Интервью новосибирской газете «Континент Сибирь» №28(620). 24 июля 2009 г.
…мне кажется, что мы все находимся в некоей школе, и у нас есть разные уроки, разные предметы. А порядок, в котором их изучать, мы выбираем сами. Это такой личный университет, где мы сами решаем, какая должна быть нагрузка — больше ли, меньше. Я вот всегда была в этом смысле жадной — хватала новые уроки, делала десять дел сразу.
В конце июня в Новокузнецке и Новосибирске выступила Ольга Арефьева, певица, поэт, создатель группы «Ковчег». Ольга Арефьева на протяжении вот уже почти 20 лет — один из самых важных персонажей российской независимой музыкальной сцены. Её невозможно увидеть на телеэкране, она не так часто, как хотелось бы её многочисленным поклонникам, выступает за пределами Москвы, но каждый её концерт становится событием. Событием стало и её акустическое выступление с Петром Акимовым в клубе «Бродячая собака». Перед концертом Ольга Арефьева поговорила с корреспондентом «КС» Сергеем Самойленко о музыке, телевидении и о войне за человеческие души.
Ольга Арефьева: У чумы есть эволюционный смысл
— Вы не так много ездите по стране… Мало приглашений?
— Смотря что считать приглашениями. Молодые люди бесконечно пишут в Интернете: «Приезжайте к нам!» — но это не разговор. Нужны серьёзные организаторы, способные взять на себя ответственность, и материальную в том числе. Самостоятельно мыслящие, личности, поскольку по «ящику» нас не показывают. А по нынешним временам продюсеру нелегко выйти в плюс. И пригласит нас он тогда, когда точно знает, что народ придёт… В Киеве, например, мы выступаем по два раза в год, и всегда полуторатысячный зал полон. Человек, который организует эти выступления, в первый год шёл на риск, и у него действительно был минус. Зато дальше началась прибыль, и теперь он хорошо зарабатывает на нас.
— Что для вас музыка — творчество, бизнес, образ жизни?
— Думаю, что к бизнесу мы отношения никакого не имеем. Хотя это наша профессия, она нас кормит. Важно, как расставлены приоритеты. Я занимаюсь только тем, что мне интересно. И для меня моя музыка — очень увлекательный процесс, связанный с познанием мира и с самопознанием в частности.
— Вашу историю, историю ваших «Ковчегов» можно описать как движение от акустики, от регги к более роковым вещам, к фолку.
— Вы напрасно описываете этот путь как траекторию. Это вовсе не движение во времени. Вы говорите: это появилось тогда-то, это — тогда-то. А я скажу: это было во мне всегда.
Мы с виолончелистом Петром Акимовым начали вместе играть в 1990 году, через некоторое время был записан кассетный альбом «Аку-Аку». Я те песни вспоминаю часто, среди них есть такие, которые можно называть главными в жизни. И сейчас многое новое пишу, так сказать, в эту сторону. Акустика, деревянные инструменты, песня с опорой на образный стих и непростую мелодию — это и есть моё самое любимое направление. С электрической группой мы начали играть в 1994 году и немного другие песни, более драйвовые, танцевальные — с барабанами, басом. Они сразу прижились, и народ их подхватил. Так с тех пор и повелось: играем то одно, то другое. Акустика и электричество — это два главных потока, а кроме них есть вещи, которыми я развлекаюсь. Я много раз делала проекты, которые не повторялись. Такими были «Белые цыгане» с Юлей Теуниковой, проект из русских народных песен с бас-гитаристом Тони Левиным, произведения английского ренессанса с Сергеем Калугиным, концерты из чужих песен. Добавим к этому писание книг, авангардный театр — совершенно разные вещи, но в них реализуются другие грани.
Когда-то я исполняла в музыкальном училище сложные песни. Помните «Смятение» с диска Давида Тухманова «По волне моей памяти»? Я его пела ещё в зелёной юности и была влюблена в эту песню. А через много лет возник «Рояль-Ковчег», как раз заточенный под такие вот шедевры — непростые, многослойные, эмоциональные. И в этом проекте тот мой юношеский опыт воплотился на сцене. В какой-то степени это музыка для музыкантов — чтобы получить эдакое непростое удовольствие. Но неожиданно оказалось, что зрителям нравится, и проект остался жить.
С народной песней то же самое. Я интересуюсь именно народной песней, а не фолком — фолк запросто может оказаться суррогатом, подделкой, стилизацией. Изучаю архивные полевые записи бабушек. Эта работа требует многих лет, но спешить некуда: в фольклоре время измеряется десятилетиями. И, конечно, это в итоге как-то влияет на всё остальное во мне.
Так что нельзя говорить, что та или иная музыка откуда-то возникает и куда-то исчезает, — это совершенно неправильно. Человек как дерево: он растёт вширь, ввысь, корнями растёт вглубь и со временем становится выше, больше, крепче. Весь прежний опыт остаётся внутри него, как годовые кольца.
— Не часто музыканты растут — и ввысь, и в разные стороны. По крайней мере, из тех, что сегодня на виду.
— Здесь ключевое слово «растут». Есть люди, которые действительно растут, а есть люди, которые не растут. Творчество — достаточно скользкий путь, всегда есть возможность пропить свой талант, променять его на деньги, на тусовки, не знаю что ещё с ним сделать. Можно забронзоветь и всю жизнь повторять одно и то же, что когда-то принесло успех. А новое требует времени и усилий, и успех совсем не гарантирован. Но когда человек растёт, он неминуемо показывается с новой стороны. Вот яркий пример — Тони Левин, с которым мы играли. Ему за пятьдесят, но я в восхищении от того, как он прекрасно выглядит, как хорошо соображает, как прекрасно запоминает. И как интересуется новым. Вот это для меня и есть главный признак того, что человек растёт.
— Существуют ли для вас какие-то безусловные величины в музыке? На которых вы не то чтобы равнялись, но учитывали, что ли, в своём творчестве?
— Таких не могу назвать. Я уже давно не ориентируюсь на других музыкантов. Все имена, которые приходят сейчас на ум, значили когда-то для меня многое, но это было в прошлом. Поэтому если я их назову сейчас, это будет неправдой — я их слушала давно, в молодости. А сегодня… Я давно уже сама по себе.
— А кто на вас влиял в молодости? Пиаф наверняка…
— Пиаф, Дженис Джоплин, Патти Смит в моей жизни появились далеко не в самом нежном возрасте. Сначала я была девочкой из Верхней Салды, у которой не было абсолютно никаких выходов на мировую музыкальную информацию. Тем не менее у меня остались с того времени глубокие впечатления от записей молодой Пугачёвой, Булата Окуджавы, от Елены Камбуровой — я видела её живое выступление в Екатеринбурге, — от диска Александра Градского «Сама жизнь» — он там и композитор, и гениально поёт… Потом был целый пласт тогдашнего музыкального андеграунда. Майк Науменко перевернул моё понимание поэзии: можно сказать, что благодаря ему я начала писать песни. Молодой БГ. Конечно, Лёня Фёдоров — вот кто меня продолжает радовать.
— В то время, когда пели и молодой БГ, и молодой Майк, музыка была больше чем музыкой — это был образ жизни, способ существования.
— Это был социальный выплеск, взрыв энергии. При советской власти мы жили в информационном вакууме. Поэты и музыканты, не носящие намордников от партии и правительства, не имели возможности говорить и петь вслух — разве что эзоповым языком. А потом энергия, которую спрессовывали долгие годы, вырвалась наружу. Перестройка — это была щель, сквозь которую хлынула концентрированная энергия. Настал момент истины: это была не мода, не движение, а именно выплеск энергии. А сейчас ситуация, можно сказать, противоположная совку, но фактически та же самая: душат массой, заваливают мусором, лишней, ненужной информацией — реклама, телешоу, попса, суррогаты… Нас давят сорняками, распыляют. Можешь говорить что хочешь, но вряд ли перекричишь окружающий адский шум.
— Вы думаете, что музыка уже не станет тем, чем она была?
— Я же не могу отвечать за историю. Но сейчас, мне кажется, избран более коварный способ уничтожения духа. Я думаю, что идёт война в каких-то высоких духовных планах, война за людей. За людей, которые ещё не самостоятельны, за духовных детей. Человеку может быть и за пятьдесят, а он всё равно часто является ребёнком, ну или спящим с открытыми глазами. За эти неопределившиеся души идёт серьёзная война. Понятно, что борьба добра и зла длится всё время, непрерывно. Можно только предполагать, кому это надо: может, каким-то структурам в государстве, может, каким-то структурам в высших мирах. Возможно, в этом есть глубокий эволюционный смысл, как у гриппа, как у чумы: это жестокие болезни, от них умирают, но те, кто победил, обретают иммунитет. И, может, точно так же переболевших болезнями духа потом не возьмёшь вирусами, не проведёшь на мякине. В общем, это глобальные вещи. Те, кто выжил, будут людьми закалёнными и хорошо осознающими свои ценности, хитрыми как змеи и кроткими как голубицы, если вспомнить слова Христа. Да, это страшно признавать, но другого объяснения у меня нет.
— Вы чувствуете свою ответственность за вашу аудиторию, которая достаточно велика?
— Чувствую, конечно. Но, с другой стороны, я не пастырь, главное моё стадо — это я сама. Я же не могу прожить за людей их жизни — я могу прожить только свою жизнь, пройти свой путь, а пойдут они за мной или не пойдут — это их личное дело. А тот, кто пойдёт, — неизвестно, приобретёт он или потеряет, это невозможно заранее сказать. Мы уже говорили, что в случае с моей аудиторией речь идёт не о стаде, а о личностях. Стадо нуждается в пастыре, а личность — нет. Личность сама себе пастырь и сама за себя несёт ответственность.
Это, несомненно, гораздо сложнее, это для более сильных людей. Есть такой уровень, на котором ты не можешь кому-то передоверить, делегировать ответственность. Скажем, нет на свете человека, который понимает меня лучше меня самой, разбирается в моих делах настолько, чтобы давать мне совет. Поэтому я не пойду за советом, скажем, к священникам — они же не понимают, что у меня за работа, не понимают, зачем писать песни, зачем выходить на сцену. Музыка на эстраде, с их точки зрения, — фиглярство, погибель…
— Есть старая французская легенда о жонглёре, который, не умея молиться, перед образом Богородицы начал жонглировать…
— Да-да, и Богородице это было угодно! Лучше, чем если бы он зарыл талант, надел клобук, ходил с постным видом и стал глубоко несчастным человеком.
— У вас нет темперамента борца, бойца с этим мировым болотом? Или вы готовы бороться, но в одиночку, сама за себя?
— Выбор этот жёсткий — надо заниматься либо тем, либо другим. Это два разных вида деятельности, и каждому надо отдавать себя целиком. Если я полезу в правозащитники или демонстранты — мне некогда будет заниматься музыкой и стихами. Да меня и убьют сразу — сейчас за эти дела убивают. Если я брошу петь и начну воевать — я, может быть, стану храбрым солдатиком. Но в музыке я генерал. Музыка — тоже большое дело, но иного, более тонкого рода.
— У вас выходили подборки стихов в журнале «Знамя», у вас вышли книга одностиший и книга «Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной». Насколько серьёзна для вас литературная работа, ощущаете ли вы себя литератором?
— Если честно, то литератором я себя совершенно не ощущаю, и участия в тусовках не принимаю, и в иерархиях не значусь.
— А звали?
— А как должны позвать? Ну дали литературную премию за стихи. Приняли в Союз писателей Москвы. Но происходили такие вещи абсолютно без моего участия. Скажем, меня уговорили поучаствовать в конкурсе поющих поэтов. Потом я узнала, что победила. Потом узнала, что призом было членство в Союзе писателей. Через полгода узнала, что меня в него приняли. И всё. А из чего эта писательская жизнь-то вообще состоит, что там у них происходит?
— Вот именно что из тусовок, поездок на фестивали, выступлений, ярмарок….
— А смысл?.. Нет, мои издатели, конечно, заботятся о моей книге, устраивают встречи с читателями… Я несколько раз уже встречалась с читателями в книжных магазинах Москвы и Петербурга: вместо благопристойной конференции за длинным столом со стаканом воды и микрофоном, проводила с людьми тренинги, учила их играть словами, писать одностишия. В таком смысле — да, это литературная жизнь. Но всё равно получается, что я сама по себе, с читателями встречаюсь лицом к лицу, а других писателей не вижу. Скажу откровенно, что для меня литература — игра, я просто развлекаюсь этим. Как и музыкой, впрочем. С убийственной серьёзностью я к этому не отношусь. Для меня оно остаётся жонглированием. В честь Пресвятой Богородицы, но всё же жонглированием!
— Танец, которым вы занимаетесь, — это тоже жонглирование?
— Это очень мощный способ общения с собой, способ познания нового, притом совсем иного типа, чем знания или эмоции. Я, пожалуй, не смогу рассказать, что для меня значит танец, потому что это иная, невербальная область. Это важный опыт, который мне не повезло получить с детства. И вдруг оказалось, что движение — тоже огромный путь, притом путь духовный, хоть и через тело. Я это поняла, уже будучи довольно взросленькой. Даже так: не поняла, а вступила на этот путь — осознавать начала только по прошествии лет. Вообще мне кажется, что мы все находимся в некоей школе, и у нас есть разные уроки, разные предметы. А порядок, в котором их изучать, мы выбираем сами. Это такой личный университет, где мы сами решаем, какая должна быть нагрузка — больше ли, меньше. Я вот всегда была в этом смысле жадной — хватала новые уроки, делала десять дел сразу.
Кстати, один из главных предметов — это отношения между людьми. Вот его изучают все. Когда ты попадаешь в сложные ситуации в общении с друзьями, с партнёрами, родителями, когда несчастная любовь, непростые решения — это тоже уроки. В общем, так устроено, чтобы нам на Земле никогда не было скучно. Чтобы было сложно, но очень интересно.
— Вот вы сказали, что далеки от литературой тусовки. А от музыкальной?
— Ну что вместе могут делать музыканты? Играть вместе музыку? Это я могу делать со своей группой — она как семья. Не будешь же играть со всеми подряд! Тони Левин, бас-гитарист, может вписаться в любой коллектив. А поскольку я автор, то путь только один — самой исполнять свои песни. Что ещё могут делать музыканты вместе? Выпивать. Я не выпиваю, мне это скучно, пьяных не перевариваю.
Если тебе кто-то нравится, ты можешь послушать его диск, но совсем не обязательно бежать к нему целоваться. Можно написать e-mail: «Спасибо, что ты есть!». Можно даже мыслеформу послать! Вот я говорила про Лёню Фёдорова — и даже не уверена, что он меня узнает, если встретимся. Хотя нет, наверное, узнает… Так вот, он очень неразговорчив — а чего, в самом деле, говорить? Зачем слушать альбом другого музыканта — это понятно, а зачем с ним разговаривать — непонятно. Он послушает мой альбом, я — его, и это будет гораздо более тонкий контакт.
— Что вас подпитывает в этой жизни?
— Всё основное назвали: музыка, литература, танец. Конечно, природа.
— А кино, допустим?
— Кино… Хорошего кино почти нет сейчас. Можно снова посмотреть какой-нибудь старый советский фильм вроде «Золушки», всплакнуть, что сейчас таких не снимают. Или пересмотреть Феллини. Наверное, киноведы находят и сейчас какие-то шедевры, но я не могу их назвать.
— Вы думаете, что культура идёт по нисходящей?
— Ну нет, я этого не говорила. Я не знаю, что происходит с культурой. Может, наступают последние времена. Может — нет. Мне вот кажется, что стремительно деградирует деградирующее, и стремительно развивается развивающееся. Происходит резкое расслоение. Как сказано в Библии: кто имеет — у того прибавится, кто не имеет — у того отнимется. Нет, это не деградация. Это, скорее, приближение жатвы. Близость урожая, подведения итогов. Время очень ответственное для каждого. Тупо втыкаться в телевизор и смотреть дурацкое телешоу смертельно опасно. Сейчас смертельно опасен не убийца с ножом в подворотне, а убийца твоего духа в телевизоре.
— У вас часто бывает это ощущение последних времён?
— Часто. Но не непрерывно. Ты увидишь какой-нибудь красивый уголок леса, вдохнешь этот воздух, увидишь что-нибудь прекрасное, сделанное человеком, — и начинаешь любить человечество. И понимаешь, что всё это не может просто так кончиться.
В саундтреке к моей книге «Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной» есть фраза: «Было жалко всё, особенно книги».
— У искусства, у музыки есть шанс что-то изменить в этом мире?
— Что значит изменить? Мы уже есть, мы в картинке мира нарисованы и самим своим существованием многое меняем. Мы не можем сделать всю картинку белой — а может, и не надо? Вдруг надо отдалить точку зрения — и тогда увидишь, что есть другие краски, кроме чёрной и белой, и они на мировом холсте расположены с каким-то смыслом? И поймёшь, что эта картинка зачем-то нарисована? Может, она нарисована не просто так…
Сергей Самойленко