Интервью для журнала «Фома», февраль 2002 г.
…Когда я начала спрашивать про Бога у родителей, они мне говорили «мы не знаем — может есть, а может и нет». Зато мы много разговаривали об устройстве мира, о бесконечности, ходили смотреть на звёзды в бинокль.
Ольга Арефьева не любит, когда её называют рок-певицей. Музыкальные направления, в которых она работает, не ограничиваются роком: это и фолк, и блюз, и реггей, и бардовская песня, и многие другие.
Эта певица довольно сильно выделяется на отечественной рок-сцене. (И не только потому, что там вообще мало поющих женщин.) Она сама пишет тексты к своим песням, называя их не текстами, а стихами. Несколько лет назад Арефьеву приняли в Союз писателей России — это была награда за победу на конкурсе поющих поэтов.
Но, возможно, самое главное в творчестве Ольги Арефьевой — это исполнение. В её голосе слышна искренность и желание поделиться со слушателем своим чувством жизни, своей свободой, своим поиском. Поделиться творчеством — то есть передать слушающему желание творить.
Широкому кругу людей, не интересующихся рок-музыкой, Арефьева могла запомниться по «Рождественским встречам» Аллы Пугачёвой (2001 год), где она исполняла свою раннюю песню «Аллилуйя», и по серии передач Дмитрия Диброва «Антропология» с её участием.
А в ноябре 2001 года Ольга Арефьева победила в номинации «Лучший исполнитель» на Международном фестивале христианской песни «Поющий ангел», проходившем в Москве, в Храме Христа Спасителя.
Ольга Арефьева — ищущий человек; возможно, ею ещё не всё найдено, а если и найдено, то не «расставлено в правильном порядке». Но нам она интересна, прежде всего, как человек, который сознательно отказывается от бездушной современной пластмассовой культуры и зовёт своих слушателей к творчеству, к жизни. Последнее определение к слову «культура» в предыдущем предложении навеяно старой песней Бориса Гребенщикова: «Наши руки привыкли к пластмассе, наши руки боятся держать серебро, но кто сказал, что мы не можем стать чище?..» Наверное, Ольга Арефьева согласилась бы с этими словами.
— Расскажите, пожалуйста, немного о себе, о своём детстве, в какой Вы семье выросли, откуда Вы и т.д.
— Выросла я в Верхней Салде, в обычной семье инженеров. Родители мои учились в Саратовском университете, в Салду маму, с её красным дипломом, отправили по распределению, папа поехал с ней. Мама занималась метеорологией, а папа — метрологией, то есть измерительными приборами. У меня всё хорошо сложилось с родителями, в отличие, наверное, от многих. Зато воспоминания о школе остались самые неприятные. Это я уже сейчас понимаю. Я не любила давления, хождения строем и вообще нивелирования личности. Мне требовалось, чтобы ко мне относились как-то по-особенному. И влиться в стаю, коллектив мне тоже не удавалось — я была особняком и вообще не совсем понимала, что делаю на этой планете. В результате я больше была в одиночестве, сидела дома наедине со своими мыслями.
— У Вас есть братья и сёстры?
— Нет, я выросла одна.
— У кого-нибудь из ваших родителей были музыкальные наклонности? Ведь Ваше появление, наверное, не случайность?
— Нет, не могу этого сказать. У мамы моей хороший слух, но не очень сильный голос. У папы хороший голос, правда, не очень со слухом. Он мне в детстве тоже пел, и я это очень любила.
— Расскажите о Вашем приходе к вере, как это произошло — резко, сразу или постепенно? Были ли какие-то потрясения, необычайные явления с этим связанные?
— Вы говорите о чудесах? Нет, чудес не было, чудес я вообще от веры не жду. Но внутреннее чувство, мистичное восприятие мира у меня всегда было, с детства. Я всегда ощущала какую-то силу, которая стоит за внешним.
— Вы ощущали, что Бог ведёт?
— Не совсем так. Когда я начала спрашивать про Бога у родителей (они даже некрещёными были), они мне говорили «мы не знаем — может есть, а может и нет». Зато мы много разговаривали об устройстве мира, о бесконечности, ходили смотреть на звёзды в бинокль. Я рассматривала картинки Эшера и чувствовала мистику даже в математике — ведь при её помощи описываются вещи, которые нельзя не то, что увидеть — даже представить. Родители искренне общались со мной и не относились к вере с предубеждением. Просто они выросли в такой стране, где доступ к религии был закрыт, а вокруг Церкви нагнеталась атмосфера недоверия. И вот постепенно возник интерес, причем вначале состоялось моё крещение, а потом уже произошло более глубокое осознание. Крестилась я уже во взрослом возрасте, вместе с мамой в один день. Я помню хорошо, что это был праздник Георгия Победоносца, с тех пор я считаю его своим покровителем. Родители уже к тому времени переехали из Салды в Чимкент, а я уже училась в музыкальном училище в Свердловске. И приехала к ним в Чимкент. Это была моя первая поездка к ним на новое место жительства. И почему-то у нас возникло такое желание — пойти и креститься вместе. У меня там был единственный знакомый — я познакомилась с ним на бардовском фестивале, его звали Костя Подушкин. И у него была религиозная бабушка, она работала церковницей. И вот она нам помогла подготовиться к крещению. Не знаю почему, но её во время обряда попросили подождать в коридоре, то есть она не считается нам крёстной. Я даже не помню её имени. Получилось такое анонимное доброе дело. Она, наверное, была из таких людей, которые много делают добрых дел, не очень больших, но важных. Бабушка эта потом умерла. Надо бы и вправду узнать, как её звали… С Костей мы тоже почти не виделись. Было это довольно давно.
— В каком примерно году?
— Ну, в году примерно 84-85. Папа мой крестился после этого через много лет.
Ещё я хотела бы сказать. Несмотря на то, что я не очень хорошо в этом во всём разбиралась — в службе, в молитвах и т.д; крестилась я не вслепую. Был сделан главный шаг, благодать начала с этого момента действовать, а потом я постепенно ко всему пришла, разобралась. И вот сейчас, когда меня спрашивают люди, совсем далекие от веры — креститься им или нет, говорят: «мы ведь ничего не знаем — как встать, когда поклониться», я отвечаю: если есть желание — надо идти и креститься, а дальше благодать уже сама будет помогать.
— Что было самое сложное для Вас в Церкви во время прихода к вере — от чего-то отказаться, или что-то принять?
— Для меня не было сложностей.
— Вообще не было?
— Не было, да. Были, правда, такие трудные моменты, (но я буду называть их именно моментами), которые некоторых людей иногда отвращают от церкви. Когда я была совсем маленькой девочкой, мы с мамой в Саратове зашли в очень крупный храм, по-моему, Александра Невского. Я была первый раз в жизни в церкви, почему-то было очень много народу. Я стояла и смотрела на икону с большим интересом, не замечая, что у меня за спиной сцеплены руки. И вдруг неожиданно я получила сильный удар по этим рукам, и какая-то церковная бабуся злобно начала на меня кричать, что нельзя в церкви держать руки за спиной. Представьте, как я, ребёнок, испугалась. Я даже не знаю, откуда взялись эти суеверия насчёт рук. Даже если это не суеверия, это не их компетенция. Таких «активисток» ещё называют «наши православные ведьмы». Некоторые бабуськи в храме начинают считать, что у них есть право на окончательную истину. Человек пришёл в церковь, его надо окружить заботой, и не обращать внимания на его промахи, надо помочь ему войти в этот мир. Но попадаются такие, которые могут на тебя зарычать, зашипеть. Поэтому люди — получат такой негативный опыт, потом вообще боятся приходить в церковь. Это вот один из таких маленьких моментов, который, к счастью, на меня не повлиял. Был зато другой важный момент в моей биографии. Когда я училась в музыкальном училище, я как-то увидела объявление, что ищут певчих в церковный хор. В Свердловске, конечно, не такие расстояния как в Москве, но надо было ездить на другой конец города — там после реставрации открывали маленькую церковь. Ремонт ещё не совсем была закончен, и вот мы в ней занимались. Я не очень хорошо читала с листа ноты, надо было очень быстро это делать, прямо в живом режиме. Я, как могла, угонялась за своими альтами. И вот во время этих репетиций я поймала такое особенное ощущение, которое невозможно описать словами, которое меня потом очень приблизило к вере. Потом, на Пасху, эта церковь открылась. На пасхальную службу, я помню, меня не взяли, только основных певчих. Потом положили всем какие-то зарплаты, я помню, мне положили самую маленькую — в 50 рублей. Я её не стала забирать — за тот единственный месяц, который прорепетировала. Регент фактически произвела отсев, оставила только тех, кто очень здорово читает ноты и уверенно поёт. Я была не в их числе. Я вряд ли стала бы там работать, этому надо было бы посвящать очень много времени, практически всю себя. У меня была другая жизнь. Я училась в на эстрадном вокале, преподавала аэробику. Хор был для меня одним из способов получить новый опыт, такой духовно-церковно-музыкальный опыт. Под впечатлением от него я написала свою песню «Аллилуия», как раз сейчас она стала довольно известной. И ещё какие-то песни стали возникать. Я их не писала специально, не было такого внутреннего задания, идейной нагрузки. Получалось так, что мои чувства выливались в такие песни. Я пела их в любой обстановке. Я вообще считаю, что себя не нужно уж слишком правильно вести. Что на церковном концерте надо петь религиозные песни, на студенческом — студенческие, на эстрадном — эстрадные. У меня получалось так, что я пела свои песни вовсе не в атмосфере религиозности, а пела просто людям, и они это воспринимали. Сейчас я, кстати, с некоторым неудовольствием отношусь к приглашениям на всякие шибко официальные мероприятия, на концерты при Патриархии, при Храме Христа Спасителя и т.п. Это всё громко звучит, красиво называется, но для меня есть в этом какая-то неискренность, в этом есть элемент подделки под ситуацию. А в вере у меня всегда было желание, чтобы было что-то такое немножко прикровенное, искреннее, что-то идущее из сердца, а не организованное извне.
— Как и когда Вы попали на сцену, когда начали песни писать, когда это превратилось именно в профессию?
— Когда я поступила в музучилище, песен я почти не писала. Но у меня был голос и необъяснимое желание что-то выразить. Меня не прельщали блеск, мишура эстрады. Это было такое внутренне желание, с которым невозможно бороться. И я пошла по этому пути вопреки очень многим обстоятельствам. В общем-то, я считаю, что это была судьба, это был выбор судьбы. Я просто училась музыке, изучала азы пения, боролась с зажимами, физическими и эмоциональными. И вот в процессе общения с музыкой у меня начали появляться какие-то песни, но я даже не решалась их никому показывать. Уже возникали некоторые мои лучшие, вершинные вещи. Тогда я не знала им цены. Когда надо было где-то выступить, например на конкурсе «Юрмала-87», я начинала искать песни у других людей, композиторов, в каких угодно местах, но только не у себя. Были перестроечные времена, в моде — социальность, рок, но я писала романтические мелодии, с душой, с переживаниями. Иногда это было подражание какому-либо стилю, удачное или менее удачное. Первый багаж уже появился, но и когда я закончила музучилище, ещё несколько лет не знала, что же это такое со мной происходит, что с этим делать. Только с годами, когда песен появилось такое количество, с которым уже надо было считаться, я попыталась их куда-то вынести. Рок-клуб тогда был в Свердловске, но это уже отдельная тема. Я считаю, что всё по-настоящему началось в Москве в 1990 году.
— Я слышала, что Вы побывали в Оптиной пустыни, и что долго там жили. Расскажите немного об этом.
— Я была в Оптиной и в Дивеево, но жила не подолгу. По три недели и там и там. В Дивеево была два раза, так что получается, всего три раза жила в монастырях. С тех пор больше как-то не получается, хотя очень хочу. Я с большим жаром рассказываю всем окружающим, как это здорово, и всех подбиваю поехать. Две мои близкие подруги после этого ездили: одна в Оптину, другая в Дивеево, но без меня. Я всех убеждаю, что не надо ездить в монастырь большой компанией, с людьми, которые тебя поддерживают — надо ехать в одиночестве и полностью отдаться на волю судьбы. Тогда чувствуешь истинную благодать, истинное одиночество человека перед Богом. И понимаешь, что твоя семья и твой мир — это условности, и что здесь тоже семья и тоже мир. В монастыре часто видишь приезжающие экскурсионные автобусы, набитые старушками, хихикающими девчонками, тётками, любящими языками почесать… Это конечно тоже хорошо, но это проскакивание по поверхности. Я каждому человеку, у которого есть позыв поехать в монастырь, советую обязательно ехать в одиночестве, на более или менее длительный срок. Вот три недели, я считаю — идеально. За это время выветривается всякая дурь, после этого ты или возвращаешься обновлённым, или остаёшься навсегда. Могу вкратце рассказать, как это поехать, вдруг какие-то ваши читатели ищут и не находят такую информацию. Надо узнать дорогу — можно спросить её на подворье выбранного вами монастыря, если такое есть в Москве. На поездку, конечно, желательно благословиться у священника. Нужно иметь при себе паспорт, чтобы вам сделали временную прописку на время пребывания в обители. Надо быть готовым, что ты будешь трудиться на благо монастыря. Для этого по приезде надо обратиться в службу паломников. Если ты надолго и с серьёзными намерениями, то поселят в паломническую гостиницу и, возможно, прикрепят к кандидатской трапезной, потому что однодневных паломников кормят гораздо проще. Если ты живешь в монастыре долго, то трудно не видеть ни сметаны, ни яиц, ни свежих овощей, ну в общем, кормят там лучше. Насчёт жилья. Там, где я была, есть бесплатные гостиницы для паломников, в них не селят семейных и с детьми, их отправляют к благочестивым местным жителям. Они за довольно символические деньги сдают богомольцам комнаты. Иногда к частникам могут отправить, когда в гостиницах нет места, например, в большой праздник. Послушание (работу) могут дать любое, надо быть готовым ко всему. Могут дать даже чистить туалеты. Но скорей всего, дадут мыть посуду, копать огород, ухаживать за цветами, мыть полы, чистить картошку и т.п. Владеющие строительными специальностями в особом почёте — ремонт и строительство идут в монастырях постоянно. Самое трудное, просто номер один, с моей точки зрения, послушание, оно же и самое почётное — это церковное. Надо стоять все службы, следить за свечками, после службы убирать Храм. У меня было такое послушание. Уже через день, через два готова лучше мыть туалеты, потому что, оказывается, любая работа легче, чем молитва. Молитва там серьёзная: даже в будни четыре часа вечером и два-три часа утром, так что есть время подумать. Вернее не подумать, а избавиться от лишних мыслей. Очень важна удобная обувь — целыми днями бываешь на ногах, ноги отваливаться начинают, а если обувь неудачная — то вообще беда. Конечно, нужна простая и удобная одежда — для работы и церковная, женщинам юбки и платочки, кроме того, пригодится тонкая белая длинная рубашка вроде крестильной — чтобы купаться в источниках. В источниках купаются в любое время года даже старушки, никто с этого не болеет.
— Вам нравится Ваша аудитория сейчас, что Вас в ней сейчас более всего волнует, слушают ли они Вас, когда Вы хотите им что-то сказать — именно сказать, а не спеть.
— Да, моя аудитория мне нравится, она ко мне прислушивается, но говорю я что-либо редко, и не считаю себя вправе вести какую-то пропаганду. Я думаю, что это не всем приятно, когда ты приходишь послушать пение, а тебе начинают компостировать мозги. И вообще, к пропаганде чего-либо я отношусь очень осторожно. Даже от очень хороших вещей можно людей отвратить насильственным втюхиванием своего мнения. Всё важное говорится своей жизнью, сердцем. Что такое наша жизнь? Все мы живём не особенно правильно, а артисты — тем более, но люди всегда чувствуют посыл, и этого достаточно. Формируется аудитория тоже этим посылом. Есть концерты, которые нуждаются в охране, на которых происходят драки. За артистами много психов таскается, и они от них тоже вынуждены защищаться. Вот меня не надо охранять от моих слушателей, я их не боюсь. Меня радуют такие мелочи. Я спокойно хожу по улицам, спокойно езжу в метро, не боюсь, что кто-то ко мне привяжется, будет навязчив. Мои слушатели, как правило, очень открытые, милые, сердечные.
— А вот как Вы считаете, рок-фанаты, что это за явление?
— Рок-фанаты, футбольные фанаты и клиенты тоталитарных сект — это всё из одной оперы. Я считаю болезнью роста, когда в определённом возрасте подростки, ещё не сформировав собственной личности, хотят отделиться от родительской. Они не могут ещё быть самостоятельными, поэтому сбиваются в стайки и коллективно самоутверждаются. В общем, это явление можно считать хоть и не совсем безобидным, но естественным. Оно опасно и может вылиться во всё, что угодно, но, как правило, этим переболевают. Мне кажется, у нас не совсем нормальные отношения отцов и детей. Но это вообще проблема цивилизации. Всё это начинается уже с того, что ребёнка мало кормят грудью, не берут на руки, когда он плачет. Почти все люди в детстве очень глубоко травмированы, и в подростковом возрасте это всплывает. Это я говорю о явлении фанатства, когда уже не музыка важна, а стайное поведение. Бывает, что человек просто музыку слушает, а его шельмуют за то, что это не вальсы.
— Как Вы считаете, рок-музыка по своей сути антихристианская или нет? В православном мире постоянно идут диспуты на эту тему.
— Вообще, что такое рок-музыка? Мне очень нравятся слова одного священника, не помню даже, по поводу чего он это сказал: «это как нож — можно хлеб порезать, а можно человека зарезать». Смотреть нужно по плодам. И вот такой же критерий применим ко всем явлениям жизни. В частности к музыке. Этикетка может быть прилеплена какая угодно. Кто-то на ней что-то напишет, и предубеждённый человек, увидит врага там, где друг, и не заметит врага в своём стане.
И в церкви бывают такие ужасные явления, когда чуть ли не священники с амвона заявляют «бей жидов, взрывай американцев!» Ненавидеть — это прерогатива не христианская. Можно ненавидеть само зло, но надо жалеть людей, им больных.
— А на рок-концертах людей может охватывать чувство любви, братства, когда зажигаются огоньки, все поют хором и протягивают руки к небу.
— Надо смотреть, что это за музыка и какой она даёт посыл. Потом уже будете читать, что написано на этикетке. Какое желание возникает у человека после прослушивания? Пойти поплакать о своих грехах и о своей жизни подумать, сделать что-то доброе? Или напиться, пойти в бордель, подраться, украсть? Во втором случае скорей, чем лейбл «рок», на ней будет стоять лейбл «русский шансон» — братковская музыка. Вот насчет неё почему-то не спорят, а они поют такие вещи типа «вот мы пошли, зарезали троих, сейчас сидим кайфуем, пьём вино». А на рок-сцене часто звучат очень красивые чистые ноты. Хотя всякое бывает…
— Есть ли у Вас любимые рок-музыканты и вообще какую музыку Вы слушаете?
— Вообще дома я рок-музыку не слушаю. Практически нет ситуаций, в которых для меня это было бы уместно. Я дома не включаю музыку, которая бьёт по башке. Хотя какие-то высочайшие образцы рок-искусства я уважаю и признаю. Вот, например, у «Лед Зеппелин» прекрасная медленная песня «I gonna leave you babe». Потом ряд песен Джанис Джоплин мне очень нравится. У неё настолько велика сила любви, это не может не тронуть. Но в общем-то в моей домашней фонотеке из рок-музыки практически ничего нету. В последние несколько лет я полюбила этнику, например из наших — Дживан Гаспарян. Он армянин, играет на дудуке. А в принципе очень много этнической музыки идёт из-за рубежа. Питер Гэбриэл очень популяризировал это направление, он выпускает целые серии записей музыкантов, и из деревень и сёл, и настоящих профессионалов. Например, у меня есть двойник «Десерт Блюз» (Блюз Пустыни), это музыка из разных районов Африки, записанная очень высококлассными местными музыкантами. Они играют африканскую музыку на очень высоком уровне. Это известные личности в своём жанре. Вот такого типа музыка создаёт дома такой красивый, глубокий, мягкий фон. Потом вот «STABAT MATER» Перголези. Эта музыка написана 25-летним человеком, умиравшим от болезни, кажется туберкулёза, он спешил его дописать. Мне кажется, это одно из самых великих и, одновременно, доступных восприятию произведений. Оно написано на основе религиозного текста на латыни «Стояла Мать Скорбящая». На него написано много музыкальных прочтений, но это самое лучшее. Там потрясающий мелодизм, поэтому музыка не утратила актуальности и сейчас. Мне не очень легко слушать классику. У меня нет такой концентрации внимания, чтобы сидеть часами, выслушивая симфонии. Малые формы проще — а «STABAT MATER» как раз написано как серия номеров. Я могла бы порекомендовать это произведение всем, даже мало знакомым с классикой.
— Какие у Вас есть любимые книги или авторы? (которых Вы читали раньше, или из недавно прочитанного)
— На сайте мы сделали раздел «Книжная полка», где перечислены мои любимые книги. В последнее же время я читаю очень много так называемых «учебников». Я даже не помню, что я из художественной литературы читала в последний год. Зато я читаю такого рода вещи, как «Телесно-ориентированную психотерапию» Лоуэна.
— А поэзию какую Вы любите?
— Последний хит у нас был — это Вера Павлова. До того — Арсений Тарковский, мы читали его вслух в деревне и просто плакали. Кстати, там же читали потрясающие стихи Джелаладдина Руми в переводах Леонида Тираспольского. Переводчик не стал привязываться к рифме и ритму и перевёл белым стихом, получилось очень здорово. Нравится мне Белла Ахмадулина. Читали мы долго Бахыта Кенжеева, он по-моему сейчас модный, на современного Бродского смахивает. Но ни одного стихотворения я не запомнила, это такой бурный поток сознания. А Вера Павлова, она наоборот очень лаконичная и запоминающаяся, она в стихах большая хулиганка.
— Кино какое Вам нравится? Наверное у Вас нету на это тоже времени?
— Вот в кино как раз хожу. Отечественное не знаю совсем, потому что не смотрю телевизор. Я его не включаю абсолютно. В кинотеатрах, я сейчас вспомню, что мы в последнее время хорошего видели. Последний фильм «Вместе», режиссёр Мудиссон. Хитовый фильм полтора года назад — «Всё о моей матери», Педро Альмодоваро. Очень впечатлил фильм «Пианистка». Очень глубокое произведение, возвращаясь к началу нашего разговора, о том, как все люди глубоко травмированы. Насколько они несвободны, не способны открыто жить, и делают сами себя несчастными.
— А как Вы относитесь к Михалкову, такому апологету отечественного кино сейчас?
— Ну, он молодец, потому что его работы хорошо сделаны, добротно, красиво, но, на мой взгляд, это из области популярного искусства. Меня лично не цепляет. Я что-то такое более элитное ищу, более редкое.
— Как Вы относитесь к религиозным метаниям Бориса Гребенщикова? То он православный, то он буддист. Он всё-таки культовая фигура и воздействует на умы. В чём причина такого непостоянства. Что это? Дань моде, показуха или он просто запутался?
— Я не считаю, что он запутался. Я исхожу из постулата, что этот мир сотворён единым Богом. И этот единый Бог — для всех народов един. То есть практически одно и то же явление называется разными именами и на разных языках. Но Бог России — это то же самое, что Бог Израиля, и абсолютно то же самое, что Бог Китая. И святые есть во всех странах. Мы родились в православной традиции, это наша колыбель. Это наш путь, и я считаю, что он для нас лучший. Сам Иисус Христос нас уже спас, за нас уже пострадал. Осталось только открыть Ему дверь, впустить Его в себя. Но Бог любит всех остальных точно также. Если мне даже священник скажет с амвона — «мы спасёмся, а иноверцы не спасутся», я в это не верю.
— Но почему Гребенщиков не может на чём-то одном остановиться и расти вглубь?
— А кто знает, может он вглубь растёт, мы же не видим его душу. Вот недавно был разговор с людьми, которые приехали с Афона, это те же люди, которые помогли «митькам» бросить пить, друзья Дмитрия Шагина. Они рассказывали, что даже на Афоне не знают, человек спасён, или он был грешником. Никто этого не знает. Там есть определённый чин похорон. Тело покойника закапывают на три года, а потом, через три года, с молитвами достают обратно и смотрят: если кости жёлтые, то человек достиг святости при жизни. У него на черепе выбивают его имя, кости складывают в костницу. Черепа у них хранятся в отдельном месте, их там тысячи — с основания Афона. Если же кости чёрные или белые — это значит, что он ещё не принят Богом, его опять закапывают на три года и молятся всем Афоном о прощении его грехов. Потом раскапывают опять, если кости опять не пожелтели, то их выбрасывают в море. Человек живёт рядом с тобой, молится с утра до ночи, и ты не знаешь, спасён он или нет. А бывает, кстати, и так, что выкопанный человек лежит как живой — но не считается, что он свят. Это наоборот значит, что он знался с сатаной и даже земля его не берёт. Должен быть хоть маленький очажок тления. Тогда значит, что Бог его принимает к себе. Это узнаётся очень нескоро, уже после смерти и очень большим опытом. Что же можем сказать мы о наших с вами соседях? Кто знает, какие у человека отношения с Богом, какой у него путь? Мы видим, как он грешит, но не видим, как он кается. А может он грешит, чтобы о нём не думали хорошо?
— Юродствует, что ли?
— Кто знает, люди иногда не показывают своей праведности, чтобы их не хвалили, чтобы их не разрушили этим. А иногда бывает, что человек всю жизнь грешил, но так искренне покается перед смертью, что будет прощён. А мы потом скажем — «вот умер этот грешник, а я вот без греха». Калугин мне рассказывал: он был на староверском кладбище, и там стояли такие дряхлые бабульки. И он их спрашивает — «кто спасётся»? Одна говорит: «Я спасусь, сестра Агафья спасётся, а сестра Марфа не спасётся — она ходила в 1901 году к обновленческому священнику». Эти бабульки лучше всех знают, кто спасётся. Они стоят и судят, а сказано — не суди.
— Говорят, что сейчас у нас господство «попсы», ширпотреба и дурного вкуса. Как Вы думаете, правда ли это и почему это происходит?
— Да. Я не помню, кто именно, сказал, что имя дьявола — пошлость.
— Кажется, если не ошибаюсь, Ильин.
— Может быть. У меня, кстати, есть его книга. Я, правда, прочитала, наверное, пока одну десятую. Но мне очень понравилось, всё нет времени дочитать. Так вот. С одной стороны, это очень сильный натиск на умы, а с другой, всё происходит по попущению Божью. Люди должны иметь возможность выбора. Сказано в Библии, что широк путь, ведущий в погибель, и многие идут им. Я не точно цитирую. Попса — это в глобальном смысле именно тот самый широкий путь. С другой стороны, нельзя ничего говорить огульно. Бывают очень красивые вещи и на эстраде. Бывают достаточно цельные люди, которые занимаются эстрадной музыкой ещё с советских времен, когда была хорошая школа и профессиональное отношение к музыке. А вообще, поскольку музыка сама по себе суетна, то это тоже такие суетные различия. Я не думаю, что можно кого-то погубить, вне его желания, что все уж такие овцы. У каждого человека наступает такой момент, когда его затошнит от рекламы, попсы, ширпотреба и расхожей пластмассовой еды. Когда он почувствует, что хочет родниковой воды, почувствует, что хочет вырастить морковку на чистой земле своими руками, захочет другого уровня и духовного подъёма. Он возьмёт и прочитает, допустим, не Ильина, а детскую Библию в картинках, но для него это будет уже прорыв. Бог радуется, когда все растут, но если будешь слишком большим, можно слишком «умным» стать и загордиться.
— Вот ещё хочу задать такой спорный вопрос. Вы как считаете, средства массовой информации должны повышать вкус обывателя, или лишь обслуживать его?
— Всё обстоит гораздо хуже. Средства массовой информации работают на государство, которому выгодно, чтобы люди представляли из себя жвачную, недумающую массу, это удобнее. Такими людьми удобно управлять. Хотя считается, что во главе государства должен стоять человек бескорыстный. Но такого же не бывает! Цари русские многие старались быть бескорыстными, ведь они же помазанники Божьи. Они взваливали на себя целую страну, но они понимали, что это такая ответственность, за которую потом не расплатишься. Потому что царю всё равно приходилось подписывать и смертные приговоры, и приказы о строительстве тюрем, и войны вести. Но в конце жизни многие принимали монашество, жизнь заканчивали в схиме, потому что понимали ответственность этой власти. Наша власть не совсем понимает, с каким она играет огромным, тяжёлым, опасным камнем. За всё же всё равно придётся отвечать. Но с другой стороны, что можно сказать, это их судьба, их путь, так они идут. А может быть они что-то поймут. Вот, например, Путин поехал на Афон. Такого ещё у нас не было. С другой стороны — не вышло ему доехать, не принял его Афон.
— Как Вы относитесь к миссионерской деятельности в условно называемой «рок-среде» должна ли церковь проводить какую-либо работу, например продавать на концертах какую-то литературу, тот же журнал «Фома»?
— Я уже говорила в начале, о том, что мне кажется, это вызовет только отторжение. Даже самое лучшее, то что нужно человеку позарез — если это насильственно и навязчиво впихивать, человек наконец скажет «да что такое, что вы ко мне привязались?» Надо что-то найти самому, прийти в церковь — а там служба непонятная, там священнику надо исповедоваться. Зато человек сам пришёл, заплатил какую-то цену тем, что уже свою маленькую гордыню растоптал. И он уже пришёл не случайно. А так, чтобы под ногами валялись все эти листовки душеспасительные, нельзя, вернее, что-то в этом есть сектантское. Мне вот даже неприятно, когда мне в дверь звонят и говорят через дверь «мы хотим с вами поговорить о Библии». А я не хочу именно с вами и именно сейчас говорить об этом. Когда вот так стучатся в дверь — это вторжение.
— Вы считаете, что журнал «Фома» не может лежать на лотке рядом с рок-продукцией? Это же не вторжение?
— А там может рядом баба голая, какой-нибудь монстр зубастый со свастикой и со знаком сатаны? Это ведь тоже может быть.
— Возможно, это компромисс. Но может быть кому-то это будет нужно?
— Может быть, кто его знает. Я свой первый молитвенник купила ночью в каком-то вокзальном переходе. Какой-то был жуткий, пустой, продуваемый всеми ветрами переход, и там почему-то стоял столик и человек в монашеской одежде продавал эти молитвенники. Меня вот это поразило, что так пусто, холодно, мрачно, а он стоит с этими молитвенниками и несёт своё послушание. И ждёт, что придёт кто-то, кому это будет надо. Вот я тогда купила молитвенник, и потом долго он мне служил, затаскала его до потери формы. А вот когда вижу в метро церковные ларьки, я им почему-то не доверяю, в жизни там ничего не купила.
— Не считаете ли Вы, что когда Вы выносите своё мировоззрение на сцену, Вы мечете бисер перед свиньями?
— Нет, я так не считаю, потому что прямым текстом я ничего не говорю. Я не говорю «о братия, покайтеся». Так говорить — тут есть возможность намешать такого… Что некоторые делают, у кого «крыша» едет. Но вот если есть внутри посыл в песне, он просто почувствоваться должен, кто-то услышит, кто это ищет, кто это долго искал. Это будет видно для кого-то одного, кто созрел. А я пою не для него, а от себя. У меня есть желание просто спеть песню, нет желания что-то пропагандировать. Я поняла, что этот мир не мной создан, и не лично для меня, у него есть свои законы, свои правила, и всё в нём зачем-то нужно.
— Несколько раз во время интервью Вы говорили о том, что рок музыка — это отдельная тема. Давайте всё-таки попробуем выяснить, что же это такое. Понятно, что существуют: панк-рок, джаз-рок, фолк-рок, арт-рок, хард-рок и т.п. Конечно, всё это названо роком очень условно, так как вся эта музыка почти не имеет ничего общего. Но всё же, что в вашем понимании определяет рок: определённая музыкальная форма, какая-то идеология, энергетика или что-то другое?
— Пожалуй, понятие драйва.
— Творчество каких отечественных молодых музыкантов Вам нравится?
— Не могу сказать. Те, кто нравятся, не так уж молоды.
— Как Вы считаете, нужны ли всё-таки разного рода музыкальные религиозные фестивали типа «Поющего Ангела»? Если нет, то почему?
— Наверное, нужны, но хочется, чтобы был более строгий творческий отбор — чтобы вымученные, бесталанные произведения не проходили лишь по тому критерию, что они пропагандируют христианство. Такая «пропаганда» принесёт только вред.
— В течение больше, чем десяти лет Ваше творчество постоянно менялось. Чувствуется, что Вы развиваетесь, не стоите на месте, постоянно находитесь в поиске. Скажите пожалуйста, откуда Вы черпаете силы и вдохновение для этого? Ведь очень многие музыканты довольно быстро успокаиваются, довольствуюясь достигнутым.
— Рано говорить о чём-то, мне пока рано успокаиваться, посмотрим, что будет потом.
— Как Вы попали в Союз писателей и значит для Вас это что-нибудь?
— Я выступала на фестивале поющих поэтов, организованном Алексеем Дидуровым. Там первым призом был приём в Союз писателей, и я заняла первое место. Но это реально не было выполнено, а года через полтора, когда я совершенно забыла об этой истории, мне позвонил Дидуров и сказал «Поздравляю, со вчерашнего дня ты в Союзе писателей». Я оформила все необходимые бумаги, заплатила не очень большой годовой взнос, на этом всё кончилось. Больше никаких известий оттуда не поступает, даже взносы с меня не спрашивают почему-то уже несколько лет.
Беседовала Анастасия Беленко-Франтова