О поездке в Израиль осенью 2000 года

Страница 4 из 5

Часть 4

Тель-Авив с Иерусалимом всё ещё не совсем поделили функции столицы. Официально столица Израиля с 80-го года в Иерусалиме. Там исторические, религиозные ценности, там пуп мира в конце концов. В Тель-Авиве дипломатическая, финансовая, интеллектуальная и культурная столица Израиля. В Тель-Авиве 350 тыс. жителей, с пригородами — миллион. Для сравнения — в Москве 10 миллионов, с приезжими — 12. А во всём Израиле 6 миллионов вместе с арабами. Полмосквы. Представьте себе, скажем, затяжной вооружённый конфликт жителей станции метро Пионерская с обитателями Центра. Ну так, на минуточку. Это конечно не делает ситуацию более лёгкой.

Итак, Иерусалим, мистический город, центр Земли. Представляете, что я почувствовала, когда мне довелось услышать — «поехали в Ерус» — или «как там, в Ерике?». Итак, мистическое имя святого города, воспетое в псалмах и молитвах, в быту трансформируется в нечто вот такое — маленькое и панибратское. Описывать буду несколько вперемешку, потому, что побывала там не раз, чтобы не запутывать читателя, коему должно быть всё равно, в какой именно последовательности происходили события.

В Иерусалиме температура всегда на несколько градусов ниже, чем в Тель-Авиве. Перебираясь на географически небольшое расстояние, приходится предусматривать изменение одежды. Горный рельеф определяет разницу климатов. Гуляли мы в нём и днём, и ночью, и в разной компании. Из-за напряжённой политической обстановки туристов было крайне мало, особенно ночью и в старом городе — там и вовсе пусто. Вначале нашими спутниками были русские ребята, по роду занятий — местные гиды, скучающие от отсутствия работы. С ними гулять было в общем интересно. Кроме прочего, они нам с радостью рассказали, что существует особая болезнь — Иерусалим. Этот город действует на людей так, что они становятся его заложниками, бродят по его улицам, не в силах оторваться от его обаяния, и если уедут — только и мечтают скорее вернуться. «Мы тоже все больны Иерусалимом» — констатировали они. В этом городе больше, чем где-либо ещё на земле, пророков, мессий, святых, блаженных и посланников неба. Здесь все наперебой предсказывают конец света, второе (а кому — первое) пришествие. Психбольницы здесь наполнены спасителями человечества. Но мне бросилось в глаза в первую очередь то, что бытовая жизнь города кипит вовсю. Улочки старого города представляют из себя сплошные рыночные ряды. Торгуют вещами и продуктами, в том числе — сырым мясом, что совсем уж неэстетично выглядит и пахнет. Торгуют горами религиозных товаров всех вперемежку религий. Почему-то мне не захотелось там ничего покупать. Вспомнились кооперативные ларьки перестроечных времён, где продавали на выбор одинаковые по дизайну значки со звездой, свастикой, пацификом, звездой Давида, фигой и чем-то ещё. Я напрасно ходила, приглядывая себе хоть какой-нибудь сувенир в память о посещении Иерусалима. То же, кстати, было и на рынке в Тель-Авиве. Пёстрые восточные шмотки, якобы «серебряные» украшения, по-настоящему старинные, но безумно дорогие вещи — всё это изобилие действовало на меня угнетающе. Торговцы, озверевшие на безлюдье, просто бросались на покупателей. Довольно муторно было от них всё время отбиваться. Они в первую очередь стремятся заговорить с тобой, настойчиво выясняя для начала, откуда ты и на каком языке говоришь. Не отвечать совсем — неудобно, отвечать — стараются втянуть в беседу. Ты можешь ходить смотреть товар, но пока не спросишь «сколько?», ещё есть шанс свободно уйти. Стоит спросить — они называют цену, превышающую как минимум в три, а то и в четыре-пять раз ту, за которую они реально отдадут вещь. Ты, хотевшая лишь полюбопытствовать, поворачиваешься и уходишь, но торговцы бросаются останавливать, повторяя: «а ваша цена? Не бизнес, только для вас, сколько вы дадите?» Ты уже давно ушла и забыла про них — через пятнадцать минут обнаруживается, что торговец всё ещё кричит тебе, чтобы ты купила у него юбку за двадцать шекелей. Это восток. Внушаемому и не умеющему отбиваться человеку здесь опасно находиться — впарят ненужное, и за пятикратную цену. Единственный способ действительно окончательно отбиться от торговца — назвать какую-нибудь совсем смехотворную сумму за его товар. Наверное, это тоже не лучший вариант, потому что они возмущаются, обижаются как дети, так что даже становится их жалко. Я не купила абсолютно ничего — ни на рынке в Тель-Авиве, ни в Иерусалиме. Может быть, мне просто ничего не было нужно. Сувенирчики, которые я в результате привезла — веточка от Стены Плача, арабская монетка с дыркой, подобранная в Лифте, свечки от Гроба Господня, травы, собранные Эдиком, кусочек старинной черепицы с берега моря в Цезарии больше мне говорят, чем какая-нибудь рыночная фигня. Про «ковчегов» сказать подобного нельзя — они, только появлялись деньги, с детской радостью скупали всё, что только могли, яростно торгуясь, счастливые оттого, что им удалось купить две вещи по цене одной или сбить цену в пять раз. Наивные… Мои увещевания не действовали, и я предоставила им развлекаться, как хочется, лишь бы не на моих глазах. Из путного они, правда, купили уд — арабский инструмент, аналог лютни, и Миша поменял свою мандолину с доплатой на лучшую. Видимо, сам процесс покупки их безумно радовал, так что они не проходили мимо пива, вина, табака и лакомств, спуская на них уйму денег. Я в эти игры не игрец, и по городу бродила со смешанным чувством. Плитам под ногами в старом городе вполне могло быть несколько тысячелетий, но торговля сбивала весь настрой.

На благодатной Израильской земле при орошении снимается по шесть урожаев. Вот только получаются они безвкусными. Помидоры, картошка — всё прекрасно выглядит, но неинтересно в еде. Овощи, выращиваемые арабами, гораздо вкусней — они не пользуются прогрессивными технологиями, разными искусственными способами. При этом цены на их товары такие же, так что, получается, лучше покупать продукты у арабов. Повысившаяся напряжённость ударила по арабским рынкам — и шмоточным, и продуктовым. Народ считает, что ходить туда теперь опасно, поэтому мы так и не побывали в самых интересных в плане торговли местах. Как жаль, что именно по людям мирного труда бьёт политическая нестабильность. Торговля — универсальный язык, на нём прекрасно договариваются люди, независимо, к какой стороне принадлежат. Однажды мы с Эдиком собрались всё-таки в Иерусалиме на арабский рынок за едой, но тут запели муэдзины — а это значит, что жизнь в арабских кварталах замирает более, чем на час. Арабы в это время действительно честно молятся, а не просто устраивают перерыв. К сожалению, оказалось, что муэдзины с минаретов теперь поют не живьём, а в магнитофонной записи. Этот факт, прямо скажем, забавен и печален. Пробралась-таки и в арабскую жизнь злобная цивилизация — да ещё в какую сферу! Представляю себе православную службу под магнитофон… Минареты теперь автоматизированы — запись включается в определённое время таймером. Первая молитва у мусульман начинается ни свет ни заря — что-то около пяти часов утра (время на каждый день тоже вычисляется в зависимости от положения небесных светил). Рассказывали, как молодые израильские солдаты где-то в арабской деревне довольно зло пошутили — подменили кассету с пением муэдзина на «Роллинг стоунз», так что верующий люд разбудил «бодрый мажорный аккорд» (с).

Из-за густого «подлеска» вплотную стоящих магазинчиков и торговых рядов иерусалимские храмы совсем не видны, и можно, говорят, заблудившись, накрутить бешеной собакой пять километров по этим улочкам, желая найти или храм, или уж выход. Надо точно запоминать дорогу. К храму Гроба Господня вначале мы вышли с фотографом Давидом. В храме было пусто. Я, начитавшись о том, что время служения поделено между шестью христианскими конфессиями, а ключи во избежание конфликта с 19 века отданы третейской стороне — мусульманской семье, представляла себе, что храм наполнен людьми, в нём наперебой служатся службы всеми конфессиями. На деле выглядело это так: внутри огромного храма есть много разных приделов на разных уровнях, чем ниже — тем древнее. В центре, на месте предполагаемого погребения Христа стоит каменная рака (или как можно назвать высокое кубическое образование), в которое можно зайти, только согнувшись. Место возле символического Гроба очень тесное, там могут поместиться максимум три-четыре человека. Перед входом сидит монах, который периодически заходит вовнутрь и наводит там порядок — гасит и убирает большинство свечей. Мою свечечку при мне он тут же погасил. Форма гроба располагает к тому, чтобы сидеть около него на коленях, положив ладони и щёку на гладкий мрамор поверхности. Так как людей было мало, то все сидели, прижавшись к Гробу, подолгу. Говорят, это редкая удача, так вот, не торопясь, пообщаться со святыней. Святость, вернее — намоленность места и вправду чувствуется, слёзы наворачиваются на глаза. Многие прошедшие паломники оставили здесь свои чувства и молитвы. Православный придел находится прямо перед входом в раку, а также на втором этаже — на балконе. Мы выяснили, где находится православная миссия, и отправились с Давидом относить посылку. Это оказалось недалеко, хоть и не рядом. Миссия больше всего походила на какое-нибудь посольство — белое здание за заборчиком. Мы очень долго звонили в звонок, но никто нам и не думал открывать, хоть внутри здания явно была жизнь. Давид возмутился такому поведению — скорее всего, нам не открывали, потому что приняли за русских паломников, которым, не исключено, требуется что-нибудь — ночлег там, или какая помощь. В общем, у миссии есть более важные дела, чем общение с паломниками. Отчаявшись, мы начали кричать в открытые окна «Посылка! Из Москвы!», называя имена тех, от кого она и кому. Вот тут-то нам открыли немедленно. На моё нескромное замечание «что-то вы так нелюбезны с посетителями?» — монах пробормотал, что, мол, далеко бежать открывать. Мы расспросили из вежливости про время ближайшей службы и откланялись с чувством неудобства. Тем не менее, я была очень рада тому, что поручение удалось выполнить, и решила про себя обязательно сходить на службу к Гробу Господню.

Но сначала обещанный рассказ об Эдике и Лифте. Про Лифту я наслушалась вкупе с историями про «банкомат». Рассказы произвели жуткое впечатление — я представила себе заброшенную деревню, куда потерявшие человеческий облик наркоманы селятся, чтобы без помех торчать до тех пор, пока не умрут. Место, откуда уже многие не вернулись, проклятая деревня. Дело в том, что как раз незадолго до нашего приезда все видели по телевидению фильм про Лифту. Когда мне предложили выступить в Иерусалиме, я было обрадовалась самому факту, но потом услышала подробности — собраться со зрителями мне предлагалось в одном из домов Лифты, отличающемся необычайной акустикой. Я с возмущением отказалась. Но потом, когда мы приехали в Иерусалим, волны реальности принесли нас к уже знакомой по нашему концерту иерусалимской хипповой тусовке. Мы были в гостях в мастерской, снимаемой охранником Стены Плача Ромой — там проходили Умкины квартирные концерты, там предлагали выступить нам, если не понравится в Лифте. Мне ещё с нашего концерта в Барби запомнился подходивший ко мне по поводу квартирника в Иерусалиме Эдик — человек, с крайне несоответствующим именем, внешностью Карабаса-Барабаса, с черными бровями, бороденью и торчащей во все стороны чёрной шевелюрой, обрамлённой большим пёстрым беретом. Его я и встретила в мастерской, вечно полной гостей, где стояли барабаны араба Абида, где были собаки и кошки, гитары и чай. При ближайшем рассмотрении я поняла, что Эдик очень всеми любим и уважаем, что к нему больше всего подходит песенка «на лицо ужасные, добрые внутри». Вся компания собралась идти гулять в Лифту, которая по их словам и заверениям приличного и семейного человека Давида — чудесное место. Мне ничего не оставалось, как присоединиться, тем более, что я уже заинтересовалась и прониклась симпатией к этим ребятам, среди которых даже была девчонка-барабанщица из Свердловска, утверждавшая, что мы с ней знакомы по старым временам, хоть она в то время была очень юна. С «ковчегами» я тусовалась в основном врозь, но всё время встречалась в самых неожиданных местах. Я потом уже и перестала этому удивляться. Израиль — всё равно страна, где все встречаются. Наша процессия выдвинулась в сумерках и получилась внушительной: большая компания в сопровождении собак и дружественных детей, отпущенных с нами Ашкой (встреча с которой произошла позже), растянулась по улице на довольно большое расстояние. Закат в Израиле какой-то моментальный — в пять вечера резко становится темно. Идти было минут двадцать, по дороге мне Эдик многое рассказал про Лифту. В этом нашумевшем фильме, который я впоследствии смотрела, Эдик был кем-то вроде проводника — он появлялся в каждом эпизоде: как мог, знакомил с бытом Лифты и её проблемами, играл на экзотических инструментах в кадре и за кадром. Сейчас в Лифте уже никто не живёт. До неё от автовокзала, старого города и вообще центра — пешком. Мы вошли в Лифту в темноте, и не смогли удержаться от купания в источнике, обрамлённом выложенным из ровных камней изящным криволинейным бассейном. Всё вокруг было исполнено неброской красоты и достоинства. Я не могла не ощутить мистический колорит этого места буквально с первых шагов. Вписанные в холмистый пейзаж кубические дома с толстыми каменными стенами и нишами окон, кактусы и жёсткие травы, никакого намёка на электрические столбы, трубы, провода и подобные анти-блага цивилизации. Вообще, надо отдать должное арабам — их архитектура необычайно удобна, идеально соответствует природе. В домах с толстенными стенами не бывает жарко, они пережили века и разрушения — и всё равно там хорошо.

Предыстория Лифты такова — эта деревня существовала несколько веков. Она стратегически удобно расположена — прямо возле Иерусалима, под трассой Иерусалим — Тель-Авив, но от неё можно лесами и безлюдными местами уйти очень далеко, не выходя к цивилизации. Жили в этой деревне чрезвычайно агрессивные арабы. Именно отсюда выходили многие террористы, в отличие от тоже арабской, но мирной деревни, и поныне здравствующей в небольшом отдалении. В конце концов, несколько десятилетий назад (вроде как в 67-м году), евреям надоело это терпеть, и арабов полностью выгнали из деревни, обстреляв её из «катюш». Дома привели в негодность, пробив в потолках и перекрытиях по большой круглой дыре. Арабы очень суеверны, и дома с дырявыми потолками для них прокляты и не подлежат восстановлению. Так проклятая деревня осталась пустой. Через какое-то время это воистину приятное место облюбовали для прогулок мамаши с детьми и вообще мирные граждане. Кроме того, постепенно завелась тусовка людей, для которых Лифта стала чем-то большим, чем просто место. В основном это были русские хиппари в цветных одеждах и с музыкальными инструментами. Они поселились в домах, занимались творчеством, рисовали, снимали кино (и сейчас продолжают), пели, танцевали и радовались жизни. Медитативная атмосфера и общее безденежье располагали к тому, чтобы жить природным ритмом, собирать травы, делать вино и еду из съедобных кактусов, взирать на небо и разговаривать с животными. Но то ли место всё-таки было заколдованным, то ли врождённая порочность людской породы начала давать свои ядовитые плоды — за росточками пошли цветочки. В Лифте стали набирать силу наркотики. А в том месте, где они завелись, довольно быстро становится худо. Наркоманы кололись тяжёлой дрянью, после того, как кончались вены на руках, кололи друг друга в ноги и шею, ссорились из-за дозы, устраивали истерики на ломках, бродили, одурманенные, с размазанными движениями и невнятными речами. За цветочками пошли ягодки — смерти. Как раз в это время и снимался фильм о Лифте, и всё это, включая похороны, зафиксировала камера. За время съёмок в Лифте умерло четыре человека. Фильм, включавший и росточки, и цветочки и ягодки, показали по телевизору, общество ахнуло. А независимо от фильма к тому моменту наркоманы разделились на тех, кто умер, тех, кто бросил, и тех, кому отказано от дома. Тех, кто бросил, оказалось довольно много, вот с этой тусовкой мы и встретились.

Лифта стоит пустая и прекрасная, ещё раз подтверждая тезис, что любое место, а особенно такое мистическое — зеркало, отражающее внешность того, кто к нему пришёл. Мы потеряли счёт времени, издавая в акустическом доме какие-то космические звуки, навеянные нам Лифтой. Звучало так, будто в темноте поём не мы, а духи места. Гармонические сочетания наших голосов, казалось, давали в центре комнаты, обрамлённой более тёмными углами и более светлыми прямоугольниками окон, какие-то световые эффекты, изгибающиеся и переливающиеся образования. Даже те, кто не умел петь, подавали голос, присоединяясь к нашим звукам. Время исчезло, протяжённость нашего концерта неорганических звуков измерялась только температурой. Когда мы начали подмерзать, двинулись дальше, и у последнего домика, стоящего на отшибе (шутили, что это у арабов был дом местного колдуна) развели костёрчик. Собаки носились по склонам и тропинкам вне себя от счастья, а мы сидели весь вечер у костра, глядя на израильские звёзды, и я поняла, что это момент, ради которого стоило ехать в другую страну. Ничто в Израиле не произвело на меня впечатления, подобного по силе встрече с Лифтой. Замечу, что ни наркотики, ни алкоголь, ни даже еда не присутствовали в этой встрече. Огромная разница с ещё одним пикником в лесу, который происходил с друзьями Димы Орлова — куча жратвы и алкоголя, пустые разговоры и тупое пьянство, несмотря на то, что нас окружал мистический лес, холмы и даже пещера. В Лифте мы сидели, притихшие, потрясённые красотой и возвышенностью творения, негромко разговаривая о жизни. В тот момент я почувствовала, почему некоторые люди уходят из общества и становятся бомжами — чтобы ощутить этот пьянящий запах свободы, независимости от Вавилона, единства с миром простых ценностей. Я решила, что не хочу отсюда никуда уходить и останусь в Лифте до утра. Компания в основном вернулась в город, сонную ашкину дочку им пришлось по очереди тащить на руках, а мы остались малым составом из лифтинских старожилов и меня. Ночью оказалось холодно, так что поспать почти не удалось. Мы ещё раз обошли Лифту на рассвете в шесть утра, не переставая удивляться её красоте. Наверху, у входа на тропу, ведущую в деревню, какие-то мощные машины чего-то рыли. Это цивилизация подбирается к Лифте. Не исключено, что умные евреи скоро настроят здесь небоскрёбов, бензоколонок и магазинов. В этот момент я очень понимала арабов, которых евреи считают низшей нецивилизованной нацией. Всё не так просто. Арабы создали культуру, близкую природе, замешанную на многовековой мудрости. Они проще, наивнее, больше любят землю и простой быт. Им трудно понять, например, почему сто тысяч еврейских поселенцев расходуют столько же воды, сколько миллион арабов, разбазаривают её, поливая газоны и наполняя бассейны. Им не нравятся многие признаки цивилизации, которые только на первый взгляд кажутся нужными и логичными.

Вновь вспоминаю про свои планы посещения службы у Гроба Господня. Это было не так просто, ибо было названо такое время: 12 ночи в четверг, 6 утра и 12 ночи в субботу. Собирая себе компанию, я поставила на уши иерусалимскую тусовку, в которой окончательно осталась, отколовшись от «ковчегов». Мы специально приехали с Димой Орловым и Эдиком на вновь отремонтированной машине из Тель-Авива. Во-первых, я договорилась, что со мной пойдёт Ашка, которую пока не видела, но по рассказам Давида и «ковчегов» уже знала с лучшей стороны. Психолог, специалист по родам в воде, мать троих девчонок, мелких, но необычайно самостоятельных и уверенных. Ашка без малейшего колебания согласилась вписать к себе в снятую, переполненную своими, чужими детьми и гостями, квартирку, как ей было представлено Давидом: «троих московских пьяных музыкантов» — к счастью, вполне трезвых «ковчегов». Они, вернувшиеся «то ли с треугольными, то ли с квадратными головами» после ночных гуляний по старому городу, были оглушены, ошарашены, тихи, и пришли в совершенный восторг от Ашки и детей. У Севы Емельяныча у самого две девки и парень, и у Бориса подрастает дочка, так что они, конечно, нашли общий язык с подрастающим поколением. Я ещё не познакомилась с Ашкой, а пока лишь поговорила по телефону. Её нисколько не напугало ночное путешествие в старый город и возвращение со службы эдак часа в 3 ночи. Когда настала пора собираться, мы стали звонить Ашке. Трубку долго не брали, потом подошли дети и сказали, что они не подходят к телефону по причине шаббата, но она сейчас придёт к нам сама. Для меня было полной неожиданностью, что Ашка исповедует иудаизм, и при этом так мужественно берётся меня сопровождать в ночное путешествие. Она оказалась милой миниатюрной мягкой женщиной, в присутствии которой как-то сразу чувствовалось спокойствие. Это здорово, имея троих детей, уметь позволять себе не спать ночь ради путешествия в чужой храм с приезжей гостьей и прогулки по любимому городу. Пошла также с нами девушка, недавно бросившая наркотики и совсем далёкая от веры, но ощутившая смутный интерес к чему-то такому. Девушку мы долго пытались одеть в юбку и платок, но так как не было ни того, ни другого, сконструировали ей наряд из подручных средств, который получился весьма пёстрым. Также со мной пошёл Эдик, чьё вероисповедание можно скорее отнести к иудейскому, одетый в свой неизменный цветной берет, и убеждённый атеист Дима. Вот такой разношёрстной компанией мы двинулись в старый город.

Может быть, этот текст читают люди, абсолютно незнакомые с особенностями еврейского быта, поэтому буду разъяснять некоторые вещи. Еврейское общество довольно религиозно, и в нём играют большую роль различные традиции и запреты. В частности — суббота (шаббАт) — время от появления трёх звёзд на небе (специально вычисляется и печатается в календарях) в вечер пятницы до того же момента в субботний вечер. В этот период нельзя заниматься ничем, что могло бы быть истолковано как работа. Нельзя разжигать огонь в очаге (соответственно — включать электроприборы). Можно ходить пешком, но нельзя водить машину, говорить по телефону. Нельзя читать книги, кроме священных, а смотреть телевизор религиозным евреям и в обычное время не дозволяется. Только, если речь идёт о спасении человеческой жизни, запрет на работу в шаббат может быть ослаблен. Евреи ходят молиться к Стене Плача когда угодно, но в шаббат — особенно. Похоже, что преувеличение — рассказы о «субботних лифтах», останавливающихся на каждом этаже, чтобы не нажимать кнопку, но вообще, суббота — священное время для общей и индивидуальной молитвы, размышлений, когда нежелательно всё, что отвлекает от общения с Богом. Хоть далеко не все соблюдают эти каноны, шаббат в любом случае уважается. В этот день по крайней мере, везде выходной. Так вот, в храм мы, как оказалось, отправились в разгар шаббата. В принципе, любая встреча с Богом для действительно верующего человека — это радость, поэтому, думаю, наш поход не был нарушением. Наша более чем пёстрая компания двигалась по вымершим улочкам старого города, изредка встречающиеся евреи, идущие от Стены Плача, держались напряжёнными компаниями и шарахались от нас, хоть выглядели мы, скорее всего, как хиппаны или туристы. Мы дошли до храма — и — о ужас! — я поняла, что перепутала день. Всё было закрыто. Так что мы отправились к Стене Плача. Неожиданно издалека нас встретил дребезжащий звук варгана — это наш охранник Рома играл на боевом посту — у него как раз в эту ночь было дежурство. Меня не оставляло ощущение, что мы находимся в доме родном, настолько всё было своё. Ходить где-либо с Эдиком — это обозначало на каждом шагу встречать знакомых. Стена Плача представляет собой единственную уцелевшую стену от Второго Храма, построенного царём Иродом и разрушенного императором Титом. Первый Храм — Храм Соломона — был до того разрушен Навуходоносором. Сейчас у евреев нет Храма — есть только синагоги, молитвенные дома, где люди встречаются для совместной молитвы. Синагоги может и не быть — для молитвы необходим миньян — присутствие десяти мужчин, так что молиться можно, где угодно. Стена считается местом шехины — Божественного Присутствия. Раньше Божественное Присутствие в Храме было настолько очевидно, что не вызывало сомнений. Еврейский народ прямо говорил с Богом. Сейчас Стена — это слёзная память об этом великом времени. А шехина разлита в мире. Например, мне кажется, что у нас в деревне Божественное Присутствие ощущается очень ярко. И вообще, многие места природной красоты, чистоты и величия таковы. В городах всё как-то грязно и суетно, даже в великом Иерусалиме. Тем не менее, еврейская молитва очень сильна, и если, например, позарез нужно, чтобы кончилась засуха, евреи могут собраться и так помолиться, что хлынет ливень. Также если написать записочку и положить её в Стену, какого бы ты вероисповедания ни был (лишь бы вообще в Бога искренне верил!), то твоя личная просьба обязательно выполнится. Это проверено. Поэтому щели в Стене забиты записочками, которые оттуда периодически кучами выметают. Я не стала ничего писать, лишь мысленно попросив, чтобы арабы примирились всё-таки с евреями, и чтобы вообще люди перестали враждовать из-за того, что описывают одни и те же вещи в разных терминах.

Пространство перед Стеной разделено на мужскую и женскую стороны. Хоть был и шаббат — пора, когда евреи ходят молиться к Стене, в глухую ночь и смутное время кроме нас у стены было всего два человека — одна девушка и, на своей стороне, один мужчина. Одетый в белое, он негромко пел невыразимо прекрасные молитвы, и, похоже, не собирался никуда уходить. Потом в разговоре с пианистом Мишей я узнала, что это Пинечка (полное имя называл — я забыла), местный блаженный. Он одет в белое и каждую ночь до утра поёт у Стены псалмы Давида. Я была обрадована, услышав знакомое название. Православие тоже очень уважает псалмы Давида, объединённые в Псалтирь, на старославянском языке эти великие произведения завораживают своей красотой. Как выяснилось — красота не пропадает, и когда не понимаешь слов. Думаю, и этот блаженный — вполне святой. После похода к Стене Плача мы залезли на стену, опоясывающую Старый город. Стена эта открыта для посещения в определённые дневные часы, за вход взимается плата. Вспоминается предприимчивый Остап Бендер, собиравший с туристов деньги за осмотр ущелья. Входы на стены перегорожены решётками, но мы не испугались — перелезть через заграждение ничего не стоило. Как минимум, две полицейские машины проезжали в это время в непосредственной близости, но видимо, наши действия не внушили им опасений. Мы выглядели эксцентричными туристами и не были похожи на террористов. Исторические достопримечательности, открывающиеся со стены, приходилось рассматривать сквозь темноту, я то и дело одалживала сильноватые для моих глаз очки у Димы. Приятно, что наш поход по мистическому городу всё же прошёл не так, как у большинства организованных туристов. Когда меня пытаются уложить в общепринятые прокрустовы рамки, я начинаю сильно скучать и вырываться. Что поразило во взгляде со стены — то, что обыденная бытовая жизнь проникла всюду. Иерусалим — не только город-памятник. В этом памятнике живут. Прямо к стене старого города примыкают столики кафешек, спортивные площадки и другие сугубо бытовые постройки. Ещё из дневных заходов запомнилось, что прямо внутри Храма Гроба Господня имеется вместительный туалет, который занимает место, вполне достаточное для целого придела. Довольно необычно, хотя понять можно — паломников-то полно. Мокрый пол и отсутствие горячей воды придают вполне советский колорит.

Прогулка нашей разношёрстной компании продлилась до полчетвёртого ночи, после чего все рассосались — Ашка ушла домой, мы пришли на флэт, где аллергик Дима не вынес присутствия животных и покинул нас, двинувшись обратно в Тель-Авив, остались я с девушкой на антресолях и Эдик внизу. Поспав до шести утра, я тихо встала, Эдик тоже проснулся и присоединился ко мне. Теперь уже вдвоём, невыспавшиеся и молчаливые, мы отправились всё-таки на службу к Гробу Господню. Кульминация поездки была близка, косые лучи солнца мягко светили нам в лицо, окружая ореолом фигуры возвращающихся из субботних гостей семей правоверных евреев. Воздух был свеж, улицы замусорены (убирать их будут по окончании шаббата), Иерусалим мягок и печален. Служба в храме начиналась в верхнем приделе, мы не сразу это поняли, ожидая внизу. Престарелая монашенка объяснила это нам жестами, когда мы с трудом смогли передать свой вопрос на смеси обрывков слов. С балкона, на котором располагался придел, открывался вид на раку с гробом, алтарь был открыт и располагался снаружи, возле застеклённой вершины Голгофы. К моему удивлению, народу было совсем мало — несколько монахов и монашенок, почти никаких прихожан. Вторая неожиданность — служба идёт на греческом языке. Мелодии песнопений мне незнакомы, слова непонятны, так что я стояла, ничего не понимая. Надеялась сориентироваться по пению «верую» и «Отче наш» всем народом, но и эти моменты не удалось выделить — как пели два монаха дуэтом вместо хора, так и продолжалось до конца. Икон почему-то не было, свечки ставили в песочные желоба на перилах балкона. Почему-то никого не причащали. «Тело Христово» было спето символически один раз, и сразу «Аллилуйя». Всем раздали и зажгли свечки, и мы стояли с ними в руках. Эдик в своём берете отсиживался на дальней лавке, но, похоже, сопереживал службе насколько это возможно, не зная языка и вообще ритуала. В конце все прикладывались к предположительному месту установки креста в виде дырки под алтарём.

Завтракать мы отправились к Ашке. У неё как всегда был полон дом детей и гостей. После завтрака, состоящего по случаю шаббата из вчерашней холодной еды и всяких булочек, Эдик передал меня на её попечение, и мы отправились с ней и её подругой в синагогу. Немного пообсуждали, во что мне лучше одеться, чтобы не бросаться в глаза. И решили, что оптимально быть без платка, так как незамужние женщины ходят с непокрытой головой. Замужние одевают лёгкие цветные шляпки и платочки, а я в своём обычном чёрном больше всего походила на православную монашенку. Мы шли по улочкам, оживлённо беседуя, и вдруг оказалось, что уже пришли. Я бы прошла мимо синагоги и не заметила, так как она находилась за совсем незаметной дверью. Это общее правило — молитвенные дома не окружаются излишней роскошью. Внутри было очень приятно и мило, всем выдавали молитвенники, собравшийся народ был молод и красив, очень воодушевлённо и пританцовывая пел молитвы на довольно-таки современные, почти эстрадные мелодии. Оказалось, что это достаточно современный приход известного раббе (имя не помню), который в молодости хипповал, потом тусовался в Индии, а потом стал раббе и написал много своей авторской музыки для молитвы. Сейчас он уже умер, но оставил много последователей. Так что мне не удалось побывать в традиционной старомодной синагоге. А в этой, молодёжной, мне очень понравились атмосфера, настроение, лица. Почему-то мы торопились и ушли пораньше, пока читали Тору. Читают её по очереди мужчины, очень честно и без сокращений прочитывая за год от начала до конца. Для сравнения — Евангелие в Православной церкви полагается читать самостоятельно (что делают, конечно, не все), а на службе только намечают отдельные моменты. Видели мы в Иерусалиме и эфиопскую церковь. Она больше всего напоминает православную по виду, но смешала в себе самые разные элементы. К сожалению, не могу воспроизвести по памяти подробный рассказ на эту тему. Ходят туда чернокожие.

Когда я уезжала, Эдик сокрушался, как многое мы не успели. На что я ответила — если бы у нас не было так мало времени, мы бы тогда успели столько же, потому что меньше бы спешили. Не мотались бессонными ночами и не мчались из города в город. Известен ведь, например, эффект Москвы — лишь приезжие носятся по историческим местам, театрам и картинным галереям, москвичи же знают муравьиные тропки между домом и работой, родственниками и несколькими друзьями. На что Эдик посмотрел на меня и я поняла — всё было бы так же, как сейчас. Всё ясно. Вирус Иерусалима. Любой «больной» готов сутками показывать свой ненаглядный город. Не спать, не есть, мёрзнуть и терпеть жару, лезть через решётки, не бояться арабов, рассказывать одно и то же по многу раз, но каждый раз по-разному — это для иерусалимцев всё равно, что дышать. С Эдиком мы нашли общий язык и общались душа в душу. К тому же он был мне нужен, как спутник по автостопу. Мы с ним составили отличный тандем — его с его рожей не взяла бы ни одна ни еврейская ни арабская машина (многие арабы принимают его за своего и заговаривают на арабском языке, которого он почти не знает), зато я в его компании не боялась ездить. Кроме того, мало можно было найти людей, обладающих временем и главное — внутренней свободой, чтобы вот так спокойно в любой момент ехать в другой город и как должное принимать любые события, которые посылает день. Диму Орлова всё преследовали неудачи — по планам, он должен был составлять мне компанию, но я уже вкусила сладкий яд автостопа… Так что Дима, скорее, присоединялся при возможности. Все остальные приходили в ужас, услышав что я — ночевала в Лифте! ездила автостопом! гуляла ночью по старому городу! Как была бы скучна жизнь, если бы этого в ней не произошло! Но я в Москве, например, стремлюсь никогда не возвращаться домой в одиночку, а уж если такое получается, то уже в одиннадцать вечера ощущаю такой тяжёлый информационный фон, что порой двигаюсь до дома в полном ужасе. В Израиле я ни разу не чувствовала страха. Это не значит, что опасностей совсем нет. Но, как и везде в мире, надо знать, где ходить, с кем и зачем. В очередной раз переместившись из Иерусалима в Тель-Авив стопом, компания в составе меня, Димы и Эдика посетили Цезарию. Место необычайной красоты подарило нам ещё одну встречу с морем. Душераздирающей красоты пейзаж на фоне заката уже просто еле вмещался в мою переполненную впечатлениями голову. Казалось, мы не мы, а кадры из кино. Волны в пене, развевающиеся на ветру одежды, наши босые следы на идеально ровном мокром песке, многоцветная заливка неба невероятным закатом, точёные силуэты парусных лодок, парапланеристов и рыбаков вдали, старинные камни древних построек — казалось, что мы присутствуем при невероятной красоты кончине мира, и Бог прощается с нами, пребывающими в этих телах — дальше начнутся другие измерения, потому что апогей красоты, возможной в этом пространстве, уже достигнут. Как совсем стемнело, мы отправились в Хадеру, обошли там овощной рынок и я, наконец, купила первые за время пребывания в Израиле сувениры — плоды авокадо, чтобы взять их с собой в Москву. Кажется, именно после этого мы побывали у Димы в гостях, но это описано выше. Успев на концерт Умки в Тахане Мерказит, мы попрощались с народом (особенно растрогал один — всё повторял: «передай от меня привет Родине!» — ну вот, передаю). Мне понравилась деталь — на прощание они говорили — «ну, когда назад?» Не «приезжайте ещё» — а так, как будто мы из дома ненадолго отлучаемся. Провожали нас три богатыря — Витя Левин, Лёня Улицкий, Дима Орлов. Обратный самолёт приходился на шесть утра. Для всех заинтересованных лиц это на практике обозначало бессонную ночь. Остаток ночи я провела ещё в одних гостях, и к утру добрейший Дима отвёз меня в аэропорт. Бледных от недосыпа «ковчегов», увешанных покупками, доставили Витя с Лёней. Изрядно ощипанные и вялые, мы явились на регистрацию. Святая земля попрощалась со мной ещё маленьким сувенирчиком — колечком, найденным на полу аэропорта. Полностью реализованные и обессиленные, мы совсем не были готовы к тому, что на выезде нас ждёт ещё более серьёзный разговор со службой безопасности, чем на въезде. Итак, я с некоторым удивлением лицезрела сквозь пелену усталости сотрудника и переводчицу, которые явно подозревали во мне Мату Хари. Разговор больше всего напоминал допрос и никак не кончался. На каждый вопрос из серии: кто вас приглашал? где вы жили? с кем общались? — я разворачивалась и широким жестом указывала на стоящих за загородкой трёх богатырей. Это им было явно неинтересно слышать, и они продолжали искать одним им ведомые зацепки. У вас был один концерт — что вы делали всё остальное время? Ну, гуляли, купались, посещали исторические достопримечательности. А с кем вы проводили время? Со знакомыми. А с какими? Ну, с новыми и старыми. Как это с новыми, неужели вы не боялись проводить время с малознакомыми людьми? Нет, не боялись — отвечаю совершенно равнодушно. Вы можете показать письмо-приглашение? В очередной раз извлекаю многострадальную бумагу. А вы можете показать программу песен, которые вы играли? Программа не сохранилась, зато есть рекламная красивая типографская бумажка с нашими рожами. Достаю её. А вы можете показать, где у вас записаны координаты людей, с которыми вы общались? Вынимаю им единственный листок, вдоль и поперёк исписанный так, что на нём нет живого места — на него они едва взглянули издалека. Видимо, им просто хотелось увидеть, с каким выражением лица я его достану. Апогеем был вопрос «кто вас завербовал?» (!). Тут я чуть не засмеялась. Оказалось, что имелось в виду, чья была инициатива приезда — наша или приглашающей стороны. Не знаю, намеренная ли была ошибка перевода, может быть, они обучены следить, не дрогнет ли что-то в лице потенциального шпиона. Я вновь повторила надоевший им широкий жест в сторону трёх богатырей, а также попыталась доходчиво объяснить с демонстрацией рекламной бумажки с нашими и умкиной фотографией — что, мол, мы играем иногда вместе, что вот девушка уже не раз ездила и теперь пригласили нас вместе. Когда наконец разговор закончился, подошли побледневшие богатыри с вопросом «ты что, рассказывала им про Лифту?» Дело в том, что во время затянувшегося ожидания кто-то из них неудачно пошутил, что я сейчас рассказываю про ночёвку в Лифте, и тут все страшно перепугались, что я сейчас тут в аэропорту так и останусь навсегда. «Ковчегам», как всегда, пришлось несколько легче — как только пропустили меня, остальных стали расспрашивать с меньшим пристрастием. Михе вообще пришлось разговаривать на английском, так как на его долю не хватило переводчика. В самолёте мы уже еле-еле держали реальность и больше спали, чем реагировали на разносимые напитки и еду. Москва нас встретила снежной слякотью, промозглостью и родными лицами. Борина жена, Саша Пеньков с двумя друзьями при машинах, цветы — было ощущение, что мы откуда-то из космического полёта возвращаемся на изменившуюся благодаря несовпадению скорости времени землю. Всё казалось каким-то неузнаваемым. Наверное, просто мы вернулись не такими, какими уезжали. А мир остался тем же — всё те же три луны на зелёном небе, всё те же кочующие баобабы и женщины, безмятежно несущие яйца (шучу, это цитата по памяти из «Обмена разумов» Шекли).

Не рассказала о многом ещё — о нашей поездке в монастырь Иоанна Крестителя и посещении пещеры, где порой живёт Эдик. О замечательном персонаже Илье Кутузове — авторе хороших стихов и песенок и его коронной фразе «что у тебя с темнотой?», произнесённой им когда я нервничала, что мы не успеваем выехать из города до сумерек. О магических танцах Димы Орлова на умкином концерте и его отличном ответе на мой вопрос «трудно танцевать, когда выпьешь?» — «а когда не выпьешь — совсем невозможно!» О борще в термосе, который мне принесли на выступление в «Барби», а потом рассказывали, как я замучила всех невероятными капризами. О подвозивших нас на трассе Иерусалим — Тель Авив персонажах — американце на крутой машине — владельце казино чуть ли не в секторе Газа, которое пришлось закрыть из-за постоянной перестрелки; бухарских евреях в кипах, один из которых за оживлёнными благочестивыми разговорами незаметно хватал за щиколотку меня, сидящую на заднем сидении между Михой и Эдиком. Об очень хорошем джазовом концерте в миниатюрном баре, куда меня водил Миша Агре — музыка почему-то навеяла мне такое яркое воспоминание о моей погибшей собаке, что я еле справлялась со слезами. Но затыкаю фонтан, потому что этот огромный текст уже и так пугает меня своей величиной и бессвязностью. В общем, выводы из поездки таковы:

Жизнь в Израиле есть.
Лучшие сезоны — осень и весна.
Лучшая еда — авокадо.
Лучше всех живут иерусалимские хиппаны.
Шехина разлита в мире, поэтому твой Иерусалим там, где показывает сердце.

2001 г.