Эфир на радио «Говорит Москва». 22 февраля 2003 г.
…«Регги-Ковчег» — это такая обманка, здесь под весёлой личиной скрыто очень много печали, и в одной таблетке ты получаешь сразу и радость и печаль, только печаль доходит чуть-чуть позже.
Ведущая — Елена Афонина
— Здравствуйте, наши дорогие слушатели. Вас приветствую я — ведущая Елена Афонина, и сейчас со мной в студии певица, без сомнения, голос которой, вы узнали — это Ольга Арефьева. Здравствуйте, Ольга.
— Здравствуйте, Елена, и здравствуйте, радиослушатели.
— И группа «Ковчег», которая будет существовать в нашем разговоре в виде музыки, которую мы будем слушать, тех записей с различных ваших дисков, концертных выступлений. В течение этого часа разговор пойдёт не о попсе, это уж совершенно точно. Но поскольку тема нашего сегодняшнего дня — «вопрос ребром», то вот с такого вопроса мне и хотелось бы начать наш разговор. Знаете, у нас в редакции существует любимый вопрос: «Доколе?!» Когда мы готовимся к встрече с гостями, мы каждый раз друг друга спрашиваем: «Ну, вот о чём можно спросить?» И люди говорят: «Ну, как… спроси: «Доколе?!»» Вот, Оль, я думаю, что, наверное, наш разговор тоже можно начать с этого же вопроса. Как на ваш взгляд, доколе будет существовать в музыкальном мире засилье той музыки, которую вы не приемлете всей своей органикой? Я думаю, что наверняка вы не слушаете записи поп-певцов, укрывшись дома под подушкой или под одеялом, или на кухне, когда вам очень плохо, поэтому, наверное, существование такой музыки, которое идёт параллельно с тем, что делаете вы, тем не менее, не может оставлять у вас следа каких-то эмоций. Так вот, какие это эмоции, и доколе?
— Меня, на самом деле, оставляет равнодушной её существование, и даже непонятно, почему меня постоянно об этом спрашивают. Видимо, извне это выглядит каким-то сопоставлением или противопоставлением, а изнутри я совершенно не замечаю того, что существует помимо. Мы делаем то, что нам на самом деле хочется делать, делаем это честно и ни с кем, собственно говоря, не воюем.
— А такую позицию нельзя назвать примиренческой с тем, что происходит вокруг? Может быть, нужно идти на баррикады, сражаться, отстаивать свою точку зрения, доказывать свою позицию?
— Если художник перестанет заниматься своим делом и пойдёт заниматься чужим, пойдёт на баррикады чего-то отстаивать, ему будет некогда писать, некогда рисовать, танцевать или что-то ещё, что делают художники. Это самое главное, что может сделать в жизни человек — сотворить своё творческое произведение — это его самый главный вклад в мир и самый главный ответ всему, что в мире ему не нравится или нравится, самый главный ответ на всё. Поэтому я считаю, что каждый должен, конечно, выбирать сам, но печально очень, когда, например известный режиссёр перестаёт быть режиссёром и становится политиком, какой-то известный священник перестаёт быть священником и становится политиком. Мне кажется, мир что-то теряет, потому что у политиков своя политическая возня, которая меня абсолютно не волнует.
— Но не менее страшно, когда художник перестаёт быть художником, а сам он этого не понимает, продолжает творить, что-то делать: записывать музыку или снимать фильмы, или писать книги. Когда вокруг происходит что-то, человек говорит: «Это всё — мнение толпы, мне это не важно», продолжает снимать, писать музыку, да? Такая ситуация ведь тоже частенько бывает?
— Мы подошли к довольно-таки философскому вопросу, он тоже часто обсуждается, вопрос природы творчества, потому что нет чётко выраженного критерия, формализованного критерия, по которому гения можно отличить от графомана. И тот и другой ведут себя достаточно безумно, с точки зрения обывателя. Они тратят много времени, денег, сил; они игнорируют хулу и хвалу, поношения и приношения; они продолжают упорно и маниакально заниматься каким-то странным делом, которое очень часто непонятно окружающим. Но тут я не берусь сформулировать критерий, которого так никто и не сформулировал: гениально это или это — графоманство? Единственное — это время, как правило, рассуждает. Вот пошлость ещё мы можем более или менее заметить, пошлость мы даже сейчас не обсуждаем. А вот крайние проявления очень трудно сравнивать, но, тем не менее, есть очень много людей, которые это отличают. И их приглашают в качестве экспертов. Иногда. И говорят: «Вот скажи нам. Я вот, ну вот я не врубаюсь. Я вот машинами торгую, а ты мне скажи, вот это вот покупать? Этот диск или не этот?»
И там приходит Артемий Троицкий и говорит: «Вот я вам сейчас поставлю музыку, которая мне лично кажется интересной». Ну, вот единственное, что могу посоветовать, если у самих чувствовалка не даёт стопроцентного результата. Кого-то послушать, кого вы уважаете.
— Я не знаю, как относиться, например, к произведению «Гаврилиада» Александра Сергеевича Пушкина: как к пошлости или как к шутке гения. И, в принципе, наверное, у каждого творческого человека бывают подобные странные штучки. В вашей жизни были такие странные штучки, которые вы позволяли себе, ну наперекор всем, наверное, кто говорил вам, что это пошло, это не в стиле Ольги Арефьевой, это не в стиле «Ковчега», это вообще ни в каком стиле, что это вы вообще тут…
— Всю жизнь только этим и занимаюсь. Всю жизнь мне приходится идти против сложившегося стереотипа. Вообще, так, видимо, люди устроены: им очень всегда хочется создать стереотип, придумать явлению непознаваемому, текучему, изменчивому какой-то лейбл, какую-то приклеить к нему марку и отныне знать, что это — то-то, и знать, как обращаться с этим объектом. А мир — он весь состоит из непознаваемых вещей. Даже вот это стол, если мы его назвали: стол — мы успокоились, мы даже перестали его рассматривать, а рассмотреть его фактуру под микроскопом… вообще задумайтесь. Или как буддисты медитируют на предмет: берут лист и смотрят на него, десять суток, и вдруг открывается, что там такое…. А мы идём по этому листу, на него не глянем. Что уж говорить о человеке! Человек — это субстанция очень и очень изменчивая и очень и очень странная, глубокая, а хочется людям поставить тебя на полку. Вот с этим приходится…ну не то что бороться, а как бы всё время взрывать это, понемножку. И, самое главное, не поддаваться самому, то есть, по идее, мне должно быть всё равно, как люди меня позиционируют. Мне не всё равно, как себя позиционирую я. Я всё время слежу, а не привыкла ли я к тому, кто я, что я и не хожу ли я проторенными путями, и нет ли в моих действиях стереотипов.
— Но в жизни же должно быть что-то, что подчиняется такому чувству, как консерватизм. Ну, я не знаю, в чём-то это должно выражаться. Ну, например, в твоём доме или в той дороге, которой ты ходишь от работы до дома, или в твоём семейном укладе, или в том, где у тебя стоят кастрюльки и чашки. Ну, в чём-то же должна быть стабильность в жизни.
— Стабильность, мне кажется, должна быть только в одном: в том, насколько часто ты себе задаёшь вопрос: «А вот сейчас я нахожусь здесь или я нахожусь во сне, или я нахожусь в стереотипе?» То есть это не означает, что я пойду в своём доме пол делать потолком, а потолок полом. У меня дома я иду по обычной дороге. Я просто всё время спрашиваю себя: «Я не сплю? Проснись!» Знаете, есть такой, несколько дзэнский способ: в любой момент надо вспомнить, это Ошо советует, спроси себя громко и назови своё имя, например: «Ольга Арефьева, ты здесь?» (смеётся)
— А, да, да, да!
— …и ответь: «Есть, сэр. Я здесь, сэр, я не сплю»… Консерватизм может быть только в том, что надо как можно чаще помнить, а ещё в том, что есть какие-то, вот эти вот самые неформулируемые критерии прекрасного, хорошего, правильного и истинного. То есть можно сделать что-то и безобразное, но, в принципе, я всё равно всё время пытаюсь идти к прекрасному и делать всё с позиции здравого смысла, но безумие, оно, как раз, иногда более здраво, чем стереотип.
— Я сразу вспоминаю шекспировское: «Какие сны в том странном сне приснятся…» Вот, кстати, классики подбрасывают нам очень много шарад. Мне кажется, что ваши песни иногда тоже шарады, которые надо разгадывать, то есть кажется на первый взгляд, что всё очень понятно, очень ясный и понятный смысл в этих песнях. А если начать немножечко вот глубже, как знаете, пласт за пластом снимаешь — это не апельсиновая корка, это нечто большее. И получается, что там внизу ещё что-то есть, а под этим ещё что-то, и вот пока ты до какого-то там нижнего пласта дойдёшь (если это, конечно, вообще возможно), то о многом начинаешь задумываться. Вот почему, собственно, мы и решили пригласить вас сегодня, в эту довольно сложную тему, на наш взгляд, потому что пытаемся всё разбирать пластами и отвечать на сложные вопросы…
— Главное — не перехвалите, потому что я всё равно пытаюсь всё делать очень просто. Конечно, музыка — прикосновение к божественному, и это уже не ко мне. Я только песни написала.
— Давайте прикоснёмся к вашей следующей песне, она называется «Анатомия». И я думаю, что наши слушатели наверняка хотели бы задать вам вопрос, но, впрочем, какой, я скажу позже, а пока слушаем песню.
[Звучит песня «Анатомия одиночества»]
— «Анатомия» — так называлась композиция, которую мы только что послушали, и это заглавная песня одноимённого диска «Анатомия», последнего, как я понимаю, на текущий момент, да? В общем, в 2001 году?
— Угу
— То есть получается, что это последняя работа Ольги Арефьевой и группы «Ковчег»…
— Как грустно звучит (смеётся).
— …на текущий момент, не считая концерты и всё прочее. Но я не случайно я сказала, что сейчас эта песня прозвучит, потому что рано или поздно у человека появляется желание, ну, наверное, рассказать то, что не рассказывалось до этого времени, то есть обнажиться перед публикой каким-то вот таким способом, да? — Эмоциональным. Когда вдруг вы почувствовали, что то, о чём вы пишете и то, что вы сочиняете, может уйти не просто в стол, а быть высказано, то есть вот этот момент переходный от, ну, будем говорить так: графоманства и писания в стол до того момента, когда это можно было кому-то показывать. Этот процесс был сложный, длительный?
— Я сначала стала певицей, училась в музыкальном училище, исполняла какие-то произведения, необходимые в процессе учебном, а песен не писала. И вот как-то вот в это время у меня началось, что я начала писать песни и, кстати, написала тогда некоторые, до сих пор, очень и очень высоко оцененные песни, но их оценили только сейчас, а тогда я не решалась их ни спеть, ни показать кому-то. Я не могла решиться и поверить в то, что я создала что-то неординарное, меня, в принципе, вообще так воспитывали. Родители много очень положили сил на то, чтобы убедить меня в том, что я — обыкновенный человек, что у меня ничего такого необычайного в жизни не будет, не надо на это настраиваться. Что все девочки мечтают быть актрисами, певицами, балеринами, все мальчики — космонавтами, а становятся все инженерами, клерками, бухгалтерами. Мне пришлось очень долго ломать этот стереотип, прежде всего в себе, потому что окружающие чувствовали во мне какую-то силу, а я вот всего этого боялась. И происходило моё вживание в собственные песни поэтому как-то не одномоментно и не сразу, а ещё я закончила музучилище, и где-то после этого я начала понемножку выступать со своими песнями. Ну, в общем, реакция была достаточно прохладная. Ну, как-то вот со временем, когда я переехала в Москву, я создала свою группу, и вот постепенно началось.
— Вы доказывали сами себе, что вы можете, вот этими вот музыкальными образованиями? У вас же их два!
— Нет. Нет, то, что я могу, не связано с образованием, и я даже знала, что могу, я просто не знала, на какой градации планки это находится. Потому что мне говорили, ну там, это же страшная история, как на актёрские факультеты поступают тысяча человек на место, люди не знаю как перепрыгивают через свою голову, чтобы туда поступить. Понятно, что это не для меня, я не тот один из тысячи, которого возьмут. А вот недавно я была в фотостудии у фотографа и смотрела огромной толщины пачку фотографий актёрского банка, состоявшихся актёров, закончивших все эти учебные заведения. Вот он снимал их на потоке, тратил по полчаса на человека. Там было фотографий пятьсот, где-то на середине пачки у меня уже закружилась голова. Он говорит: «Ты не устала?», а я говорю: «Я устала, а ты? Их снимать не устал?» Он говорит: «Я чуть с ума не сошёл». Вот интересно, что было очень мало интересных лиц и очень мало было неординарных личностей, даже из тех, кто уже закончил, кто уже актёр. Так что это всё непредсказуемо, и поверить в то, что ты тот самый избранник, человеку бывает иногда очень трудно.
— Умение читать лица у вас уже становится некоторой профессией, судя по тому, что у вас есть своя фотовыставка. Кстати, где она будет проходить? Тоже интересно, ещё одна грань Ольги Арефьевой.
— (смеётся)…да, безумной Ольги Арефьевой, которая тут уже чего только не делала, и танцевала… Ну, да, теперь ещё вот и такая штука. Я всё это время тоже снимала как любитель, снимала не очень много, ну, последние сколько-то лет. А вот вдруг предложили сделать фотовыставку, в бутике. Вход там свободный, там висят тридцать моих работ, вчера было открытие, шампанское поднимали в честь этого…. Ну, в общем, со мной та же история продолжается. На самом деле, я не верю, что я фотограф, но я верю в другое: мне безумно нравятся некоторые люди. Я ещё не доросла до такой всеобъемлющей любви, что мне нравится любой человек, в принципе, я это знаю, что любой человек абсолютно уникальное и очень интересное существо, но есть люди, которых я хочу снимать, когда я вижу что-то в глазах, что-то в руках, что-то в коже, какое-то особое свечение. И мой главный объект — это в основном люди. Фотографы были, кстати, вчера, я услышала критику: где-то я нарушаю золотое сечение, где-то я не соблюдаю направление движения, что-то там где-то скадрировать было можно лучше, но, в принципе, отозвались положительно. Ну, пока что я начинающий фотограф (смеётся). Ну, приходите на выставку, посмотрите.
— Вот интересно, в каждом жанре искусства есть свои азы — вот то, о чём вы говорили, что необходимо знать профессионалу. Ну, а с другой стороны получается, что те люди, которые эти азы отвергают абсолютно, они, как правило, и становятся какими-то яркими личностями: актёры, которые не получили образование, режиссёры, которые всё пытались делать исходя из каких-то своих внутренних желаний. Ну, трудно говорить о том, что вы — непрофессиональный музыкант, поскольку действительно профессиональное образование у вас имеет место быть. Ну, а в чём вы ещё чувствуете необходимость прорываться куда-то вперёд. О фотографии, о музыке мы поговорили. Что ещё вас привлекает, что ещё вас интересует?
— Ну, вообще мне кажется, что жизнь — это школа, и здесь нельзя останавливаться, а когда ты достигаешь какого-то уровня в чём-то, то всегда есть искушение остановиться. И вот это «ещё», оно может выражаться в чём угодно, лишь бы в творческом. Творчески можно делать любое дело: мыть пол, чистить лошадь, торговать в магазине — это всё можно делать творчески. И, самое главное — этот подход внутри, как ты ощущаешь мир: ты просыпаешься с чувством праздника или нет. Вот этот праздник — это и есть оно, то самое, которое «ещё». А деятельность может быть любая.
— Иногда бывает очень трудно заставить себя проснуться с ощущением праздника, особенно, если всё тому не способствует, и очень трудно, наверное, встряхнуть себя и привести в какое-то адекватное эмоциональное состояние, если ты эмоционально истощён. А такое частенько тоже бывает. И я думаю, что кому, как не вам, это знать. Когда выкладываешься на полную катушку и потом ты чувствуешь, что есть какое-то определённое опустошение, приходится себя, как Мюнхгаузен из болота за косички вытягивать.
— (смеётся) Вот вы и рассказали рецепт.
— Ну, это всё на словах, а на деле-то всё это очень сложно сделать.
— На деле есть одно то, что всегда над нами — это солнце. Вот каждый день над нами встаёт солнце, каждый день вокруг нас есть воздух, каждый день под ногами есть земля, и на нас смотрят глаза животных, которые не наделены такой способностью к мышлению, вот они счастливы. Вы поучитесь у собственной собаки. Вот у меня, когда была собака, я за это время переживала столько различных состояний, в том числе настолько тяжёлых переживаний, чувств… И я смотрю на свою собаку — я тут готова уже из окна прыгать, а собака моя счастлива. И я смотрела на свою собаку и думала, ну как же прекрасно на самом деле то, что нас окружает, а вот это всё — глюк, это всё сон, какие-то вот эти ужасные вещи, которые люди себе сочиняют, это же всё — человеческая мысль, она создаёт все эти ужасные отношения, напряжения. А выйди, босиком на землю встань и посмотри на небо, и ты поймёшь, что на самом-то деле всё прекрасно, что Боженька нам такой мир классный сделал, и нам остаётся только восхищаться, а мы как идиоты тут компьютеры создаём всякие кошмарные, машины железные, которые всё поганят вокруг, и потом думаем, а чего-то нам так плохо живётся (смеётся).
— Ну, человек всё это делает для того, чтобы легче было жить, наверное?
— Ну, жить-то труднее стало…
— Ну, увы, да, действительно.
— и гораздо труднее землю увидеть… неиспорченную.
— Давайте вернёмся к вашей музыке, и следующая песня, которую мы слушаем, называется «Фредерик»
— Весёлая песня. Давайте, да, весёлую песню.
— Да, а то мы что-то действительно очень в такие глобально-философские мысли ушли…
— (смеётся) Нас сегодня несёт, да, не меньше, чем проблемы мира.
— (смеётся) Знаете, какой вопрос — такой ответ, так что «быть или не быть» — вечный гамлетовский вопрос, что мы тоже закладываем в основу нашей программы, он, наверное, и диктует наш с вами разговор…
— И доколе быть (смеётся).
— Да, и доколе быть (тоже смеётся). Итак, песня «Фредерик».
[Звучит песня «Фредерик»]
— Ольга Арефьева здесь у нас в студии, и группа «Ковчег», которая с нами присутствует незримо в виде музыки, которую мы слушаем в течение этого часа. Ещё раз напоминаю нашим слушателям о том, кто у нас сейчас в студии. Ольга, насколько вам свойственна театрализованность того, что вы делаете, и насколько это важно для человека, который выходит на сцену?
— Вообще да, сам факт выхода на сцену — это уже театр. Даже если ты ничего не делаешь, даже если ты, как вот делают барды, вышел с гитарой, в штормовке, в сапогах… (смеётся)
— Это тоже костюм определённый.
— Всё это уже всё равно играет: то, как человек стоит, то, как человек поёт. Так что встреча с театром неминуемо ждёт любого человека, который выходит на сцену. Ну, а со мной…у меня был проект «Рояль-Ковчег», в котором я наконец-то довела это дело до видимого объёма и практически театрализовала каждую песню, которую я пела, сделала из неё маленький спектакль. В принципе, мне, наверное, это не очень свойственно — вот быть уж такой актрисой, но накопилась за годы некоторая нереализованная сторона и фантазия, желание у меня просто фонтанировали. Вот, и я очень рада, что это получилось, и, кстати, успокоилась после этого, реализовала и вздохнула облегчённо (смеётся).
— Я думаю, что нужно сказать нашим слушателям, что действие под названием: театр Ольги Арефьевой и её Ковчег можно будет сегодня вечером увидеть — вот такое приятное стечение обстоятельств, что есть возможность сказать немножко о вашем концерте и, где он состоится, Оль?
— Ну театра там не будет, это будет просто концерт. ЦДХ, в 18.30 мы будем играть акустику, и кое-что из этой акустики мы, кстати, послушаем скоро.
— Вот давайте, кстати, сейчас послушаем песню, которая называется «Глюкоза». Это записи акустического концерта, да?
— Это запись именно с концерта, предыдущие записи: «Анатомия» и «Фредерик», — это тоже были концерты. Этого нет на дисках, это сегодня есть только у нас здесь с вами. И сейчас послушаем песню «Глюкоза», она тоже есть на альбоме «Анатомия», но вот именно этой записи нет нигде. Это наш последний концерт вот с этой программой. Здесь играет Пётр Акимов на виолончели, Сергей Перминов на клавишах, и Михаил Смирнов, сын известного гитариста Ивана Смирнова, он играет на перкуссии. Это вот сейчас состав, который играет со мной акустику, и будет играть сегодня в ЦДХ в 18.30.
— Ну что же, мы слушаем. Итак, песня «Глюкоза».
[Звучит песня «Глюкоза»]
— Мне кажется, настолько ясно, что здесь звучит два голоса: ваш и голос виолончели, что нельзя отделить, по-моему, одно от другого, да? То есть настолько они дополняют друг друга. Вот как на ваш взгляд, душа — это какой музыкальный инструмент?
— Вообще да, мне кажется, струнные инструменты — это нечто, что всегда будоражит людей, потому что у струн, у них нет чёткой высоты звука, как и у человеческого голоса, и особенно смычковые инструменты, они почему-то очень резонируют. Многие считают, что скрипка — это человеческий голос, но на мой взгляд, это очень пискляво для человеческого. Альт наверное больше похож на голос. Ну, вот виолончель — это что-то ближе к сердцу, что-то в сердце у меня отвечает, когда я слышу виолончель.
— Вам не всё равно, кто исполняет партию на виолончели? И откуда собственно взялось ваше такое тесное сотрудничество с Петром? Откуда вдруг неожиданно появился этот человек в вашей жизни, и как вы дальше собираетесь: идти одной дорогой?
— Это, во-первых, судьба. Встретились мы очень давно, в девяносто втором году, и у нас тогда началось что-то необычайное, тогда был записан на концертах альбом «Аку-Аку», вот сейчас мы его пытаемся реставрировать и выпустить. Многие считают, что вообще лучшее, что я сделала в своей жизни, — это «Аку-Аку», который был спет перед пятьюдесятью человеками, без света, без хорошего звука. После этого был растерянный период, группа эта у меня распалась, и Пётр уехал вообще в Германию, очень долго он тусовался там по каким-то непонятным задворкам мира, и мы потеряли друг друга на семь лет. И вот несколько лет назад мы вдруг почувствовали, что что-то не было доделано, что-то не было досказано, мы встретились и стали снова играть вместе, и оказалось, что столько мы ещё можем сказать, что, на самом деле, друг от друга нам не убежать и нам не удалось убежать, как будто бы и не было вообще никакого перерыва, как будто всё это время мы были вместе. Поэтому я сейчас говорю, что с Петром мы вместе двенадцать лет (смеётся). Без него, я думаю, совсем всё было бы по-другому, и вот вы сказали: «Не всё ли равно, кто…» Я, кстати, пыталась найти ему тогда замену. Он, уезжая, мне честно оставил ноты того, что он играет. Ну, это абсолютно невозможно, другой человек так не сыграет. Такие вот инструменты нетемперированные, они несут огромный отпечаток личности, потому что одну и ту же ноту можно сыграть тысячью разных способов. И то, как это делает Пётр — это вот именно послано мне, в те песни, которые пишу я. Кстати, вот он это признавал, что в них и он может себя выразить наиболее ярко. Он ещё играет с очень многими музыкантами, и везде это тот же Пётр, и везде это звучит по-разному немножко.
— Вот интересно, что для вас женский рай и что для вас женский ад? Вообще, понятие такое существует для вас?
— Странный скачок мысли… Ну, я не могу ответить на этот вопрос, я не задумывалась и, мало того, я не мыслю такими критериями.
— А я объясню, почему родился этот вопрос. После того, как слушаешь вот звук виолончели, у тебя начинают рождаться определённые образы, и ты понимаешь, что здесь переход от возвышенного до низменного очень короткий, то есть это возможность в одном звуке соединить и то и другое, поскольку пробуждается в тебе и тяга к возвышенному и самые низменные инстинкты, которые есть в человеке. Вот парадокс звучания музыкального инструмента, то есть за одну песню, за одну композицию, ты успеваешь проживать целую жизнь и переживать множество ситуаций, которые происходили у тебя в жизни, то есть вот, наверное, поэтому. Я объяснила вам, Оль, почему такой скачок мысли.
— То есть в «Глюкозе», в ней да, в ней очень много печали и очень много радости. Вот я бы даже сказала…, я уж не знаю, какие низменные инстинкты она может пробудить (смеётся). Скорее печаль, в ней самая настоящая печаль, я раньше не могла эту песню петь без слёз, вот мне потребовалось как-то пережить, чтоб у меня горло не перехватывало, и чуть-чуть отстраниться. Но это всё — человек, то есть вообще искусство мне кажется полноценным, когда звучит весь человек, потому что человек в какой-то степени сравним с музыкальным инструментом, в нём есть очень большой диапазон того, что в нём может выражаться. И в искусстве, когда звучит сразу всё — это весь полноценный человек, это вся его реализация. Может быть это то, для чего мы находимся на земле, потому что на земле мы находимся не только для того, чтобы переживать радость, но ещё для того, чтобы переживать печаль, это всё задумывает нас и делает глубже гораздо, чем, если мы просто ля-ля-ля там, плясали бы — весело, как всё замечательно. Надо знать, от чего ты отталкиваешься.
— Оль, давайте тогда затронем солнечную сторону человека, поскольку есть музыка, которую называют солнечной — это музыка регги. Я думаю, что наверняка, если говорить об этой музыке, то можно вспомнить и «Регги-Ковчег». Ещё одна возможность реализовать себя и показать себя с несколько иной стороны. Это что было? Желание поговорить о солнце, поговорить о синем небе, поговорить о музыке для чего-то другого, там не знаю, для ног, для рук, как её называют, в общем, кто как.
— Я сама очень люблю танцевать и я не отрицаю человеческое тело, мне кажется, что человек должен подружиться со своим телом и, в частности, это можно сделать через танец. Вот действительно регги — это музыка, под которую можно танцевать, можно и нужно, и в этот момент в человеке пробуждаются тоже те силы, которые надо пробуждать, с которыми надо дружить, и надо уметь радоваться всем телом, как радуются собаки, вот мы сегодня говорили уже о собаках. Другое дело, что, вообще говоря, именно мой «Регги-Ковчег» — это такая немножечко обманка, здесь под весёлой личиной скрыто очень много печали и здесь в одном пакете, в одной таблетке, ты получаешь сразу и радость и печаль, только печаль доходит, наверное, чуть-чуть позже. И когда играю регги, как бы я ни веселилась, я, на самом деле, тоже плачу. Но в этом мне видится человек, в этом видится то, как мы дышим.
— Ольга, вообще, бесшабашное веселье в вашей жизни бывает? Так, чтобы без второго плана? Вот знаете, как, ну, как дети умеют радоваться, как те же собаки умеют радоваться, когда им просто хорошо, они скачут по этой полянке, они счастливы и виляют хвостом, уши развеваются — это абсолютное счастье, абсолютное веселье…
— (смеётся) Для меня абсолют — это всё сразу, всего и побольше. В слове даже «бесшабашный» есть, есть какая-то, уже заложено.
— Есть отчаяние немножко, да такое…
— Есть отчаяние, да. Человек не может жить безотчаянно. Я думаю, станем мы ангелами небесными — может быть мы это попробуем, поучиться такому абсолютно белому цвету. А на земле как-то так, всё на контрастах, как и фотография, как и художественное произведение — будет всё нарисовано одним белым цветом — мы не поймём, есть там что-то или нет, картинку создают тени, везде есть перепады.
— Ну песня, которую мы сейчас услышим, «Магия чисел», это регги?
— Ну будем называть так, хотя я бы скорее сказала, что это русская песня, регги и русская песня — это очень близко. Вот это вот нечто такое русское народное.
— Хорошо, слушаем.
[Звучит песня «Магия чисел»]
— Я думаю, что эту песню и, вообще, это направление можно назвать «регги среднерусской возвышенности»
— Да, что-то типа этого (смеётся).
— …и песня называлась «Магия чисел». Оль, я знаю, что многие музыканты свято верят в то, что вот обязательно нужно делать концерт по случаю, десятилетие группы, там, пятнадцатилетие, три года на эстраде, четыре года ещё где-то, то есть в любом случае, к числам привязываются. Ваши концерты проходят просто так, без всяких привязок?
— Вообще, просто так, да. Хотя вот я тут неоднократно пыталась на свой концерт пригласить Елену Камбурову, она очень хорошо ко мне относится, я её люблю очень много лет, и вот у нас всё время совпадают концерты. А она свои концерты вычисляет по каким-то календарям лунным, гороскопам, не знаю чему (смеётся), консультируется со специалистами. Я интуицией, видимо, попадаю, а может быть — случай. А вот регги, закономерный вопрос, мы его будем играть в следующий четверг, 27 февраля, в клубе «Точка». Для всех, кто уже знает о распаде «Регги-Ковчега», сообщаю, что мы вновь играем вместе, Всеволод Королюк на барабанах — это самое главное. Мы будем играть регги и, кстати, получается даже лучше, чем было. Мне полезно иногда обновляться, и нам всем полезно обновлять своё отношение.
— Вообще, интересная ситуация складывается: вы сказали, что все, кто знает о том, что распался «Регги-Ковчег». Я не спрашиваю, откуда знают, потому что, например, о поп-певцах всё узнают из жёлтой прессы. Откуда узнают об Ольге Арефьевой и о «Ковчеге»?
— Ну, во-первых, у нас есть сайт в Интернете — ark.ru, так что там столько всего, там просто жить можно на этом сайте. И очень много такого узнавать и не имеющего отношения, собственно говоря, к концертам, а просто люди, и в том числе я, обмениваются мыслями. И художественные произведения там очень интересные в разделе «Заповедник», кстати, советую посетить. Ну, в частности, анонсы есть и последние новости тоже есть.
— Вы в качестве художника себя уже окончательно проявили, книжку детских стихов проиллюстрировали?
— (смеётся) Вот, неокончательно. Книжку я всё ещё не издала и не знаю, как мне это сделать, это всё очень дорого, издателя нет, но я, видимо, всё-таки как-то придумаю, как её издать. Ну, рисую я посредственно, будьте к этому готовы, рисую, танцую я посредственно, фотографирую, как начинающий фотограф, в общем, неплохо. Вот всё равно остаётся пение главным делом в жизни, которое у меня получается.
— Ну, значит, есть, куда стремиться. Не бывает абсолюта в человеке, это тоже…
— Надо заниматься всем, особенно тем, что у тебя не получается, но хочется, это полезнее всего.
— Я думаю, что неслучайно всё-таки в нашем разговоре несколько раз возникали темы, к которым мы потом возвращались. Вот, тема Елены Камбуровой тоже прозвучала, я думаю, не случайно, поскольку песня, которую мы сейчас услышим, последняя в этом часе, её исполняет Елена Камбурова тоже, называется она «Молитва Франсуа Вийона». Сейчас, я думаю, что будет возможность услышать её в вашем исполнении и…
— К вопросу о «Рояль-Ковчеге» вышепрозвучавшему. Вот эту песню я действительно видела как спектакль, и здесь в каждом слове, здесь есть какой-то вот смысл, ну, я очень глубоко над ней задумывалась, кстати, до меня дошло, что тут каждое предложение это просто коан, это надо задуматься. Например: «Дай счастливому денег». Зачем счастливому денег? Здесь всё наоборот, на самом деле, здесь в каждой строчке есть такой лёгкий, выбивающий из мозгов клин, такой лёгкий щелчок необычности. Окуджава, в этом смысле, очень интересный оказался поэт. Я в детстве эту песню не понимала — думала, что за фигня такая? А вот с годами она мне всё интереснее кажется. Один знакомый мне рассказывал тоже про эту песню: «Мне вот не нравилась строчка: Господи, ты мой Боже, зеленоглазый мой… Почему зеленоглазый? Если небо, то оно синее, на иконах — там тоже глаза какие-то обычные.» Потом до него дошло, что Окуджава — грузин, а самый известный, главный в Грузии храм — в нём есть гигантская мозаика с изображением Иисуса Христа, и у него на этой мозаике зелёные глаза, что у грузинского Христа — зелёные глаза. Ну кто бы это мог вот так вот сразу догадаться? Очень интересно, открываются новые и новые пласты, когда поёшь чужие песни, вот этим был хорош «Рояль-Ковчег», и, собственно, он ещё будет. У меня вообще получается, что сейчас, я посчитала, четыре состава (смеётся). «Рояль-Ковчег», «Регги-Ковчег», акустика, и сейчас мы ещё, кстати, готовим новый — это будет «Шансон-Ковчег», не падайте в обморок…
— Оля!!! Не пугайте!
— (смеётся) С точки зрения вкуса, я прослежу за тем, чтобы это было безупречно (смеётся). Вот. Это очередная моя безумная затея, которая меня ужасно воодушевляет. Ну, на этом я остановлюсь.
— Потому что я поняла, что от вас можно ждать чего угодно. В 2001 ваши поклонники уже отвернулись от вас мужественно, когда вы спели с Аллой Борисовной Пугачёвой на «Рождественских Встречах», вы решили преподнести им ещё один сюрприз.
— (смеётся) Зато мои родители были страшно довольны, они говорили: «Ну вот! Ну, наконец-то! Хоть в приличной компании! (Ольга и ведущая долго и заразительно смеются) Приличных людей по телевизору показывают. Когда тебя будут по телевизору показывать?» — спрашивают они у меня всё время, для них это критерий успеха, так что (смеётся) кому как, видите.
— Оль, ну тогда я желаю, чтобы у вас получились эти несочетаемые вещи: чтоб вас показывали по телевизору и чтоб вы оставались верны самой себе, вот пусть это всё обязательно получится. Итак, мы завершаем нашу встречу с Ольгой Арефьевой. Огромное вам спасибо, Оля.
— Спасибо вам, Лена, и спасибо, радиослушатели.
— И я напомню, что сегодня вечером, в 18.30 в ЦДХ у вас, наши уважаемые слушатели, есть возможность прийти на концерт Ольги Арефьевой, посмотреть её, послушать и, может быть, открыть для себя то, о чём мы не успели поговорить в течение этого часа.
[Звучит песня «Молитва Франсуа Вийона»]
Расшифровка Полины Каргаленковой