Алексей Корепанов (Украина, г. Кировоград)
«Сокровище Империи» (роман), Луганск, издательство «Шико», 2011.
В помещенных ниже отрывках использованы тексты песен О. Арефьевой Поющая Майя и Птичка.
(отрывок)
К отелю «Поющая Майя» вышли минут через десять — он возвышался на углу, через дорогу. Семи- или восьмиэтажное здание было нежно-розовым, с обведенными золотистыми полосами полукружиями окон и белыми полуколоннами по обеим сторонам от зеркальных входных дверей. К дверям вело невысокое крыльцо. Загогулистое черно-белое слово «Поющая» располагалось над козырьком, параллельно тротуару, а лазурное, не менее извилистое «Майя» вздымалось к третьему этажу. За оградой рядом с отелем зеленел сад, примыкавший к стоянке. Машин напротив крыльца не было, людей тоже.
По улице, названной именем древней то ли воительницы, то ли, наоборот, миротворицы Индиры Ганди транспорт сновал исправно, а переулок, к которому вышли файтеры, был пустынен. Троица пересекла его и, поглядывая, не вывернет ли вдруг из-за угла серый уникар, поднялась на крыльцо и вошла в вестибюль отеля. Там было малолюдно и, как и давеча в супермаркете, витал приторный запах — таких ароматов «минервам» никогда не доводилось обонять в своей казарме.
С поселением проблем не возникло — и через несколько минут лифт уже возносил эфесов на шестой этаж.
Шестьсот третий номер приготовил им сюрприз. Вошедший туда первым Арамис, не снимая с плеч нэп, открыл дверь из прихожей в комнату, и замер на пороге. Ничего там не было видно, потому что от пола до потолка клубился туман, и плавали в этом тумане какие-то разноцветные узоры. Габлер и Портос застыли за спиной у гинейца, и Портос успел сказать: «Что за хрень?» — но тут сразу со всех сторон зазвучала музыка, словно что-то понеслось на них, что-то ритмичное и многообещающее, и чистый, нежный и сильный женский голос запел:
Легкое тело флейты,
Гибкое тело скрипки,
Жаркое тело гитары,
А я — поющая Майя, я —
Поющая Майя,
Поющая Майя…
Расплывчатые разноцветные узоры порхали в такт этому дивному пению, и перед зачарованными файтерами постепенно предстало колышущееся женское лицо, сотканное из тумана.
Струнное тело лютни,
Звонкое тело бонгов,
Полое тело виолы,
А я — поющая Майя, я —
Поющая Майя,
Поющая Майя.
Лицо казалось ожившим ликом с древних земных икон, тонкое бледное лицо с чуть отрешенными глазами… Каштановые волосы стекали на плечи, лоб пересекала узкая переливчатая лента, охватывавшая голову, и между темными бровями свисал на короткой цепочке поблескивающий полумесяц, уставив рога вверх.
Горькое тело моря,
Плавное тело лавы,
Слезное тело розы,
А я — поющая Майя, я —
Поющая Майя,
Поющая Майя.
Габлеру вдруг почудилось, что они по ошибке угодили в какой-то волшебный сад, и до скончания времен будет звучать здесь этот чарующий голос, выпевая легкие звучные слова, чьи зримые радужные воплощения выписывали пируэты в безбрежности, незаметно сменившей туман обыденного бытия.
Тело волынки и цитры,
Тело луны и свирели,
Тело струилось и пело,
А я — поющая Майя, я —
Поющая Майя,
Поющая Майя*.
* О. Арефьева, «Поющая Майя».
Голос стих, как стихает звон капель, потому что дождь ушел дальше, к горизонту, продолжая звенеть в других местах, огибая планету, а музыка все звучала — гитара и еще какой-то сладко щемящий душу музыкальный инструмент.
«Флейта?» — словно в каком-то внезапном странном полусне неуверенно подумал Крис.
Наконец все стихло, и глазам файтеров предстала обычная просторная комната с полукруглым окном и розовыми стенами без всяких живых картин — тивишник в углу, три кресла рядком у стены, длинный диван напротив, стол в окружении стульев посредине. Три закрытые двери вели, надо полагать, в спальни. Очередной номер в очередном отеле — эти номера уже успели надоесть Габлеру хуже казармы на Эдеме-V.
— Вот оно как… — протянул стоявший рядом Портос. — А я думал, Майя это какая-то их богиня, единорогов этих, ну, типа Индиры Ганди. А это песня, оказывается. Ольги.
Арамис оглянулся, поднял брови:
— Ого! Откуда такие познания, Юл? Ты же вроде в этих справах музыкальных не очень миркуешь.
— Опять на своем олбанском? — нахмурился Портос и пояснил: — Граната как-то пел, в Нью-Бобринце, в «Русалке». — И добавил мстительно, памятуя недавние выпады товарища: — А некоторые уже вырубились тогда, мордой в закусках отдыхали.
— Не помню такого, — индифферентно пожал плечами Арамис.
— Зато я помню. И ты, Гладик, должен помнить. — Портос посмотрел на Габлера. — Да?
— Наверное, меня тогда там не было, — не поддержал его Крис.
Только вчера в космопорте Единорога Граната упоминал эту «поющую Майю» — Ольгу, говорил что-то о «рыбе хи на спине» и «лице на лице»…
— Это они хорошо придумали, таким образом новых постояльцев встречать, — поспешил вернуться к прежней теме Арамис и шагнул в комнату, уже потерявшую всякое сходство с волшебным садом. — Необычный у нее голос, и песня тоже какая-то необычная… Это тебе не горлодерня типа «мы пройдем сквозь шторм и дым, славься, славься, Рома-Рим!..»
Габлер тут же вспомнил, как совсем недавно, на каботажнике «Петр Великий», идущем с Марса на Землю, пьяными разухабистыми голосами горланили эту песню два стафла из «санов» и Эрик Янкер… жив был еще Эрик Янкер, еще не поперхнулся убойным драже беллизонцев… а он, Крис, молча сидел, уставившись в стол, и было ему совсем невесело…
— Ну почему? — возразил Портос, вваливаясь в комнату вслед за гинейцем и на ходу стягивая куртку. — «Шторм и дым» тоже о-го-го, только по-другому. Так вот, Граната тогда, в «Русалке», спел, а они еще потом и видео с ней запустили. Да, хорошие песни, только слов непонятных многовато. Он еще мне потом про эту Ольгу такое наплел… Не знаю, сам выдумал или слышал где-то. Мол, родилась на Салде, кажется — это спутник четвертой Утопии, — и это, мол, новое ее рождение… То есть сама она так заявляет.
— Как это? — обернулся Арамис, аккуратно поставив на диван черно-серебристый нэп с «Золотым лотосом Лакшми».
— Ну, вторая жизнь, новое воплощение. — Портос неопределенно повел рукой. — Переселение душ и все такое… Мол, когда-то жила на Земле, давно, в древности, еще до их атомной войны. И тогда же и все эти песни свои сочинила. А теперь просто вспоминает, из своей прежней жизни…
— Граната и не такое расскажет, — заметил Арамис.
Он тоже снял куртку, оставшись в рубашке, которая уже не была лиловой с разводами, а обрела веселую пятнистую расцветку. Заглянув в спальню, бросил ее туда. Удовлетворенно кивнул, проследив за полетом куртки, и повернулся к сослуживцам:
— Понятно, почему им тут Ольга так сподобалась, они ведь тоже в переселение душ верят. Может, и есть в этом что-то… Так легче жить, правильно? Мне вот тоже иногда что-то такое во сне видится.
— Ага, — сказал Портос. — Особенно после хороших посиделок. Учти, если через пять минут тут не появится много жратвы, я вас обоих сжую, вместе с вашими душами, и не будет у вас никакого переселения.
— Метемпсихоз, — сказал Габлер. — Кажется, так это называется. Не знаю, переселилась она или нет, но поет замечательно.
(еще один отрывок из этого же романа)
Самогон был забористый, и было его много, по мозгам он ударял со страшной силой — в голове у Гранаты словно одна за другой разрывались гранаты. Мир пошел колесом, в нем обнаружились какие-то неизвестные науке диковинные измерения, и файтера мотало по этим измерениям, прикладывая физиономией то об стол, то о некие странные образования, принадлежавшие явно иной Вселенной, и он самозабвенно отплясывал с тамошними иномирянами, и пытался учить их ходить строем по долине смерти*, преодолевать тропу разведчика** и делать нычки. Время от времени ему в желудок словно сами собой попадали все новые и новые порции самогона, и превратившийся в нечто уже совсем непонятное пространственно-временной континуум расцветал неописуемыми красками. А в голове почему-то вертелось сочное и совершенно непонятное выражение: «хроносинкластическая инфандибула»…
* Долина смерти (жаргон) — строевой плац.
** Тропа разведчика (жаргон) — усложненная полоса препятствий.
Внутренне содрогнувшись от этого мозгодробительного термина, Мхитарян вынырнул из иных пространств и времен и обнаружил себя сидящим на длинном диване в холле. По бокам от него на том же диване, и в креслах у переборок, и прямо на полу перед ним сидели мужчины и женщины со смазанными лицами, и все вокруг было заставлено бутылками и бокалами. В клетке под потолком беспокойно прыгали серенькие круглохвостки — вечные обитатели галер, менявшие цвет оперения при малейшем признаке отравляющих веществ. Оказалось, что в руках у него та самая гитара, что недавно… или уже очень давно?.. скучала в уголочке в кабаке, и пальцы его перебирают струны. Он совершенно не помнил, что именно собирался петь, но тут же запел с пьяной проникновенностью, обводя взглядом так и остававшиеся расплывчатыми лица переселенцев:
Что-то живет во мне,
Что-то жует в спине,
Лапкой скребет в боку,
Клювом стучит в башку.
Что-то поет во мне,
Вертится на ремне,
Просит то пить, то есть,
Рвется везде залезть.
Пишет в ночи стихи,
Тихо кричит: «Апчхи!»
Тащит меня к другим,
Твердит непонятный гимн.
Песни поет не те,
На чуждой частоте,
На неземных ладах,
В иных смысловых рядах*.
* О. Арефьева, «Птичка».
Он посвистел непослушными губами, делая проигрыш, перебрал напоследок струны и тут же обнаружил у себя под носом бокал все с тем же самогоном.
— Зашибись! — с чувством сказал склонившийся над ним Колян-Толян или кто-то совсем другой, качаясь, как былинка на ветру. — Аж до печенок проняло, гадом буду!