Интервью для журнала «FUZZ» №2, 2001 г.
…Чего я терпеть не могу — это когда меня называют «Ольга Арефьева, певица», когда меня узнают, что-то спрашивают… Самый коронный вопрос — всем советую мне его не задавать: «Когда у вас следующий концерт?»
Кажется, Цветаева говорила, что творческие люди делятся на «лис» и «ежей». Ольга Арефьева считает себя лисой — она умеет меняться, чувствуя себя органично в каждом из воплощений, не боясь косых взглядов и чужих мнений. Она противоречива и не всем понятна; даже те кто признают её безусловный талант, не всегда удерживаются от скептических «но». Однако Ольге нет дела до досужих домыслов. Её приоритеты не в том, «где» и «когда», и даже не в том, «что». Гораздо важнее — «как».
Я отцепилась от ощущения ответственности, которое мною слишком долго двигало
— Чем ты сейчас живёшь, что у тебя происходит? Самые важные события прошедшего года?
— Они, скорее, были внутреннего плана, а не внешнего. Я отцепилась от ощущения ответственности, которое мною слишком долго двигало.
— Перед кем?
— Про это я даже написала ряд грустных довольно песен, в частности, «Мертвец может танцевать». Могу оттуда процитировать: «Я так долго жилы надрывала, что забыла, для чего встревала». Я слишком многое в жизни делала с усилием, и с какого-то момента начала замечать, что моё занятие стало для меня терять удовольствие. Мне стало тяжело. Притом, что пошли результаты, повалили плоды, всё вроде бы как стало здорово. И тогда я попыталась — и очень рада, что сумела — отклеиться от несущегося поезда и сбежать от собственной тени. Чтобы не превратиться в памятник себе. Чего я терпеть не могу, — это когда меня называют «Ольга Арефьева, певица», когда меня узнают, что-то спрашивают… Самый коронный вопрос — всем советую мне его не задавать: «Когда у вас следующий концерт?» Я способна ответить: «Я не справочное бюро», а чаще всего отвечаю: «Я не Ольга Арефьева». Потому что вот этот образ Ольги Арефьевой — он что-то уже распух слишком. Забронзовел и начал жить самостоятельной жизнью. Как говорил один знакомый: «Дело — это асфальтовый каток. Сначала его долго разгоняешь, а всё остальное время от него убегаешь».
— Известность разве не греет самолюбие?
— Самолюбие моё вообще находится в другой области. Я хочу сама жить с удовольствием. Это не самолюбие, а любовь к себе, которая должна быть разумной. Я читала в детстве сказочку о том, как человек нашёл кошелек с неразменным пятаком и, вместо того, чтоб себе что-то купить, мать свою накормить-одеть, дом свой отремонтировать, начал бесконечно вынимать из кошелька пятаки и складывать в мешки. Считать их, считать… Считал до старости, не заметив, как умерла его мать и дом превратился в прах. И, наконец, к нему пришёл дьявол и сказал: «Спасибо тебе за то, что ты всю жизнь считал мои деньги и даже не взял себе ни копейки за работу». Дико заржал и утащил его в ад. Так что самое главное — не заигрываться в ложные ценности. Если мне было необходимо добиться чего-то, то дальше возникнет необходимость забыть, что я добилась этого, иначе я не смогу жить нынешним днём. А буду всё время жить днём вчерашним. Поэтому я стала и на сцене себе позволять разные закидоны и выкрутасы, а в жизни — побочные занятия. Например, взять и увлечься танцами. И выбирать между репетициями и танцами в пользу танцев.
— Не идти на поводу у своего имиджа…
— У своего имиджа, своего имени, своего голема. Сказать: «Тень, знай своё место!» Это всё здорово — сцена, всё такое… Но люди приходят от меня услышать слово правды, и если я его произнесла один раз — это истина, а если я его произнесла 51 раз, то это уже фиглярство. Мне нужно пережить новую правду, чтобы высказать её. А какую я переживу новую правду, если у меня нет никакой жизни? Какую песню например, может написать человек, находящийся в непрерывных гастролях и концертах? Он может написать только об этом, а всё остальное будет высосано из пальца. А высасывать из пальца — это последнее дело. Это единственный критерий искусства или не искусства. Для меня не существует определений «попса», «андеграунд», «классика», «бардовская песня». Прорыв/не прорыв — вот единственный критерий. А чтобы был прорыв, нужно, чтоб внутреннее было не меньшим, чем внешнее. Чтоб подводная часть айсберга была не меньше, чем надводная. Иначе поплаваешь-поплаваешь — и перевернёшься.
— После твоего выступления на её «Рождественских встречах» будут, видимо, реплики типа: «Арефьева в попсу ушла, такая-сякая»…
— Настоящий воин может себе позволить всё, что угодно. И может вести себя так, как хочется ему, а не так, как хочется кому-то. Потому что этот «кто-то» зачастую ничего не смыслит в жизни того, за кого он пытается решать. И я не боюсь. Очень многого не боюсь. Боюсь я совсем другого…
— То есть общественное мнение не влияет на твою жизнь?
— Точнее, общественные штампы и стереотипы. С ними я очень успешно борюсь. А вообще публика для меня — тот партнёр, с которым я разговариваю. Альтер эго, зеркало. Я всё время с ним сверяюсь, потому что это тоже мой критерий истины. Публика всегда очень чувствует мою внутреннюю наполненность, и за этим я очень сильно слежу. Я ведь не такой уж супергерой, чтобы с закрытыми глазами идти над пропастью и прекрасно знать, куда я двигаюсь. Нет человека, который может пробежать по своим следам. Есть вещи, которые делаются с очень большой оглядкой и при этом с очень большой концентрацией. В этом смысле я очень прислушиваюсь к ответному дыханию. Но я его очень ловко фильтрую: где людьми говорят штампы, амбиции или глубоко собственные рычаги самолюбий, зависти, непониманий, самоутверждения — это надо всё время отшелушивать. А истинное зерно надо искать. У него такое свойство — оно само по себе в руки не падает.
— Есть ведь некий стереотип тебя в сознании твоих поклонников…
— Я с этими стереотипами очень жестоко сражаюсь и не даю привыкнуть к ярлыкам. «Вот это стул, на нём сидят» — а стул вдруг заблеял барашком и поскакал, а потом превратился в картину Сальвадора Дали, а потом — в каплю кагора. Я очень не люблю, когда меня классифицируют. Я начинаю ощущать удушье и тогда выкидываю какое-нибудь опасное коленце — просто для того, чтоб жизнь медом не казалась.
— Себе?
— Всем. Всей ситуации. Чтоб всем было весело.
— Ты не любишь поклонников, но их мнение для тебя важно. А истина, как обычно, где-то между?
— Это два разных типа отношений — зачастую с одним и тем же человеком. Я не даю себя есть, не даю делать из себя фетиш. Поэтому когда подходят и говорят: «Ой! Вы Ольга Арефьева?!», я говорю — «нет, а кто это?». Потому что иначе начинаются какие-то вопросы, поучения, советы — типа «вам бы юбку покороче и песни повеселей» — ну или наоборот — «юбку подлинней и песни погрустней». Всё это мне не интересно. А интересен разговор очень глубокого уровня, который при таких поверхностных столкновениях, как правило, не может произойти. Люди, которые действительно понимают мои песни, для меня в тот момент, когда понимают, очень близки. Я с ними представляю нечто большее, чем человек+человек. Глубокие письма от далёких людей я получаю через интернет — потому что такое очень опосредованное и фактически анонимное общение позволяет людям писать очень длинные откровенные письма, говорить об очень серьёзных вещах. Вот это для меня всегда дорого. А зачастую не обязательно что-то излагать словами — я и так вижу по глазам и по многому другому. И здесь определение «поклонники» просто отпадает, — здесь есть мои «другие я», мои братья по разуму. Но я с ними не вхожу в личный контакт, потому что это вредно. Не надо мне внешности, не надо биографии, это не имеет значения. Это убивает магию. Есть два рода глубокого общения — очень дальнее и очень близкое. А среднего нету. И когда тычут пальцами и говорят «Ой, можно с вами сфотографироваться?!» — это не общение. К моему счастью, я очень сильно перевоплощаюсь, имею много лиц и неузнаваемо изменяюсь просто внутренним состоянием. Поэтому меня, как правило, не узнают.
— Давно хотела спросить: многие годы у тебя было амплуа лирической героини, — а вот последние песни скорее решены в жанре трагифарса…
— Ты очень неплохо попадаешь, и вообще это более правильно, чем разговор о том, рок это или… опера. Скажем так: драматическое начало во мне стало наконец-то вызревать. Ещё одну историю расскажу, из книги Юрия Никулина. Он рассказывает о клоуне Мишо, который выходил на сцену, и начинал смеяться. Тихонько хихикать — и весь зал начинал с ним хихикать. Он смеётся всё больше и больше, — и все уже ржут страшным хохотом… И тут он чего-то пугается, — и весь зал пугается. Все впадают в ужас! И вдруг он начинает плакать, — и весь зал рыдает. Он не говорит ни слова, всё делается на уровне жеста, взгляда, выражения лица. И вот когда весь зал рыдает, у него из-за пазухи вылетает белый голубь. И зал взлетает с этим голубем в беспредельной радости… Полный катарсис! Эту историю им рассказывали в цирковом училище, и они много лет жаждали увидеть этого Мишо, а потом выяснилось, что его не существовало. Что это педагог выдумал такого клоуна, чтоб они поняли, что такое искусство.
Театральность песни, её глубина стала для меня в последнее время очень значительна. Вертинский выходил в костюме клоуна. В принципе, этим же занимается Елена Камбурова. Я была много лет назад на её концерте в Свердловске, самое сильное впечатление было именно тогда. Она выходит, начинает петь — и через 20 секунд весь зал плачет. Через 40 секунд четверть зала вскакивает и убегает, а все остальные сидят до конца, к финалу всё в лужах слёз — и полностью заваленный цветами рояль. А над чем там рыдать? «Кто-нибудь утром проснется сегодня и ахнет, и удивится, как близко черемухой пахнет…» Но она столько в это вкладывала, что всех просто наизнанку выворачивала! Вот это искусство. И совершенно неважно, в каком жанре это достигается — цирк, фильм, театральный спектакль, концерт… Просто очень мало кто вообще этим занимается. Я вот недавно осознала, что например, Пугачёва — актриса трагическая и комическая одновременно. Она может заставить зал зарыдать или засмеяться, и ей есть, о чем сказать, потому что она много пережила, и она работает сердцем. И когда была молода, точно так же работала сердцем, даже круче, потому что не была увлечена тем, чтоб обязательно завести публику, поставить на уши. Я вообще считаю, что это не обязательно. Пусть публика сидит, но у каждого вдруг откроется сердце. Это самое главное воздействие. Я, конечно, не волшебник. Но вот такие приоритеты. И мне чем дальше, тем больше всё равно, насколько это популярно, востребовано телевидением, деньгами, ещё чем-то.
— Тебе хотелось бы, чтоб тебя услышало много народу? Тебе это нужно?
— Мне нужно, чтоб конкретный зал, с которым я в данный момент работаю, был полон. С хоть чуть-чуть неполным залом такие фокусы проходят гораздо труднее. И вообще не имеют смысла. Надо, чтоб сидели в нём люди неравнодушные, неслучайные. Это как без партнера танцевать — невозможно. Поэтому услышанной мне быть, разумеется, нужно, и понятой мне быть нужно. Но мотивация вот такого рода.
— А если в один прекрасный день из каждого утюга будет доноситься Арефьева — это будет победа или поражение?
— Во-первых, этого не будет. А во-вторых, опять же, — в каком она контексте будет доноситься, в каком качестве?
— В качестве «мы взяты в телевизор, мы приличная вещь»…
— Это может обозначать либо тотальное просветление всего человечества, чему я буду страшно рада — либо я превращусь в ту вещь, которая доносится из каждого утюга. То есть в вещь, которая достойна утюга. Есть такие нарекания на мою музыку — под неё невозможно, например, вести машину, потому что мозги включаются и от дороги отвлекаются. Поэтому когда нужен фон или расслабление, человек в свой утюг включит лёгкую музыку, а не Арефьеву. Я нахожусь в другой сфере. Есть, правда, люди, которым это удалось. Например, Высоцкий. Было время, когда он доносился изо всех форточек, и он от этого не испортился. Вот ещё, кстати, пример трагикомического актёра в музыке. И он доносился, и мир это изменило.
— Но если вся музыка будет такой, что под неё невозможно будет вести машину, мыть посуду, заниматься любовью — хорошо ли это? Человеку необходимо и мыть посуду, и заниматься любовью, и не включать постоянно мозги… Всё время жить в режиме интенсивной внутренней работы невозможно…
«Я хочу жить с удовольствием»
— Я люблю некоторую поп-музыку, вот, Наташу Атлас, к примеру. Она составляет подходящий фон для моего образа жизни. А самое идеальное состояние для слушания серьёзного — что-то простое делать — например шить или пол мыть. Тело не мешает, потому что оно пристроено, а мозги открыты. А вообще критерий жизнеспособности музыки — чтобы под неё можно было танцевать. Пантомиму, балет — что угодно. Чем интереснее музыка, тем интереснее танец получается. Музыка для тела дополняет музыку для духа. На этом целая философия стоит. Одни философские и религиозные движения вообще не признают тела, — оно низкое, грязное. Только дух. Другие наоборот — лишь бы было что пожрать, во что одеться, и «шоб было всё путём». И никаких переживаний. Это две крайности. А человек, на мой взгляд, — духовно-физическое существо. И одно без другого будет только потом — на том свете. Одно без другого будет в земле лежать, а другое без одного в облаках витать. А пока мы тут, мы — всё сразу.
— И в этом гармония.
— Да.
Екатерина Борисова
Реплика к статье про обнажёнку в рок-фотографии ( в этом же номере )
— Если бы тебе предложили сняться на обложку журнала голой — твоя реакция?
— Я бы отказалась. Вообще, по моему мнению, человеческое тело — вещь красивая. Но возможен такой огромный спектр — от высочайших достижений искусства до оскорбления Божьего творения. А во-вторых, — у каждого своя профессия. Танцор, например, как объект своего искусства использует тело, и он может сфотографироваться обнажённым. А зачем снимать обнажённого певца? Это будет просто развенчивание и глумление. И нездоровое любопытство. Кроме того, по моему глубочайшему убеждению, например, длинная юбка на женщине выглядит более сексуально, чем короткая. У Пушкина Дон Гуан в «Каменном госте» говорит: «Чуть узенькую пятку я приметил…», а Лепорелло в ответ: «Довольно с вас, у вас воображенье в минуту дорисует остальное». Всегда, когда есть загадка, работает воображение. Как говорит наша преподавательница фламенко: «Вы думаете, что секс — это вышла голая на улицу? Нет, секс, — это когда видно кончик ногтя, но сердце замирает». Недосказанность — она даёт дорогу внутренней силе.