно спокойный и свободный. Спокойствие и свободу ведь невозможно так искусно и ловко сыграть, ведь правда?

— Да, сыграть это нельзя. Другое дело, что уж о чём о чём, а о свободе в тот момент не задумываешься. О том, что мне плохо слышно мой голос, что музыканты лажают, что свет какой-то не такой… (смеётся) В общем, (смеётся) о технических вопросах. А искусство, оказывается, происходит само собой. Сложность публичного искусства — в том, что это очень громоздкий процесс, завязанный на множестве людей и обстоятельств. И всякое вдохновение — оно вне рамок его воплощения. Всё, что ты накопил, оно в тебе будет. Но выходя на сцену, ты вообще другим занят. Ты в этот момент — боец невидимого фронта. Ты стоишь и думаешь лишь о том, как сделать так, чтобы всё получилось. А насчёт искусства — это да: в тот концерт никакого наслаждения я не получила. Мне было глубоко тяжело и неприятно. Потому что был очень плохой звук и я не слышала своего голоса. Но тем не менее я честно передавала на другой конец транслятора всё, что у меня было внутри.

— Когда слышите себя в мониторы, наслаждаетесь искусством?

— Да, такое бывает. Но всё опять же упирается в людей, которые тебя либо поймают на свои руки, либо не поймают. Если нет — будешь один рубиться. Могут все подвести: звукооператоры, световики, музыканты… И ты — будешь один. Но ты сделаешь.

— Оля, а нет ли у вас в планах заняться каким-нибудь другим — электронным, допустим, звучанием?

— Пока нет. Я наоборот иду в другую сторону. Работать с электроникой мне что-то не интересно. Хотя я хотела. Да и, кстати, Дибров мечтал о том, чтобы я нечто с компьютерными лупами записала. Даже компьютер с хорошей звуковой картой мне подарил для этого дела. Но мне так и не удалось начать. Не удалось даже освоить необходимые программы. Мало того: я даже за это не бралась. Вот если бы кто-то делал, а я бы сидела рядом и подключалась бы только в тот момент, когда нужен творческий импульс, тогда бы, наверное, всё уже было. А когда надо в начале всё это железо освоить — программы и технику… Я не технарь, не могу себя этим заинтересовать. Вообще, есть такие люди, которые сразу в этом гибнут. Вот был музыкант, вот он купил себе кучу электроники, и его перестали видеть. А он сидит дома и клепает какую-то мёртвую музыку (смеётся). Трудно жизнь сохранить, имея дело с мёртвыми предметами.

— А инструментальную музыку писать не пробовали?

— Всё равно она вокальная. Даже если без слов.

— Ваше одностишие: «Какая я Арефьева?! Я Оля!». Это…

— Это вопрос про отношения с собственным фантомом..

— Может быть.

— Об этом мы, можно сказать, тоже уже поговорили. Фантом — это… фантом. Он живёт своей жизнью, он воплощён много в чём. Но я — как бы не он. То есть мой фантом — он очень полноценный. Особенно хорошо он воплощён в сайте. Мой сайт — это целый внутренний мир. Там очень много всего. Так что человек, который желает со мной пообщаться, может очень полноценно пообщаться с сайтом. В жизни же я не играю роль Арефьевой. Я иногда даже не помню, что у меня такая фамилия. Да я и имя-то, бывает, не помню.

— ?

— Но по имени меня редко называют близкие люди. В основном какие-то прозвища. И если вдруг брякается такой мраморный каменный гость — певица Ольга Арефьева — я сразу же встряхиваюсь: «Так, я на работе, что ли, должна соответствовать?» (смеётся) Ну это ни фига не важно. Так что я живу жизнью просто девушки Ольги. Даже не Ольги: просто девушки. Такой зверюшки, живого существа. Любопытного, активного, ленивого… А в те места, где мне надо быть Ольгой Арефьевой, я не хожу. Ну разве только по работе.

— До сих пор мальчики и девочки пристают, трогают за одежду и проч.?

— Я отучила их от этого. Если меня узнают, я говорю, что я это не я, и лошадь не моя. И это, как ни странно, помогает. А бывает, потом до людей доходит, что всё-таки я их провела. Потому что я довольно откровенно это делаю: «Арефьева? Нет. А кто это?». И люди понимают, что не надо делать так, а надо как-то иначе. И если люди вменяемые, они, как правило, принимают совершенно нормальный тон и в дальнейшем могут со мной общаться спокойно. В книге Эдит Пиаф есть одна очень яркая сцена. Она хоть и утрированная для моей жизни, но выразительная. Пиаф писала примерно такое: «Как я могу трахаться с мужиком, у которого в мозгу гигантскими буквами написано: «ПИАФ, я трахаю ПИАФ»?!.» (весело смеётся) Вот это — враньё. Это всё — фантомы. Любой человек — живой, и он хочет, чтобы к нему относились как к нему.

— Вы до сих пор ведёте переписку со слушателями?

— Да. Правда, немножко лениво это делаю. Потому что слишком много писем. И слишком много надо в них вкладывать, чтобы соответствовать. Но читаю я все письма. И отвечать стараюсь тоже на все, но не справляюсь с потоком.

— Известно ли вам, чтобы какой-то артист вот так же людям отвечал?

— Я за другими не слежу, я не знаю. Но мне кажется, кто-нибудь — наверняка. По крайней мере, я читала интервью по переписке. Правда, это были не артисты, а писатели — Татьяна Толстая и Макс Фрай. Они сидели за компьютерами, и, получая вопросы, тут же на них отвечали. Но опять же, они — писатели, они легко общаются с печатным словом.

— Но ведь вы же — тоже… писатель.

— (смеётся) Да, но я не настолько легко пишу, чтобы это для меня было то же самое, что и говорить. Я пишу серьёзнее, я задумываюсь. Я довольно быстро это делаю, но всё равно: написать большое письмо для меня — это целый час. А очень большое — даже два.

— Два часа жизни на письмо…

— Это много. А интервью по объёму гораздо больше. Оно как десять или двадцать писем. Этот объём я за тот же час могу рассказать. Кроме того, моя устная речь более свободная. Я меньше думаю. А когда я пишу, иногда мне кажется: это слишком как-то гладко, слишком красиво, чтобы быть правдой. Вообще, любые слова — всегда неправда.

— «Слово изречённое есть ложь»? Кажется, по Тютчеву?

— Да. Это попытка нечто нематериальное материально зафиксировать. В набор символов зашифровать нечто этому неподдающееся. Нечто бесконечное превратить в конечное. Поэтому слова — это очень большое допущение.

— Вы бы сказали «я так и знала», спроси я вас «а как же ваши песни?»

— Этот вопрос мне задавали неоднократно. Это близко к вопросу о том, что такое искусство.

— А что такое искусство?

— Искусство — это как раз возможность зафиксировать бесконечные вещи за счёт того незримого, что выходит за рамки речи. Те же стихи запускают в человеке какие-то ассоциативные ряды… Искусство — это обмен кодами. Потому что в одном человеке есть бесконечность и в другом она — тоже есть. И я передаю человеку формулу, которая запускает его бесконечность. Я не могу передать эту самую бесконечность, но он может найти её в себе… А просто речь — это более плоская штука. Понятно, что в прозе, например, очень много всего интересного происходит. А стихи — они, конечно…

— Другими словами, лично вы не пошли бы на компьютерное интервью?

— На такие провокации я не ведусь.

— А если вдруг в редакции мне скажут, что в нашем интервью чего-то не хватает, вы ответите мне по Инертнету?

— Нет, не отвечу. (смеётся) Хотя нет: я отвечу, что… ответить не могу. У меня так одна девушка брала интервью, а потом прислала мне ещё страницу вопросов. Я ей ответила, что не в силах… Она: «Ну всё-таки!» А я ей: «Вы что, писателя из меня хотите сделать? Не надо. Приходите и спросите — я вам всё расскажу. А писать — нет. Писать журналисты должны». (тихонько смеётся).

Беседовал Олег Богачёв