Интервью для израильской газеты «Спутник». 7 ноября 2001 г.
…Я играю по переменке во всех своих видах, и люди, которые воспринимают лишь одну мою сторону, научились разбираться, смотреть внимательно на афиши — что именно я собираюсь играть. Но, к счастью, довольно большая прослойка людей принимает меня полностью, ходит на любые концерты и их понимает.
Поздняя израильская осень, с её невнятным солнцем и предчувствием дождя — благодатное время для визитов российских музыкантов. Беседа с Ольгой Арефьевой, вновь приехавшей к нам с концертами, проходила под шум волн, завывания ветра и шелест песка. Песок забивался за ворот, залетал в диктофон, засыпал разбросанные рядом музыкальные инструменты. Рядом бегала симпатичная собачка, внимательно прислушиваясь к каждому произнесенному слову.
Ольга Арефьева: Я ценю свои нервы, творческий запал и внутреннюю полноту
— Почему вы второй раз приехали в Израиль?
— Просто…я еду, когда зовут.
— Ты была здесь год назад. И как?
— Мне понравилось. В этот раз я приехала к друзьям.
— Я читал в Интернете твои, так сказать, воспоминания — впечатления от поездки в Израиль…
— Да, наверное, это десятая часть впечатлений, мне уже не хватило сил написать все…
— Нет, ну там было достаточно пространно всё описано, включая цены на помидоры…
— По-моему, цен как раз и не было (смеётся). Сейчас мне уже жалко, что их не было, я не могу сравнить. Они у вас сильно изменились, хотя моя память мне изменяет в этом вопросе…
— А что сказали твои друзья и знакомые, когда ты заявила, что второй раз едешь с концертами в Израиль?
— Было много дурацких вариаций. «Ой, как же так, и ты не боишься»? Да я и не думала бояться. Но когда меня 55 раз уже об этом спросили, я подумала: «Что это они все, а»?
— Твои зарубежные гастроли — насколько они часты? Израиль, несмотря на огромное количество русскоговорящей публики, всё равно — другая страна…
— Столь же другая, наверное, как Белоруссия, Молдавия… Может быть, конечно, в большей степени, но, в общем, он тянет на союзную республику (смеётся) по некоторым признакам. В принципе, поездка в Минск, Кишинёв, сейчас стала зарубежными гастролями, но, реально из зарубежных у нас были только Германия и Норвегия. Израиль — это, всё-таки, не совсем зарубежье, потому что здесь я выступаю перед русскими. А в Норвегии был фестиваль, и мы выступали перед стечением народа, в основном по-русски не понимающего ни слова.
— У меня сложилось такое впечатление, что ты выступаешь, как правило, в Москве. Ты, вообще, ездишь по России?
— Сейчас все мало ездят, а тем более я, кто ездить не любит, и кого по ящику показывают раз в год по обещанию. Конечно, отдалённые точки нашей планеты узнают о моём существовании, но очень экстенсивно. Поехать реально можно тогда, когда масса слушателей, тебя ожидающих, превышает определённый порог, и набирается людей столько, сколько надо для того, чтобы заполнить зал. Это довольно много, считая то, что не каждый пойдёт на концерт. То есть в городе должно быть несколько тысяч людей, которые меня слушают, чтобы собралось, например, 500 человек, или, даже, 200.
— То есть твоя «концертная норма» — от маленькой до средней концертной площадки? Скажем, какой-то клуб, или максимум — дворец культуры.
— Мы постоянно выступаем в Центральном Доме Художника, там — 600 мест. Хотя, конечно, бывало всякое: и сотни тысяч на Васильевском спуске, и дворцы спорта, но это не правило, а какие-то особые случаи.
— У вас не было мыслей о том, чтобы устроить длительный тур по Европе? Как тот же «АукцЫон» или «Вопли Видоплясова» — просто жить там, ездить, выступать по клубам?
— Это все более известные команды, звёзды первой величины. У них в Европе есть свои зрители, чего нельзя сказать о нас. Я, например, плохо себе представляю: откуда в Европе могут о нас узнать? По каналам типа «от одного человека к другому пришли диски» это всё распространяется крайне медленно. Либо это происходит годами, либо группу показывают по телевизору постоянно.
— Публика на зарубежных гастролях реагирует иначе, чем в Москве или в других городах России?
— Здесь в тот раз у меня было такое впечатление, что я попала в прошлое. Была реакция, какую я помню на заре «Рэгги-Ковчега», когда мы играли в клубах. Сейчас в клубах мы если и появляемся, то очень редко, а был период, что вообще не появлялись несколько лет. Я играла в концертном зале, и публика постепенно стала всё более и более интеллигентной, всё более и более взрослой. Концерты стали не столько развлекательными, сколько очень глубоким разговором о далеко идущих вещах. Здесь публика видела нас впервые и мы начали с нуля. Мы играли наши самые задорные регговые хиты, и реакция была моторная — как, в общем, было, когда мы начинали.
— То есть, вы стремитесь к тому, чтобы это было более академично или это так получается?
— Так получается, у меня нет тяги к академичности, но, видимо, я реализовываюсь в разные стороны. Мне было проще всего реализовать витальную сторону, сыграть что-то заводное. И у меня получилось завести публику, у меня это состоялось. Дальше я пошла вглубь. То есть, это — тоже моя сторона, я не отказываюсь ни от чего. Дальнейшее более сложно реализуемо: надо самой к этому приходить, публику приводить, а это сложнее, и поэтому интереснее. Сейчас произошёл синтез: я играю по переменке во всех своих видах, и люди, которые воспринимают лишь одну мою сторону, научились разбираться, смотреть внимательно на афиши — что именно я собираюсь играть. Но, к счастью, довольно большая прослойка людей принимает меня полностью, ходит на любые концерты и их понимает.
— Отсутствие желания поехать надолго за границу связано только с тем, что вы звёзды не первой величины, а, скажем так, второй, или ещё с какими-то специфическими моментами? Многие говорят, что, как только они выезжают из России, и едут на гастроли в ту же Европу, то через какое-то время у них начинается эмоциональный спад, и им кажется, что они нуждаются в родной подзарядке.
— С этим я просто не встречалась, но со мной, скорее всего, могло бы быть именно так. Я очень привязана к своей среде, и в ней чувствую себя довольно комфортабельно. Второй раз, к примеру, мне выехать в Израиль проще, потому что здесь у меня уже есть протоптанные дорожки. Мне важно, чтобы были люди, места, где мне комфортно, а тут малая родина тоже образовалась. В каждом новом месте у меня должно быть гнездо. Гастрольная жизнь в чистом виде, когда у тебя нет ничего своего, а есть только дорога и гостиницы… Я думаю, что я бы сошла с ума. Я на это просто не пойду, потому что я не отношусь к этому, как к работе. Я стараюсь, чтобы мне было хорошо от того, что я делаю, чтобы не было так, что мне плохо, а я любой ценой должна выходить на сцену. Это артистов доводит порой до нервного срыва и творческого упадка, а я ценю свои нервы, творческий запал и внутреннюю полноту.
— Как складываются твои отношения со студиями звукозаписи? Насколько я вижу, все твои диски, студийные, я имею в виду, выходят довольно спонтанно.
— Да, я не связана обязательствами — я к этому шла и к этому пришла — потому что мне так лучше. Мы всё делаем сами, и в тот момент, когда чувствуем, что — пора, и когда мне не лень. Звукозаписывающие фирмы нас хотят, но я отбиваюсь от их предложений. Мы достаточно хорошо устроились: у нас есть Олег Коврига, который выпускает наши диски, ничем нас не связывая. В принципе, выпустить диск — это технический процесс. Нужно выполнить определённую последовательность действий — и диск у тебя есть. Для этого совершенно не обязательно заключать тысячу контрактов и связывать себя обязательствами. Другое дело, чтобы его записать, тебе могут быть нужны какие-нибудь неподъёмные деньги, а потом, когда ты запишешь, а тебя ни единый человек не знает, и ты сложишь их под кровать, и будешь на них спать много лет — с этим встречаются молодые музыканты. К счастью, у нас ситуация не стоячая, а движущаяся — нас знают, диски продаются, рабочий денежный фонд есть. Деньги приходят, тратятся на производство, потом опять приходят — в общем, нам не нужно делать дополнительных сверх усилий, а нужно только играть музыку.
— Сколько времени прошло с того момента, как ты приехала в Москву, и до того, как ты нашла подходящую среду, которая дала тебе возможность вести ту музыкальную жизнь, которую ты ведёшь?
— С одной стороны, нашлась сразу. У меня не было момента, что я приехала в Москву, у меня был момент, что я, оказавшись в Москве, из неё не уехала, нашла внезапно какие-то возможности, которых у меня не было в Свердловске. Действительно, мне было первое время тяжело, потому что в Свердловске я уже обросла связями — я там тоже была иногородняя первые несколько лет, и мне было грустно и трудно, но со временем стало так, что если что-то нужно — есть к кому позвонить, есть к кому обратиться. В Москве всё находилось очень медленно, но, со временем, всё заполнилось, пустых мест я не чувствую.
— В одном из твоих интервью — я не ручаюсь за дословность цитаты — было очень чёткое разделение на «мы» и «они»: «мы» — это определённый слой публики и люди, с которыми я общаюсь, а «они» — это всё остальное; своего рода разделение на «чистых» и «нечистых». Это действительно так?
— Немного лукаво сформулировано. Есть люди, которые меня слушают и с кем я общаюсь, есть люди, которые не представляют, кто я такая. Разумеется, что я с кем общаюсь, на того и ориентируюсь. Это разделение не я создаю, и оно ничего не влечёт с моей стороны. Так в жизни есть — и всё. Что я могу изменить?
— Продолжая тему твоих интервью… Ты как-то сказала: к осознанию того, как нужно жить, кто-то приходит сам, кому-то для этого достаточно встряски небольшой, а кому-то необходимо дать по лбу…
— …А дальше была фраза, что не нужно провоцировать мир бить себя по лбу. Нужно быть тоньше, и понимать, чего от тебя хочет мироздание, мирным образом.
— Так вот: на известные события, которые случились в начале осени в Штатах…
— …Даже мне они известны, хотя я вне…
— …разные деятели культуры реагировали по-разному. Каково твоё восприятие того, что произошло?
— Хорошего мало, конечно, в этом всём. Хотя эти здания, они так торчали, что собирали на себя грозу. Такая книжка была — может быть, «Фэн Шуй» — в ней говорилось об энергетике зданий, о том, что есть здания человеколюбивые, а есть античеловеческие. Чувствительным людям, когда они проходят мимо гигантских застеклённых небоскрёбов с острыми углами, с острыми гранями, просто дурно. Они просто поражаются тому, куда завела людей эта ужасная архитектура, это выражение определённого образа мысли, технократического, вавилонского. Уже давным-давно не думают о людях, а строят какие-то кошмарные монстры на земле, а они стягивают к себе всю чернуху. Те люди, которые попали под эти взрывы, они лично не были виноваты в чём-либо… Но есть ощущение, что рано или поздно такие вещи происходят, что людям стоило бы переориентироваться, и больше врастать в землю, быть в гармонии с ней, а не уродовать её утверждениями человеческой гордыни. Точнее, нечеловеческой гордыни, потому что человек, всё-таки, существо мягкое, ему нравятся собачки, кошечки, а вовсе не автоматы, самолёты и такие вот ужасные здания. Бог человека сделал нормальным, я считаю — вполне удачное творение. Человек несчастлив, когда его монструозные черты берут вверх. По-настоящему счастлив человек в мягком мире: среди зелени, зверей, воздуха, ветра, музыки и танца.
— Очень много людей живут в больших городах, они земли не знают, не видели никогда, и для них это всё чужеродно. Они могут поехать на неделю в деревню, но это будет для них поступком, и будут они чувствовать себя там не на своём месте.
— Всё это — вывихи цивилизации нашей, «fucking white man». Всё это не заложено, это — патология. У примитивных цивилизаций, которые не оторвались от земли, в которых дети не оторвались от родителей, женщины не оторвались от мужчин — у них всё более человекоцентрично, направлено на личное счастье, для которого надо, на самом деле, не так много. Гордыня, карьера — это всё несчастье. Растаманы называют это Вавилон. Уйти от Вавилона — уйти от ложного мира.
— Знаешь, при всём том, что ты говоришь про Вавилон и про близость к земле, ты, всё-таки, живёшь в Москве, а Москва — тоже не самый человеколюбивый город, средоточие урбанистической культуры.
— У меня есть там свои тропки. Там масса людей, которые живут и находят такие индейские тропки. Там можно жить человеку нормальному. Хотя, наоборот, многим мы кажемся ненормальными. Два мира — два детства.
— Возвращаясь к музыке: какие диски больше отражают твое творчество — записанные в студии или концертники?
— Мне кажется — концертники, хотя у них, конечно, всегда хуже качество. На концертах я иногда путаю, например, слова, их нельзя крутить по радио. Их цивильные люди не воспринимают, а они тоже люди, и к ним тоже нужен путь. Конечно, хотелось бы, чтобы и качество было высокое, и живость не потеряна, но это — особое искусство, которым владеть учатся всю жизнь.
— Что будет на концертах в этот раз?
— Будет два разных концерта: один — с Петром Акимовым, с виолончелью, другой — с «Ковчегом». Вернее, будет такая цепочка перманентных смен музыкантов. На первом концерте с Петром Акимовым будет по очереди сначала Силя, потом — я, во втором концерте со мной будет «Ковчег», а на третьем концерте 2 музыканта «Ковчега» будут играть с Умкой в составе её группы «Броневичок».
— А с Силей вы часто играете вместе?
-Мы не будем играть непосредственно с ним, мы с ним связаны через Петю. У него есть состав с виолончелью, и у меня есть состав с виолончелью, только у них — в Питере, а у нас — в Москве, поэтому мы фактически реально не встречаемся, хотя много лет знакомы. Одно из моих первых выступлений с Петром было ровно в такой связке — на фестивале мы выступали с Петром после Сили.
— Программы первого и второго концертов будут сильно отличаться?
— Это абсолютно разные вещи и по стилю, и по смыслу, и по составу, и по внешнему виду. Второй концерт будет ближе к року, ближе к музыке моторной, задорной, танцевальной. То, что мы с Петром играем — это достаточно глубокие вещи, и они более камерные. Хотя мы и таким способом можем публику заводить, но не это является целью. Мне всегда нравится всё одновременно смешивать: кислое и солёное, слёзы и смех, верхние и нижние вибрации. Весь человек когда звучит. Я люблю это, но для этого нужен прикол.
Олег Клоц