Передача «Берлинские окна» на телеканале RTVD OstWest. 22 апреля 2018 г.
Ведущий — Сергей Лагодинский
— Добрый вечер, уважаемые телезрители. Добро пожаловать на очередную передачу «Берлинские окна»! «Берлинские окна» – это наша попытка бросить взгляд на события в Европе, в странах бывшего Советского Союза глазами наших собеседников – интересных людей и звёздных людей. И вот сегодня такой звёздный человек, который…
— Вы мне льстите.
— Ну, это действительно так. Вот я сейчас вас представлю так, как вам не нравится – Ольга Арефьева, певица. Вот вы сказали, что вам не нравится, чтобы вас так представляли. Почему?
— Ну, не знаю, почему. Можно и так представлять. Просто это не единственное, чем я занимаюсь.
— А вы себя считаете кем?
— А вот давно не задумывалась, кем я себя считаю. Но скорее – человеком, который очень интенсивно живёт. И очень всё интенсивно переживает. И выражает это всеми способами искусства.
— Особенно, конечно, этим вы больше всего известны, вашими песнями, клипами. И один из этих клипов мы сейчас посмотрим, покажем нашим зрителям.
— Давайте.
[Демонстрируется клип «Асимметрия»]
— Так, вот посмотрели мы ваше произведение. Певица – всё-таки как-то не совсем, да? Вас описывает это?
— Недостаточно выражает ассортимент. Ну да, недостаточно же только спеть. Кто-то же пишет. Союз Композиторов…
— Вас, кстати, приняли, сделали, как я понимаю, членом Союза Писателей?
— Это давняя и довольно странная история. Я победила в некоем конкурсе поэтов, и призом был приём в Союз Литераторов. Я даже уже забыла конкретное название – по-моему, московское его отделение. В общем, меня реально туда приняли, но с тех пор я там не появлялась и не платила никаких взносов. Я даже не знаю, вероятно, я там давно уже не числюсь. Тем более, это абсолютно ничего не даёт.
— Ваша карьера началась на заре перестройки, приблизительно, да?
— Слово «карьера» так звучит устрашающе.
— Устрашающе, но, тем не менее, оно есть. От этого вы никуда не денетесь.
— Но я это не рассматриваю как карьеру.
— Не рассматриваете?
— Нет.
— А это что? Ваша жизнь?
— Это мой способ вообще жить и находить какой-то смысл. Притом этот смысл сильнее меня. Он меня толкает, тянет, распирает, и он меня мотивирует и обязывает.
— Ну вот это был тоже ваш способ – участвовать в конкурсе «Юрмала-87», где вы получили Гран-при?
— Нет, я стала лауреатом, это не был Гран-при.
— Лауреатом. Но это было первое, так сказать, ваше представление на всесоюзной тогда ещё сцене.
— Первое и единственное. Меня просто отправили от музыкального училища, с отделения эстрадного пения, на котором я училась.
— И с тех пор пошло-поехало?
— Ну, поехало не с тех пор. Юрмала – весьма странный эпизод, который, по-моему, ноль пользы принёс. Разве что какой-то опыт. А пошло-поехало, наверное, с музыкального училища, куда я тоже попала неспроста. Пошло-поехало внутри меня сначала. У меня не было другого выбора.
— Но вы выросли в маленьком городке около Свердловска тогда ещё, и начали учить вообще что-то другое, да? Я так понимаю, вы шли по какой-то другой профессиональной стезе?
— Ну, родители меня уговорили учиться на физфаке. Кстати, вот этот наш с вами разговор – он у меня в жизни был примерно тысячу раз. Я начинаю умирать от скуки, скажу честно. Просто я уже это рассказывала, и ничего необычного в этом нет.
— Но вот ваш путь всё равно вас привёл, вы где-то сказали, что вы – человек без кожи.
— Это не путь меня привёл, я такой родилась.
— Родились как «человек без кожи»?
— Но кожа на самом деле есть. И существует масса буферных механизмов для того, чтобы жить в том обществе и в той обстановке, которая окружает. И искусство – один из них. И вообще, когда занимаешься чем-то глубоко осмысленным, очень интенсивным и по ощущениям явно очень нужным многим людям и себе в первую очередь – то вот эти переживания о том, тонкая у меня кожа или нет – они как-то на второй план отходят.
— То есть это просто описание…
— Это описание высокой сенситивности – большой чувствительности. К хорошему и плохому. И поэтому приходится свой поток не то чтобы ограничивать, но каким-то образом структурировать. И выбирать, что я готова сейчас воспринимать, что не готова. Но, разумеется, весь мир во всей своей полноте в меня входит, я незашоренно на него смотрю. Просто для того, чтобы он меня не убивал, мне приходится воспринимать его через призму искусства и со страшной силой перерабатывать. Поэтому, в общем-то, и получается, что многие песни они такие, психоаналитические. И, кстати, лечебные. Очень многие люди мне об этом пишут. Что они спасли их от самоубийства, вытащили из депрессии, помогли в очень тяжёлый момент жизни и так далее.
— Какие-то определённые песни есть?
— Ну вот, например, песня «Асимметрия», которую мы сейчас послушали.
— Она помогает людям каким-то образом?
— Она просто проговаривает весь тот большой путь из ада в рай или, скажем, из инферно в белый свет. И в человека сильного, который что-то пережил. Потому что мы не можем прожить без ран, не поцарапанными или даже не пробитыми навылет. Но взрослый человек – это тот, кто способен исцелить это в себе, стать мудрее, стать сильнее благодаря этому. И таким образом, даже не желая того специально, мы можем помочь очень многим вокруг себя.
— Когда я возвращаюсь к вашей карьере, жизненному пути, у меня создаётся такое впечатление… Ведь это всё началось в начале перестройки или до перестройки. И вы проходите путь, который мне кажется немножко альтернативным путём для России. То есть тем путём, который Россия, если говорить об её массовости, не выбрала. Скажем так, Россия выбрала путь Киркорова. А вот путь Арефьевой выбрали какие-то отдельные маленькие даже не пласты, а пластики общества. Вы чувствуете себя инопланетянкой в своём обществе?
— Я чувствовала себя инопланетянкой в детстве, а потом – нет. Я чувствую себя знаете кем? Таким партизаном, засланцем. Я чувствую себя дрожжами мира, а может быть каким-то катализатором мира. Я чувствую себя преобразующей силой.
— А какая миссия? Цель?
— Ну, миссия, конечно, громкое слово. Оно, безусловно, пугает. Особенно тех, к кому обращено. Но знаете как? Лошадка взваливает ровно столько, сколько она может утащить. Я чувствую полноту жизни от того, что я везу груз, и от того, что я произвожу определённую работу. Это мне даёт какое-то счастье, неуязвимость, осмысленность движений. И, даже если мне очень трудно, и даже если есть какая-то инертность тёмной среды, тем не менее, меня поддерживают огромные потоки благодарности от тех людей, которых вы сейчас, может, назвали малочисленными. На самом деле их очень много.
— Их просто пока не видно.
— Они рассеяны.
— Во всяком случае, если смотреть по телевизионным каналам…
— Просто каналы захвачены другими силами. На самом деле, по значимости это будет мериться не количеством эфиров на телевидении.
— Но вы считаете, что вам на пути повезло? Ведь очень много людей, таких, как вы – как вы говорите, сенситивных, чувствующих, людей без кожи.
— Сенситивно-креативных.
— Да. Которые не могли все эти годы, все эти десятилетия (страшно звучит, но это действительно так) – остаться любимыми, видимыми, активными людьми искусства. Вам как-то повезло в этом?
— Ну, не знаю. Наверное, повезло. Я не знаю. Я просто делала то, что не могу не делать. У меня не было никаких искусственных действий, кроме одного-единственного, когда я поступила на физфак по настоянию родителей. Это исходило не от меня. И кончилось тем, что я испытала огромное желание всё изменить, пока ещё не поздно. Дело в том, что сила этих желаний такова, что ты не можешь им противиться. Ты просто чувствуешь, что делаешь не то, идёшь не туда. Что теряешь что-то очень важное, упускаешь время, силы. И, даже если внешне всё хорошо и родители довольны, то изнутри ощущение, что надо делать другое.
— Вы прожили несколько разных эпох с 80-х годов. Эпох страны.
— Скажем честнее – с 70-х. С 66-го года.
— Ну, активно, профессионально.
— А детство тоже очень активное время, чрезвычайно. И очень остро воспринимаемое.
— Кстати, да. Там тоже была совсем другая эпоха.
— Вообще другая. И она-то как раз и запомнилась мне больше всего.
— В какой из этих эпох вам было наиболее удобно? В какой было достаточно места, пространства для развития?
— Мне кажется, сейчас.
— Серьёзно? Вот я такой стереотипный житель Запада – и вдруг кто-то из России приезжает и мне говорит: «Мне, как человеку искусства, живётся привольнее в России сейчас». Это как парадокс звучит. Или мы чего-то не понимаем? Может, мы действительно живём тут, в Германии, не понимая, что происходит в России?
— Ну, что происходит… Меня, во-первых, слава богу, никто не трогает. И спасибо за это нашим партии и правительству. Мне никто не помогает, но я научилась всё делать своими руками, абсолютно всё. Вот, например, монтировать клипы. Клип, который мы сейчас смотрели, полностью сделан моими руками.
— В смысле «собственными»?
— Ну, в смысле оператор снимал материал. Что снимать, как снимать – говорила я. И потом я его собирала. После этого я смонтировала ещё уйму клипов, и неплохих. Может быть, они не прямо самые крутые на свете, потому что бюджет там равен бублику, вернее дырочке от него. Но я могу сейчас сама делать аранжировки, я могу… Начнём с того, что я пишу стихи, музыку, организую жизнь группы и договариваюсь с ребятами, как и что мы играем. Сама снимаю клипы, пишу тексты какие-то прозаические, книги. Я могу всё, если мне не мешать.
— Но над вами не довлеет обстановка в обществе? Я уж не говорю о политике, мы не обязательно сейчас про политику. Но ведь есть определённые тенденции, которые так немножко под уровнем политики проходят – отношение к многообразию, отношение к альтернативному искусству, театру и так далее. Вас это как-то не затрагивает?
— Разумеется, непрерывно затрагивает. И экономический аспект, и аспект отсутствия справедливости, и аспект абсолютной коррупции, лжи и агрессии вокруг. Я ощущаю себя на переднем крае. Я постоянно действую, но методом убеждения. Я убеждаю своими песнями, произведениями в том, что есть другая жизнь, другой способ мыслить. И пишу об этом постоянно в блогах. И набегают периодически какие-то дикие люди. Я их тоже убеждаю в чём-то.
— То есть вы вступаете в диалог.
— Безнадёжных я баню немедленно, и троллей я вычисляю очень быстро, или людей невменяемых.
— Научите, как!
— Годы опыта. Нет, я тоже не стопроцентно их вычисляю. Иногда жду, когда человек дальше проявится, потом ещё немного жду, потом мне говорят: «Ольга, сколько у вас терпения!». Ответ, кстати, мой таков. На самом деле я разговариваю сейчас не с этим человеком, который проявляет чудеса невежества и упорства в этом невежестве. Я разговариваю со всеми вами через него. Множество людей читают это со стороны, и у них что-то внутри складывается. И я сама очень многое читаю молча. Прочитав огромную дискуссию о каком-то сложном вопросе, в котором действительно очень много сторон и много сталкивается интересов, я могу выработать собственную позицию. Без мучительных попаданий в ловушки и наступаний на грабли. Или, по крайней мере, поискать эту взвешенную позицию в себе, стереовзгляд.
— И, наверное, эта безкожность этому помогает, потому что вы можете как бы посмотреть на перспективы и других людей тоже, поскольку вас не ограничивает ваша кожа? Вы можете более свободно смотреть на мир.
— Не знаю. Просто вы так взяли, что у меня нет кожи, что я такая прям девочка беззащитная. «Спасите меня, укройте тёплым пледом и всё решите за меня – у меня лапки!» По-моему, сейчас совершенно другое. Я – мощнейшая машина по переработке энергии. В человеческие формы, которые сейчас и здесь могут пригодиться нашему обществу, человечеству и отдельным людям.
— Мы говорили коротко о ситуации в России. А ситуация в мире, поскольку уж мы говорим про человечество? Я, когда смотрел на вашу биографию, может быть несколько поверхностно… У меня такое впечатление было, что вам настолько комфортно в России, что вы в основном там и творите. Есть же такие художники, артисты, которые то там, то сям, по разным странам. А вообще вот вы смотрите на Европу, на США – вас притягивает что-то в этих странах? Что-то притягивает вас здесь?
— В США я не была. В других странах я бываю регулярно, но в разных. Как Азия, так и Европа. Вот сегодня мы гуляли по Берлину, и я просто не уставала восхищаться. Мне тут очень многое нравится. Здесь прекрасная архитектура, очень красиво, мало заборов, гораздо чище и так далее. То есть, мне бы хотелось, чтобы у нас в стране было столько же порядка и такая же лёгкая атмосфера. Но дело в том, что я привязана к русскому языку, и таковы исходные посылки. Я говорю по-русски, по-другому я не смогу говорить. Мой посыл максимально выражается через русское слово. Поэтому у меня нет варианта уехать в США и там с кем-то разговаривать. Это нужно здесь и сейчас. Где родился, там и пригодился – так получается со мной. Вот. Хотя мне очень многие страны нравятся. Но ещё есть один момент. Мне пишут очень многие люди из разных стран, многие не говорят по-русски, в том числе. Вообще, весь мой опыт общения с людьми из других стран, может быть, не такой уж релевантный, но он есть, тем не менее… Он приводит меня к выводу, что люди примерно такие же везде. И везде есть какой-то процент тех, кому больше всех надо, тех, у кого тонкая кожа или тех, кто хочет творить. Кто способен воспринимать вибрации творчества и жизненно нуждается в этом как в воздухе. И везде есть люди такого земного склада, которым поесть, выпить и попсу какую-то запустить. Слово «попса», кстати, не ругательное, но, скажем, музыка на вибрациях без особых претензий. Там тоже много есть хорошего, мне нравятся ритмы и звуки, почему нет? Но качество потока – оно у всех немножко разное, как воспринимаемое, так и транслируемое. И вот это распределение людей по восприятию спектра потоков – оно во всех странах примерно одинаковое. Поэтому воевать не с кем и незачем. Надо объединяться всем людям, у которых немножко больше видения, – и возникает такая сеть, которая меняет поле Земли. Большая масса – она тянется за лидерами. И подстраивается к уровню энергии, который есть вокруг. Поэтому, казалось бы, инертного больше, а активного меньше, но на самом деле вес этих двух сил примерно уравновешен. И поэтому всегда есть фронт и всегда есть весы. Всегда есть ощущение, что от каждого твоего жеста зависит всё. Такая вот странная штука. От нас зависит всё – и каждую минуту.
— Интересно, да. Вы не в первый раз, как я понимаю, в Берлине. В Германии, наверное, уже выступали? Я что-то не нашёл.
— Не в первый. И даже не во второй.
— А отличается энергетика концертов здесь от энергетики концертов в России, скажем? В Москве, например?
— Нет.
— Нет? Совершенно нет?
— Везде она мощнейшая и везде есть мощнейший отклик. Если приходят люди слушать меня, то это люди моего карасса. И всё получается. Бывает плохо только, когда приходят чужие люди. Когда-то меня пригласили выступать на какую-то конференцию, то есть, считайте, что это был корпоратив. Получилось, что я играла для людей, которые не знают, не хотят и не интересуются.
— С вами тоже такое случается?
— Это было отвратительно. Мне заплатили в три раза больше, но мне было так отвратительно! Потому что люди не слушают и не слышат. Вот и всё. А когда люди слушают и слышат, то мы находимся все вместе на одинаковых вибрациях. И мы переживаем одинаковой силы ощущения. В эти два часа всё просто божественно, всё очень круто.
— Ваше творчество – продукт вашей жизненной позиции. И, мне кажется, я бы её так описал – скажите, если не так… В какой-то момент вы сказали, что вам просто плевать на то, что от вас ожидают другие. Родители, начиная с них, наверное. Вы считаете себя, пошедшую по этому пути, счастливым человеком?
— Ну, начнем с первого вопроса. Я не помню, чтобы я такое говорила, либо вы немножко докрутили, сделали более контрастную фразу.
— Я, наверное, докрутил.
— Это вообще очень интересный и вполне такой философский вопрос: для кого человек занимается искусством. Мы об этом могли бы поговорить, например, минут сорок, да? Как это выразить в двух словах? Нет, я не… какое-то вы в начале ещё сказали слово… Я не занимаюсь искусством для себя. Я занимаюсь искусством для людей. И я постоянно… А, «жизненная позиция»! Вот тут у меня сразу в голове: «Какая у меня жизненная позиция?». Я каждую секунду готова свою жизненную позицию регулировать в соответствии с сигналами, которые приходят от мира. Мир меняется каждую секунду. И я понимаю, что могу его воспринимать только частично. Какими-то внутренними схемами описывать для упрощения. Но в какой-то момент схема начинает не соответствовать реальности. Я постоянно занимаюсь этой корректировкой.
— Настройкой.
— Поэтому у меня нет этой жестоковыйности, нет этой позиции. Я довольно гибкая. И я всё время слушаю и смотрю – что на самом деле? Я хочу знать, что на самом деле, а не хочу навязать миру своё видение! Я всего лишь человек.
— Но вы это делаете всегда своим путём. Таким путём, каким вы считаете нужным.
— Я такой корабль на море. Меня несут и море, и ветер, и парус и, тем не менее, я куда-то плыву, потому что чувствую ещё и магнитные линии. Это всё вне меня, и магнитные линии вне меня. Я стараюсь быть очень честной в этом, очень правдивой. И тоже к вопросу об искусстве, для кого оно? Оно не совсем для меня одной. Оно не совсем для зрителя одного. Есть силы более масштабные, чем мы, гораздо более мощные. Не знаю, как вы их назовёте, но силы. И они – и есть то, ради чего стоит жить и трудиться. «Стоило жить и работать стоило», – как говорил поэт.
— То есть, смысл вашей деятельности творческой как бы вы описали?
— Энергетическая работа по преобразованию энергий. Более примитивных, низких (но они не плохие, просто более материальные, более приземлённые) в энергии утончённые и высокие, более сложно устроенные. Но всё это – как гамма мира, всё звучать должно одновременно. В здоровом мире, как в здоровом организме и как в здоровой музыке, все клавиши должны быть исправны.
— Ваше творчество – замечательные клавиши, которые, наверное, поэтому всех ваших фанатов, людей, которые следят за вашим творчеством, поклонников давно радуют. Мы очень рады, что вы здесь в Берлине, что вы приехали к нам, к публике, которая живёт здесь.
— Спасибо. Я всегда приезжаю к публике, если она есть, если она меня зовёт. Зовите, и я приеду.
— Замечательно. Будем вас звать и дальше. Спасибо большое за ваше время, за открытый разговор. Всего хорошего, и дальше радуйтесь Берлину. Приезжайте снова, счастливо.
— Спасибо.
Расшифровка текста — Елизавета Львова, Яна Лебедева