Интервью для журнала «ПЕРСОНА/PERSONA» №2(69), 2008 г.
…Я, как выяснилось, существо общественное. Мне близки коммунные отношения с людьми. Не коммунистические, а коммунные. А именно — когда люди, которые с тобой находятся рядом, фактически твоя семья. Но не те непонятные родственники с их салатом оливье и вопросами: «когда ты выйдешь замуж?», «почему ты такая худая?». А истинные родственники — твои соратники, с которыми ты делишь интересы. Коммуны, театральные труппы, бродячие цирки, группы духовного поиска, — они мне близки. Есть отшельники, а я — общественник. Понятно, всё равно это в некоем монастыре. Всё равно происходит удаление от мира (хотя внутри мира), в свою группу людей, которых интересует то же, что и тебя.
Ни в какие привычные рамки не вместить многомерный образ Ольги Арефьевой. Лирический он, трагический? Всё — многоликость, недосказанность. Она не живёт отражённым светом. Сама его источает. Да, Арефьева хороша — строга, грустна. Собранна, в самой себе. Не распахнута миру. Такое впечатление, что-то от него утаивает. Что? Обращаясь к её проникновенным балладам, дерзким сценическим решениям, попадаешь в другое измерение, переходишь в иное состояние. И тогда перед слушателями происходит перевоплощение хрупкого существа в лицедейское создание, наполненное светом и болью, свободой и страстью, плотью и духом. И всё, о чём мы не могли сказать и помыслить, становится живым откликом исповедального голоса. Так рождается тайна творческого откровения. Что движет ими, когда всё уже остановилось?..
…Там, где свет переходит в звук…
— Ольга, у вас есть песня:
«Я меняю голоса,
Я меняю лица,
Но кто меня знает,
Что я за птица?»
— А как бы Вы сами себе ответили на этот вопрос?
— Может быть, я гость в этом мире. Мне нравится многообразие ощущений, которые можно получить на этой планете. И разные его возможности изучаю c большим интересом. Разные обличия на себя примеряю — получается, таким образом я узнаю, что находится внутри.
— Главный урок, который вынесли из детства?
— Не урок, а, скажем, впечатление, — это какая-то инакость. Какая-то чуждость, что ли. В той среде, в которую я попала, я была не своя. Когда взрослый человек попадает не туда, это понятней. А я родилась не там — это, видимо, нужно было зачем-то. Самое сильное ощущение детства — это одиночество, отсутствие единомышленников, отсутствие информации, отсутствие компании и непонимание того, чем живут все остальные.
— А сейчас одиночество исчезло?
— Одиночество исчезло. Сейчас у меня есть единомышленники и друзья. Просто, оказалось, что таких людей, как я, — мало. Относительно мало. И в маленьком провинциальном городе трудно таким людям найтись, просто по теории вероятностей — потому, что они растворены как соль в воде. Но в больших городах шансы на встречу сильно повышаются, когда выходишь на свою среду, на свой слой. Есть люди по жизни патологически одинокие, которые это в себе культивируют, взращивают, — я не из них.. А может, они просто с более далёкой планеты. Я, как выяснилось, существо общественное. Мне близки коммунные отношения с людьми. Не коммунистические, а коммунные. А именно — когда люди, которые с тобой находятся рядом, фактически твоя семья. Но не те непонятные родственники с их салатом оливье и вопросами: «когда ты выйдешь замуж?», «почему ты такая худая?» и «почему Наташа Королёва развелась с Игорем Николаевым?» («как же ты там в Москве живёшь и не знаешь!») А истинные родственники — твои соратники, с которыми ты делишь интересы. Коммуны, театральные труппы, бродячие цирки, группы духовного поиска, — они мне близки. Есть отшельники, а я — общественник. Понятно, всё равно это в некоем монастыре. Всё равно происходит удаление от мира (хотя внутри мира), в свою группу людей, которых интересует то же, что и тебя.
— Когда Вы написали песни, за которые Вам не совестно?
— Слово «совестно» сюда не лезет. Мне вообще не совестно за то, что я пела. Другой вопрос — когда я именно написала первую песню, которую можно считать актом искусства, что ли, а не просто ученической поделкой? Всё, что я делала с самого начала, даже будучи подростком, было глубоко пережито, и было для меня очень сильным и ярким актом искусства, даже если это было изучение первых трёх аккордов. Мотор находится не снаружи, мотор находится внутри. Остальное выясняется путём некоего сопоставления с внешней оценкой. Вначале меня не замечали, потом наоборот оценили и переоценили… Но для меня критерий — истинное удовлетворение, которое я получаю в сей момент, а оно возникает только когда я делаю то, что для меня свежо, трудно, актуально. Даже если весь мир будет меня горячо хвалить и давать большие деньги за повторение давным-давно пройденного, это не заставит меня получать от этого истинное удовлетворение.
— Вы же понимаете, что у Вас есть слушатели и почитатели, и они должны сбалансировать Ваши внутренние колебания?
— Да, обратная связь мне даёт понимание того, что меня слышат. Что я ценный «фрукт» или «овощ». То, с чем выходишь к зрителям, должно вызвать у них резонанс, иначе чего на сцену выходить? Как говорил один палач, «а работа-то на воздухе, а работа-то с людьми!». Но всё же я иду на шаг впереди оценки. Хвост уже сделанного — он всегда находится позади. Если на него ориентироваться, перестанешь идти дальше. Ты можешь с успехом и почётом до конца жизни простоять на этом удобном месте. Может быть, скоро все поймут, что их обманули. А может не поймут, но не это важно. Человек, который остановился, сам себе будет не интересен. Я хотела бы быть сама себе интересна и поэтому принимаю непопулярные решения. Сделать следующий шаг — это непопулярное решение. Потому что ты выходишь из своего привычного образа. Люди думают, что ты — это, а ты не это. Они думают, что ты — здесь, а ты уже не здесь.
— Когда «кормчий» Ольга Арефьева и её «Ковчег» отправились в свободное творческое плавание?
— Мы всегда были в свободном творческом плавании. Всегда делали то, что хотели. До «Ковчега» тоже были эксперименты такие и сякие. То, что прижилось именно это название — в некотором роде случайность, надо же как-то называться. История не началась в тот день, когда его придумали. Но не будем же мы школьные ансамбли вписывать в творческую биографию? Первые составы были нестабильны, распадались часто. Пётр Акимов — первый, с кем мы долго вместе. С людьми, с которыми ты играешь, ты вступаешь в глубокие духовные отношения. Они тебе больше чем родственники, где-то даже больше чем друзья и любимые. Хотя, может быть, в быту ты с ними не встречаешься. Мы с Петром Акимовым в быту время вместе не проводим. Мы встречаемся исключительно за инструментами. Но, пожалуй, это один из самых близких людей. В творчестве, по крайней мере.
— А если бегло пробежаться по эволюции Ваших творческих поисков и музыкальных пристрастий…
— Когда я была молоденькая, я искала культурный круг для себя, тыкалась в разные места. В Верхней Салде в школьный ансамбль с пафосными советскими песнями (быстро выгнали, это была страшная детская трагедия). В Свердовске — в бардовский клуб. Потом свердловский рок-клуб. Моя подружка, сестра известной бардессы, тогда сказала «ну тебя и носит!» Затем музучилище по эстрадному вокалу. После выступления в Юрмале в рок-клубе на меня начали слегка коситься. Потом Москва и первый «Ковчег» с наивными и красивыми акустическими песнями. «Осень», «Что значит небо», «Сделай меня тенью», «Нет у тебя души» и «Жемчужину» до сих пор пою. В московском рок-клубе некая Комета пренебрежительно бросила: «Это совершенно не то, забирайте кассету». Потом Блюз-Ковчег (единственный раз ни в чём не обвиняли, зато просуществовал всего пару-тройку концертов). После его распада — Акустик-Ковчег, когда меня обвиняли в предательстве блюза (даже помню кто, некая андеграундная продюсерша). Потом Регги-Ковчег, когда меня обвиняли в примитивности и полной деградации после сложной и красивой акустики. Куча новой акустики и электричества. Как я могла и смела предать великую музыку реггей! Потом Рояль (почти театральный проект), Шансон (практически фольклорный проект), духовные стихи (тоже фольклор), Белые цыгане (фольклор). (Кому всё это надо! Народ хочет старые хиты!) А потом, блин, театр! (Все авангардные театры — полная х..ня! (с) Умка). Сейчас Бах, Гендель и шумовая музыка для театра и сновидения. И аутентичный фольклор. И всё — и старое, и новое, я сейчас исполняю, всё во мне живёт одновременно. И — что? Для постороннего и поверхностного глаза меня всё ещё «носит», и чем дальше — тем больше. Но если дать себе задуматься, послушать музыку, сравнить разные периоды, то станет понятно, что как я была собой в те незапамятные времена, так и осталась сейчас. Ну может реализованности, спокойствия и мудрости чуть больше стало. Просто родилась на стыке, с самого начала — авторской песни, рока, эстрады, театра, классики, авангарда и фольклора. И между ними, по большому счёту, нет противоречия.
— Был период увлечения какой-то субкультурой — хиппи, рокеры, панки?
— Субкультура — это прибежище человека, недостаточно обладающего своим лицом. Надену-ка я на себя лицо металлиста, надену косуху, цепи… О, клёво, я крут! А надену-ка я на себя лицо панка. Ура, у меня появилось лицо! А сейчас — это Интернет-субкультуры — все «преведом» болеют, «падонками». Но мне не пришлось ни в кого рядиться. Я была такой как была. Ближе всего мне, конечно, были и есть хиппи. Философия творчества, свободы, красоты, ухода от мира алчности и разрушения — это близко мне. У раста что-то подобное, уход от Вавилона. Но при этом у меня не было увлечения субкультурой. Скорей, ко мне притягивались какие-то субкультуры. Скорей, во мне пытались видеть икону то раста, то хиппизма.
— Вам знакомы увлечения алкоголем, «травкой», наркотиками?
— Нет, я не увлекалась этими предметами. Алкоголь я, конечно, пробовала. Всё остальное — нет. Насчёт наркотиков, особенно, тяжёлых, я резко негативна. У каждого человека есть неприкосновенный запас энергии. Он к нему не имеет доступа впрямую. Но определённым образом его можно вскрыть и выкачать. Если перевыкачать, то помрёшь. С другой стороны, если это делает какой-то человек, как я буду в его жизнь вмешиваться? Это давно известно, что наркомана остановить искусственным образом невозможно. Только если его запереть, привязать, охранять — не знаю… Если же человек свободно ходит по улице, ты за ним никогда не уследишь. Он сделает шаг в сторону и исчезнет. Потом вернётся невменяемым. Так что говорить о других бессмысленно. Я не пью, не курю не потому, что я такая правильная, а потому что мне это не нравится. Это не подходит моему психофизическому типу, моей энергетической конструкции.
— «Ты слишком уж умна для поэтессы…» Это метафора или авторское кокетство?
— Я не считаю себя особо-то поэтом. Но кое-что хорошее я написала. За счёт своей очень развитой интуиции, своих проводниковых качеств. Проводниковость — это способность испытывать вдохновение. Вдохновение от слова «вдох». Прилетел ангел и вдохнул тебе в ухо. И ты начал строчить. А нету вдохновения — ты пустая тряпка. Я не считаю себя очень умным человеком и очень эрудированным. Наоборот, я такой ребёнок, который горячо интересуется множеством вещей. Я хороший ученик в школе жизни. Меня не нужно понукать. Я сама грызу мир в поисках информации. Умна я или не умна, я не знаю. Поэтесса я или не поэтесса, я тоже не знаю. Я не скажу, что «Я — гений Игорь Северянин». Или «Я — поэт. Зовусь я Цветик». У меня нет такого представления о себе. И даже музыкально-поэтическая миссия — то, что считается моим основным проявлением в этом мире — это внешняя форма. Моя миссия, как мне кажется, — а у меня их две, — это, первое, — изучение себя и мира. Второе — поддержка таких, как я. Кстати, подобная же миссия у Бориса Гребенщикова. БГ, скорее, учитель. Он гуру, который впихивает в песенную форму сложнейшие вещи. А учитель — он же всегда и ученик (ну кроме каких-то божественных посланников небес, о них мы сейчас не говорим).
— В нескольких интервью Вы говорили, что идёте с Умкой «локоть об локоть»?
— В старых интервью. Всё меняется. Мне её старые песни нравятся, но новых я уже не слушаю. Дело не в ней — просто я переросла сам этот слой. Сейчас меня трудно заинтересовать чем-то в русской авторской песне. Меня больше интересует русская народная песня. Последние 5-7-10 лет я изучаю этническую музыку. Я очень плотно живу в наушниках, слушаю бабушек. Под шумы, экспериментальную музыку мы занимаемся на тренинге. Ну и классика, безумно красивая музыка. Я стала пробовать петь какие-то отдельные вещи в виде эксперимента. Всё же слушать и исполнять — разной силы переживания. Когда поёшь классику — буквально вылетаешь из тела. И в этом смысле Гендель и Бах сейчас для меня актуальнее, чем Умка.
— Я с удовольствием послушал Ваш альбом проникновенного шансона «Крутится-вертится». Может быть, имеет смысл совершить с ними большую гастроль для привлечения массовой аудитории на свою сторону?
— Парадоксальным образом это не является «заманухой» для народа. Слушателей интересует моё имя и собственно мои песни. Когда я делаю что-то новое, это имеет характер эксперимента, который в первое время количество зрителей в зале скорее понижает, чем повышает. Да, я имею право на эксперимент, публика в конце концов с этим согласилась. Недавно у нас был четвёртый по счёту концерт «шансона» — программа плясовых и протяжных песен разных народов. Мы выступаем с ней раз в год. Вот четвёртый год выступаем, и, наконец, собрали аншлаг. До этого были залы менее заполнены, чем на мои песни. И мой директор говорил, «ты нас по миру пустишь со своими экспериментами». А в провинции всё ещё более однозначно. Там идут строго на имя. Чужие на меня никак не придут, раз меня не крутят по ящику. А мои — придут слушать лишь мои песни, и никакие другие. Максимум — я могу в программу подмешать одну народную песню. Она понравится, кто-то заинтересуется. В следующий концерт добавлю ещё, и через несколько лет такой работы… Но если я в городе первый раз, люди пришли вообще увидеть, каково лицо и тело у того голоса, который они так долго слушали в записях, какие уж тут эксперименты.
— Вы бы согласились принять участие в телешоу вроде «Танцев на льду» или «Две звезды» в целях саморекламы? Массы потянутся…
— Думаю, что всё-таки мне это неинтересно. Вообще на это жалко времени. Массы потянутся, если мой концерт от начала до конца, такой, какой он есть, хорошо снять и показать целиком, да ещё не один раз. Опять же, вот та самая соль растворенная, она среагирует. А вот эти «дешёвые дорогие», блестящие мероприятия видимо не имеют ко мне никакого отношения. Хотя, для интереса я как-то поучаствовала в «Рождественских встречах». Концепция Пугачёвой — поддерживать своё реноме тем, что кроме своей обоймы звать кого-то ещё. То Наталью Медведеву, то Ольгу Дзусову. Что-то вроде перца добавляет в своё блюдо. Второй раз уже не позовут, понятно. Меня позвали, я поучаствовала. Для меня это было интересно в плане человеческой комедии. Я с распахнутыми глазами провела всё это время. Наблюдала за ними. Безумно прикольно. Конечно, это совершенно бестолково в плане новых слушателей для меня было. Зато от старых последовал шквал обиженных недоумений. Как же их любимую Арефьеву вот так вот?
— В современном шоу-бизнесе есть имена, которые Вас впечатляют, радуют? Или Ваши миры взаимоисключают симпатии друг к другу?
— Не исключают, но и как-то не пересекаются. Не осталось практически никого, кто бы мне был интересен. Это не с грустью сказано. Есть другие вещи, которые мне интересны, я не скучаю. Ну может, Гребенщикова новый альбом разик послушаю. Есть Евгения Смольянинова, которая поёт русскую народную песню. Вы задали вопрос — и я о ней даже не вспомнила — она у меня в другой части мозга хранится. Есть минимализм Айги и «4-33», отличные шумовые музыканты вроде Николая Судника. И вообще интересна область музыки для авангардного театра — саунд-треки театра Derevo, театра AXE. Это мне близко и пересекается с музыкой к «Ефросинье» и нашими спектаклями «Калимбы».
— В каких отношениях Вы находитесь со злобой дня, с внешним миром?
— По касательной. Я сама по себе, он сам по себе. Хотя я читаю и слышу с болью какие-то страшные вещи. Особенно то, что касается глобализации и уничтожения природы. И всё же злободневность искусства абсолютно не для меня. Я, всё-таки, человек наполовину этого мира, наполовину не этого. Если нет мистического бэкграунда, то мне не интересно. Мне ближе интуитивное. А ум, умище, конструирование, эрудиция, память — это уже не искусство. Для меня. Может быть, это наука, игра в пазлы.
— Вы серьёзно занимаетесь танцем фламенко. Это прихоть или постижение гармонии мира, своей души через пластику тела?
— Танцем я занималась довольно давно и долго, и фламенко, в частности, дольше всего. Потом ещё интересовалась многими стилями — от ирландской чечётки до контактной импровизации, от классики до танца живота. Это был период набора информации. Сейчас я давно не танцую выученных чужих танцев. Пять лет веду тренинг «Человеческая комедия», где занимаюсь с людьми очень многим и, в частности, движением и танцем. Мы изучаем человеческое тело и его возможности, стереотипы, границы, и то, как выйти за них. Исследуем законы импровизации и гармонии. Заодно я, как руководитель, изучаю человеческую природу вообще. Это очень интересно и порой сложно, но в целом очень радостно.
— Что в историю русской литературы и в души её читателей Вы привнесли, написав книгу «Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной»?
— Не знаю, как мировую или русскую литературу, время покажет, но меня книга невероятно радует. В ней я реализовала огромную невостребованную часть своей творческой энергии. Ефросинья — целый период в моей жизни, очень яркий и захватывающий. Теперь я понимаю писателей — мозговые удовольствия самые изысканные. Я жила двойной жизнью — кроме видимого существования у меня был волшебный мир Ефросиньи. Один знакомый художник, ничего об этом не зная, рассказал, что увидел во сне мою книгу — и даже пересказал (правильно) первую главу и описал обложку. Когда книгу и правда напечатали, выглядела она не так, и издательство было не то, но книга появилась и эта глава там была. Кстати, в юности я во сне видела свою первую пластинку — она была виниловая, помню фото на обложке. Реализовалось это тоже совсем не так — винила к тому моменту, когда меня издали, уже не делали. Я не писала книгу, у меня не было такого плана. Я вытащила из подсознания что-то очень красивое, и потом поняла, что это книга. Она была цельной в каком-то идеальном мире, а в этом пока что была россыпью фраз и кусочков. Дальше я уже собирала этакий конструктор. Задача была в том, чтобы найти, что к чему подходит. Я полгода шлифовала, ваяла, складывала, переставляла, давала читать друзьям. Это волшебная книга, мистическая, многомерная. В ней всё звучит одновременно. Как многомерность передать в линейном повествовании? Мир, который она описывает, не здесь. С другой стороны, там есть вполне связные главы: и любовные, и смертельные, и божественные. Я их писала подряд. Они описывают истории людей, очень похожих на реально существующих. Но прототипы у героев были далеко не всегда. Можно сказать, что я их выдумала, но на самом деле это не так называется. Я поймала их как волну: больше всего это похоже на радиоволны. Ещё в книге много поэзии в прозе. Такой текст без рифмы и размера, но его подоплёка — поэзия. Я брала диктофон, и в засыпающем состоянии импровизировала тексты. Это необычайное ощущение, становишься совершенно прозрачной и откровенной, становишься чистым проводником потока. Потом мы наложили эти монологи на музыку и сделали саунд-трек к книге.
— Расскажите о вашей театральной труппе KALIMBA
— Это очень дорогая мне, трудная и красивая часть жизни, которую довольно нелегко описать. KALIMBA — то, во что в результате сплавился тренинг, увлечение танцем, любовь к визуальности и интерес к саморазвитию в малой замкнутой коммуне. Наша компания — то ли танцоры, то ли театр, то ли кружок «умелые руки», то ли группа духовного пения. Если размышлять над названием, то ассоциаций много: есть такое место «лимб»: промежуток между этим миром и тем, между адом и раем. Есть русская песня о сотворении мира «у голымбы ни кола и ни двора». Есть оптимистичный и нежный музыкальный инструмент калимба. Я увлекаюсь танцем буто, визуальным театром, огнём, водой и ветром. Меня восхищает человеческое тело и движение. Я постоянно хочу посредством всего этого выразить невыразимое, ну или хотя бы на него намекнуть. Так складывается, что если уж я о чём-то пою, пишу или танцую — всё время получается что-то потустороннее. Некая тоска по невидимому миру, высшему существованию, которое быть может нас ждет, когда мы закончим земную школу. Люди прочитывают наши спектакли как мистические послания. Некоторые уверенно заявляют, что мы воплощаем Книгу Бытия. Но мы сами напрямую не объясняем ничего, да и надо ли расшифровывать интуитивное искусство? Сейчас мы начали новую работу «Песни о смерти». Все дружно учимся петь.
— Есть ли в Вашем мире место горю, страстям, любви?..
— Не дай бог, конечно — страсти. Любви — да. Меня бог любовью не обидел. И даже несчастная любовь дала мне очень многое — я написала книгу, создала театр, написала песни, в конце концов, испытала очень глубокие переживания. Но хватит этого, сейчас я уже к другим каким-то пространствам дрейфую, может быть мудрости.
Я научилась плакать, улыбаясь,
Я научилась улыбаться, плача,
Я научилась в небе плавать,
Я научилась под водой летать.
Я научилась молча говорить,
Я научилась говоря, молчать,
Я научилась радоваться в горе,
Я научилась в радости страдать.
— Это стихи о принятии мира? Когда Вы пришли к такому просветлённому его восприятию?
— Это как раз стихи ранние. И просветлённость в них может быть и есть, но теоретически. Во мне её все ещё нет. Я человек, не примирившийся с миром, по большому счёту. Мне не нравится многое, что в нём происходит. Когда я вижу реальное зло, всё во мне вскипает. Хотя я сама себе объясняю как маленькой, что всё это сон, страшный сон, учебная реальность, школа, которая нужна для того, чтобы воспитать людей и понять, кто есть кто, отсеять зёрна от плевел. Я только хочу такого восприятия, стремлюсь к нему. Чувствую, что без этого меня отсюда не отпустят. Надо примириться с миром, но пока что мне это не удаётся.
Виктор Григорьев