Интервью журналу «Краiнa» №42(45). 5 ноября 2010 г.
…В мире происходит очень много всего нехорошего и необратимого. Это невыносимая мысль. И я не пришла к выводу, что требуется от меня в связи с этим.
Интервью опубликовано в журнале «Краiнa» в сильно сокращённом виде: точнее, из него взяты лишь отдельные фразы.
Ниже мы помещаем текст полностью, как он выложен в блоге журналистки Таши Карлюки, а позднее и на snob.ru в рубрике «Доступ к телу»
В первый раз услышала Ольгу Арефьеву и группу «Ковчег» в 14 лет. Сидела на холодном полу с наушниками в ушах, со стареньким плеером, купленным на арабском рынке. Мимо бегали тараканы. А в холодильнике лишь яйца и Mivina. Это был 2002 год. Израиль. Студенческая общага хайфского Техниона. Все там слушали «Сплин», «Ночных снайперов», «Океан Ельзи» и «Ковчег». И знаете, спустя время было волнительно и трепетно говорить с человеком, который 8 лет назад звучал из наушников. И казался таким далёким и существующим где-то в другом мире, далёким от моего. Ольга, даже не ведая того сама, сильно облегчала жизнь четырнадцатилетней девчонки, у которой были только две пары джинс и ужасная жёлтая футболка с Britney Spears. Я человек излишне скромный. А когда я чересчур скромная, то становлюсь чересчур наглой. В такие минуты я хреновый канатоходцем, который не может балансировать и удерживать золотую середину. А когда говоришь с хрупким, фарфоровым человеком, а для меня Ольга оказалось такой, то ответственность увеличивается во много крат. У Ольги божественный голос и не только, когда поёт, но и когда говорит. Она аккуратна в выборе слов. Она делает всё так, как будто завтра уже не будет. Взвешивает, обдумывает, проговаривает внутри себя и лишь потом вслух. В ней чувствуются одновременно тяжесть, и мне даже порой казалось, что я вижу этот груз, и лёгкость от которой поднимаешься над Землёй. Мне кажется, Ольга никогда никого по-настоящему не обижала. А ещё рядом с Ольгой хорошие люди. Понимаете? Хорошие. Не подлые, не завистливые. По-настоящему хорошие люди. Первое моё интервью с женщиной. А я ведь общаться умею только с мужчинами, уж так сложилось. Поэтому, Ольга, спасибо Вам. И, простите, если что не так.
— Вы ведь поступали в Свердловское музучилище не зная даже нот. Откуда такая смелость и уверенность у молодой девушки?
— Поступление в музучилище — это был отчаянный поступок. Но он был обусловлен, это был шаг по судьбе. Жаль, поздно я это сделала. Не надо было терять два года в университете. Может быть, и судьба пошла по-другому. К тому моменту только начинала, хотя у меня уже были песни, но не было практически никаких знаний, знакомств. Даже нот не знала при поступлении. Но я их выучила за несколько дней: прочитала учебник музыкальной грамоты. В музыкальной школе людей этому обучают десять лет.
Существуют исключения, когда в музыкальное учебное заведение берут человека без начального образования, это случается с певцами. Со мной как раз и произошло это. Голос — это такая субстанция, которая становится очевидной только после ломки, то есть в 16-18 лет. Он обнаруживается в том возрасте, когда уже поздно идти в музыкальную школу, уже надо идти в музыкальное училище.
Всё это было не так быстро и не так легко. Постоянно чувствовала хроническое отставание в учебном процессе. Я всё знала теоретически, а практически применять — это надо как раз те десять лет практики с детства, чтобы, глядя на ноты, слышать их. Вспоминаю, как происходила учёба: на первом уроке музыкальной гармонии специально для 1-2 человек, тех, кто поступил без школьного образования, педагог рассказывал: «Значит так, бывают такие-то ноты, длительности: целые, половинки и четвертушки. Вот это интервалы, это трезвучия, септаккорды. Всё, а теперь поехали». Дальше уже с нами разговаривали без особых скидок.
— Можно Вам задать вопрос из разряда глупых? В детстве я мечтала быть певицей, но когда поняла, что могу забыть слова на сцене, испугалась и передумала. Как вы запоминаете свои длинные тексты и что делаете, когда забываете слова?
— Я регулярно забываю слова на сцене. У меня может выпасть какая-то строчка. Происходит это из-за того, что я автор стихов. Стихотворение прежде, чем оно получило окончательную форму, проходит ряд стадий, переделок. И бывают такие места: развилки. Есть у священников пословица: начал за здравие, а кончил за упокой. Хотел «многая лета», а пришёл к «вечная память». Такая же штука есть в стихах: ты на полной скорости прилетаешь к развилке, и ум начинает очень быстро перескакивать между правильным и неправильным вариантом. Когда у тебя нет времени соображать, ты можешь в этот момент запнуться, либо пойти не в ту строну. И тогда, прямо на ходу, нужно сочинить, что же ты поёшь дальше и как ты вывернешься обратно. Но это нормальная ситуация, которую зрители понимают. И даже любят, когда артист на сцене начинает ошибаться, смеяться, шутить. У меня был знакомый дедок, который говорил: «Я терпеть не могу фигурное катание, единственное — люблю, когда фигуристы падают». У меня нет патологического страха ошибиться, я знаю что будет: я засмеюсь, зрители засмеются, или никто ничего вообще не заметит. Не все же знают наизусть мои тексты. Мои концерты — это атмосфера диалога, а не экзамена, в котором должно быть всё абсолютно идеально, и не дай Бог, у тебя будет пылинка на фраке. Все свои, все понимают, и всем нравится, что это живое, а не мёртвое.
— Большая часть Ваших песен — грустные. В жизни Вы мне кажетесь чуть радостнее, живее что ли. Мне приходит в голову аналогия с клоунами. О них говорят — мол, на арене весёлые, а в жизни грустные. У Вас наоборот, как мне кажется. Или мне неправильно кажется?
— В жизни я не такой уж весёлый человек. У меня есть сторона очень даже живая, искромётная, детская. В половине случаев она берёт верх. Но и есть другая сторона: довольно мрачная, тяжёлая. Моих близких всё время штормит. Они постоянно видят разное моё лицо, а это очень трудно выдержать. Музыка на сцене в какой-то степени это выражает. Круг миров, в которые я хожу и куда я вожу своих зрителей — он тоже довольно контрастный. И всё это умещается в одном концерте.
— Кстати о клоунах. Правда, что Вас связывает дружба с Вячеславом Полуниным?
— Не такая у нас и близкая дружба, но есть какие-то отношения. Были встречи и довольно тесные. Вспоминая Ваш предыдущий вопрос: про него тоже можно это сказать. Вообще про многих артистов такое можно сказать, даже, если в быту они хохмят и веселятся. Профессия артиста — профессия человека, который регулярно ходит за завесу. Он встречается с неким экзистенциальным ужасом. Пониманием того, что всё, что мы принимаем за жизнь — нарисовано. Уют создаётся тем, что мы видим множество деталей, подтверждающих реальность. В жизни мы видим людей, вещи, постоянно увлечены событиями. А зашедший глубже видит, что всего этого нет: есть нитки, которыми сшит занавес, шестерёнки, которые двигают декорации. Это и есть экзистенциальный ужас, с которым надо привыкать жить. Занимаясь искусством, ты рассматриваешь себя под увеличительным стеклом. Это то же самое, что человека разрезать и рассматривать его внутренности. Ты одновременно являешься и распластанной на предметном стекле лягушкой, и учёным с микроскопом. Я, кстати, на днях изобрела новое слово: макроскоп. В одном глазу у тебя микроскоп, в другом макроскоп. То ты на клетки засматриваешься, то, наоборот, видишь, какая же это маленькая букашка: человек.
— Как думаете, почему человек так любит заниматься самокопанием, несмотря на всю болезненность этого процесса?
— Боль — это одна из сторон, но есть и другая. Самопознание — это путь, смысл. У меня настойчивое ощущение, что это и есть наше главное занятие. Неприятность заключается во встрече со своими гаденькими чертами, с какими-то вещами, которые не хотелось бы видеть, а вдруг становишься с ними лицом к лицу. Они, как привратники у дверей, и ты вынужден на них взглянуть без страха и ужаса. Но с ними, как-то надо совладать, иначе дальше не пойдёшь. Зато то, куда ты делаешь следующий шаг — видишь нечто величественное и прекрасное. Это такой наркотик, на который подсели абсолютно все духовные искатели. Это такая морковка на верёвочке, за которой все мы постоянно бежим.
— Я так понимаю, работа над собой, шлифование себя происходит и до сих пор, и вряд ли когда-нибудь закончится. Что ещё хочется от себя отрезать, обрезать или, наоборот, прикрутить?
— Этот вопрос не имеет простого ответа. В детстве я у мамы спрашивала: «Почему человек такой ограниченный? Почему он не может жить под водой, летать, почему не может отрастить себе отрезанную ногу»? Я даже, представляла себе такого человека — как он ныряет, взлетает. Мамин ответ, кстати, был очень в точку: «Если такой человек появится, то с ним никто не сможет справиться». Мне тогда не пришло в голову, что он может быть опасен, я видела только положительные черты.
Полусочинённые мной слова: духовка и телеска. Духовка вся стоит на понимании того, что нельзя обезьяне давать в руки автомат. И вот, пока, ты — обезьяна, ты не можешь владеть некоторыми способностями. Есть механизмы, которые охраняют мир от того, чтобы агрессивный человек, не умеющий собой управлять, получил в своё пользование большую силу. Говорят, что человек по проекту божественен: он должен владеть телепатией, телекинезом, материализацией предметов, видением. Но до тех пор, пока он зол, невежественен, жаден, ему это не даётся в руки. Вот вообразите, вас кто-то обидел, и вы говорите: «Да чтоб ты сдох!» И человек умирает. Не нужно это никому!
— Ольга, а каким Вы были ребёнком?
— Я была одиноким ребёнком. Ощущала свою заброшенность в этот мир, чуждость, инакость. А мама спрашивала: «Чего ты такая неласковая? Почему все в детском саду, в школе общаются, веселятся, смеются, а ты в стороне?» Все играли, а я не могла себя заставить принять участие в их играх. Не понимала других детей, не могла выйти с ними на одну волну. И то, чем они занимались, было для меня нелепым.
— Будучи маленькой девочкой, Вы мечтали о принце на белом коне, о детях?
— Нет, я не мечтала о чём-то конкретном. Но ко мне приходили какие-то образы, которые будоражили, заставляли кровь вскипать. Ощущение какого-то высокого предназначения, чего-то прекрасного, трудного, яркого. Предназначение было уже записано на моей спине, но мне никто об этом не говорил. К сожалению, вновь и вновь каждому человеку приходится переживать это в одиночку.
Мне кажется, взрослые недооценивают переживания и страдания детей. Детям не с кем посоветоваться, некому рассказать, их никто не может утешить. Они даже не знают, что об этом можно говорить: у детей много умолчаний. На днях я думала и поняла, что интернет изменил жизнь людей ещё в одной вещи. Анонимное общение раскрывает многие души. Вдруг ты видишь: то, что раньше было темами как бы закрытыми к обсуждению, на самом деле касается многих людей. Раньше нужно было познавать всё на ощупь. Сегодня люди стали это обсуждать. От этого эволюция сознания покатилась по другому пути: с одной стороны очень ускорилась, с другой стороны происходит упрощение того, с чем человек, может быть, ходил бы годами. Переживал, и какие-то невероятные выдувались бы пузыри из этого. А теперь всё очень просто: почитал психологов, в ЖЖ написал, и сразу советами закидали. Может даже какие-то великие произведения искусства не созданы оттого, что человеку теперь есть, с кем поделиться. Так бы он великую симфонию написал бы или роман.
— Вы настолько тонко чувствуете человека и особенно маленького человека, что могли бы быть хорошей мамой.
— По-моему это совсем не так. Я к детям отношусь, как к взрослым. А нужно ещё уметь относится к детям, как к детям, этого я совершенно не умею. У меня есть несколько знакомых с детьми, но я не особо понимаю, как с ними дело иметь. Просто ещё один человек в комнате. Иногда с ним можно найти общую тему, но у них темы всё-таки другие, не такие, как у взрослых. Детские. Но все люди в какой-то степени дети. Мы между собой часто общаемся именно в таком детском слое: когда ты говоришь, что думаешь. Я, кстати, школу с отвращением вспоминаю из-за того, что там не давали быть собой. Хотя она объективно не была плохой.
— Да, я заметила, что Вы с грустью вспоминаете свои школьные годы. А какой возраст для Вас наиболее лёгким оказался?
— Мне кажется это где-то сейчас. Легче становится тогда, когда ты обретаешь свой круг, друзей, дело и место в жизни. Молодость и юность — это крайне тяжёлое время для всех. Необходимость выжить в мире, в котором все места уже заняты, всё уже схвачено, поделено. Все ходят, гордо задрав нос, все двери на замках. Везде заборы, везде всё куплено. А ты такой весь маленький, беззащитный и ничего не умеющий. Это ужасно и безумно тяжело. И, как правило, в это время некому помочь.
— Выживает сильнейший?
— Не знаю: сильнейший, или ещё какой. Сила — она разная бывает. Не только тело, ещё и сила духа, воли, мысли. У северных народов есть способ подготовки шаманов — шаманом же никто не становится по доброй воле. Старый шаман выбирает ребёнка, и устраивает ему серию страшных испытаний. Например, увозит 5-летнего мальчика в тайгу и бросает одного. И тот должен сам вернуться. Вернётся — молодец, потом ещё чего-нибудь ему устроим.
— А Вы любите свои дни рождения отмечать?
— Для меня мой день рождения — обычный день. Концерты главнее. Первый наш концерт в сентябре обычно посвящается моему дню рождения. После него на часик остаются мои друзья, знакомые. Выпиваем по бокалу вина. Смотрим, какими мы стали, и разбегаемся.
— В 2000 году Вы вместе с группой «Ковчег» приняли участие в «Рождественских встречах». На Вас Пугачёва тоже произвела огромное впечатление, мол, женщина — эпоха и т.д. и т.п?
— Та Пугачёва, которая для меня была проводником божественного, осталась в 75-х годах. Поток, который через неё шел, был моей первой встречей с великими энергиями прекрасного. А встреча через много лет была уже не такой. Но для меня это было очень интересное игровое погружение в чуждый мир. Всё это было весело, интересно. Я не жалею, что там побывала. Но это мир искусственный, ходульный, в котором люди всё время что-то из себя строят. Сравнимо с арт — фильмами, в которых смешаны красота и уродство. Нас использовали как маленький бриллиантик в большой короне, надетой на Главную. В светской тусовке тебе все улыбаются, интересуются как твои дела, говорят: как ты хорошо выглядишь. Имитируется эфемерное ощущение человеческого контакта. Но они больше никогда в жизни тебе не позвонят. Люди там встречаются на минутку.
Очень выразительным был момент с интервью. Через месяц после этого мне позвонили, пригласили записать интервью. Съёмочная группа, ведущий были очень теплы и обходительны. Разговаривали часа два. Меня спрашивали о том, о сём. Очень проникновенно. Лишь потом мне стало понятно, что всё это делалось для того, чтобы получить от меня одну единственную фразу про Аллу Борисовну. Эти слова поместили в огромную передачу, где самые разные люди говорили по одной такой яркой фразе.
— А ощущение успеха и узнавание другими окрыляет Вас или кажется лишним?
— Меня интересует контакт глубокий. Если он произошёл, то это для меня очень дорого. Но с трудом переношу, когда незнакомые люди при встрече начинают мне говорить: «Оля, Вы для меня… Я прожила такое в Ваших песнях». Не знаю, что мне тогда делать: краснеть, зеленеть. В этот момент я становлюсь неловкой и угрюмой. Это не та тема, которую надо так в глаза обсуждать. Это нечто интимное. А, кстати, в светской тусовке по-другому. Они не испытывают особого смущения от того, что к ним подходят люди и говорят: «Вы — мой кумир». Для них это, как плюшки, конфеты.
— Хочется стать невидимкой, когда узнают?
— В принципе я ею и становлюсь. Это вообще половина практики моей жизни. Когда я существую во внешнем мире, я держу некий образ человека, сливающегося с толпой. Предпочитаю не привлекать к себе лишнего внимания. У меня нет стремления блистать, наряжаться. И мне не хочется, чтобы на меня оглядывались и тыкали пальцами: я не стремлюсь быть павлином, попугаем. А есть такие люди, которые без этого жить не могут. Я ехала с одним знаменитым клоуном среди ночи в такси, не с тем, которого мы упоминали. И этот клоун таксисту, восточному такому дяде, говорит: «А Вы знаете, кто рядом со мной? А Вы знаете кто я?» Я начинаю краснеть, говорю: «Ты что, прекрати! Мне это не нравится» — «А мне — нравится!». Бывают разные люди. На самом деле этот клоун очень классный чувак, но он просто весь наружу, а я вся внутри.
— Вы хотите, чтобы Вам памятник поставили?
— Нет, даже на могиле его не хочу. И могилу тоже. Не нравятся мне кладбища, оградки, пластмассовые цветы. Очень здорово придумал Волошин. Он завещал похоронить его на склоне и посадить на этом месте дерево. И такое деревище выросло! В общем, склон с деревом или поле — это мега-круто. Но я не знаю, законно ли взять и похоронить человека не на кладбище. И без плит этих.
— Наверняка, людей, которые хотели бы называться Вашими друзьями — достаточно. Как Вам удаётся, отфильтровать «своих» и «случайных»?
— Со мной мало где можно встретиться: я не тусовочный человек. Близкие и родные люди не из тусовок берутся. В принципе все входы открыты. Но друзьями становятся те люди, которые смотрят не на внешнюю тебя, а на тебя внутреннюю. Объединяют совместные дела, переживания, какая-то работа, которую надо взять на себя. Часто начинается с того, что человек предлагает свою помощь. Ты смотришь с ним в одну сторону. А люди, которые меня атакуют, развёрнуты на меня, не приживаются. К счастью, им это быстро надоедает. Они видят образ, а потом видят, что я обыкновенный человек. Ну, а что такого в обыкновенном человеке? И не надо тысячу человек рядом. Надо двоих, троих.
— Составы группы «Ковчег» чаще всего мужские. Скажите, пожалуйста, песня Умки «Я ненавижу девочек» это о Вас?
— Не думаю… Вообще моих слушателей больше женщин, если в процентном соотношении брать: 70% женщин, 30% — мужчин. Я не знаю почему, этот вопрос ещё нуждается в своём исследователе. А Умка описывает нечто другое. Она описывает синдром «наглых халявщиц», которые постоянно садятся на чужую энергию. Вот о чём эта песня.
Я не делю людей на мужчин и женщин. Но более часто именно среди женщин встречаются люди, которые резонируют с моими вибрациями. Правда, бабскость ненавидела ещё с пионерлагеря. Эти ногти, духи, завистливо-угрюмые взгляды вслед проходящей парочке. Этот сканирующий взгляд в поисках соперницы, которую надо разорвать, мужика, внимание которого привлечь и пространства, которое захватить. Всё это чуждо для меня. Я в такие игры не играю. Рада, что перестала бывать в закрытых сообществах, не по доброй воле собравшихся. Типа пионерлагеря, или колхоза, куда ездили от университета.
Касательно группы: в ней главная я, но скажем, на бас-гитаре я же не играю, и в этом бас-гитарист меня однозначно превышает. Поэтому он ощущает себя широкоплечим, большим, настоящим мужчиной, который покровительственно дарит мне то, что я по женской слабости не могу. В группе всё получается гармонично: я сочиняю песни, а мужчины на себе держат Землю. Инструменты у них тяжёлые. А у меня только свой голос и тетрадка со списком песен.
— Вам же часто приходится ездить с концертами, а Вы лёгкая на подъём?
— Не очень люблю ездить, но приходится. Самое утомительное — собирать чемоданы. Понять, какой будет костюм, какие номера, какой реквизит. День концерта — это четыре часа сборов, потом час ты едешь, потом настройка часа три и лишь после сам концерт. А, если гастроли, то нужно умудриться собраться на две недели вперёд, на месяц. Плюс сам транспорт, это тяжело. Особенно поезда, в которых то холодно, то душно, то куревом воняет. Всё время заглядывают эти торговцы сраные, как к себе домой, просто ненавижу. Лезут в купе со своим хрусталём, шалями. Но, тем не менее, есть свои радости в дороге: пейзажи за окном, покачивающийся вагон, который так убаюкивает. И, можно сидеть, читать бумажную книжку.
— И эти железные подстаканники для чая…
— Я не люблю чай в поездах, всегда вожу свою кружку и свой чай, тем самым каждый раз разочаровываю проводников. У нас директор очень любит подстаканники, он только ради этого всегда покупает чай в поездах. Мы даже ему купили такой подстаканник, чтобы он дома пил, но он сказал, что дома не то.
— Можно ли сказать, что для Вас «хождение по магазинам» то же самое, что «хождение по мукам»?
— Я, в общем, не хожу в магазины совершенно. Кто-то другой чаще всего это делает. Ну, а по поводу шмоток это отдельная история. Я не ищу специально, но всё время в охотничьем внимании. В самых неожиданных местах могу купить: в секонд-хэнде, на блошиных рынках, в другом городе, в другой стране. Часть шмоток у меня очень дорогие, а часть очень дешёвые. Почти все, что купила, переделываю. Сшить тоже могу. Просто я длинная и худая. У меня 44 размер и рост 175. В советское время на меня вообще не было одежды. Всё было широкое и короткое, на каких-то совсем других людей. Теперь научилась всё «доводить напильником». Если на одежде есть какая-то лишняя херня, я её обязательно отрежу. Новую футболку первым делом надеваю наизнанку, закалываю булавками по боковым швам и всё лишнее обрезаю.
— А есть ли в Вашей внешности что-то, что Вам не нравится?
— В моей внешности мне не нравится практически всё, зеркало меня не радует. Правда, мне нравится, что я тощая и не толстею. Но в душе я осталась тем самым «гадким утёнком». Детство, в котором тобой никто не восхищался, навеки оставляет свой отпечаток. Зато я сценогенична и умею выглядеть на сцене. Но это состояние владеет мной не постоянно. Иногда завидую людям, которые в жизни красивы. Всегда. Каждую минуту. В этом есть что-то божественное. Этого мне не дано.
— Старости боитесь?
— Отчасти боюсь. Тело всё время хочет сдать, заболеть, потерять форму. Замечаешь, как сердце начинает колотиться там, где раньше не колотилось. А хочется же, чтобы всё было легко. Но я не цепляюсь за молодость, как таковую. Я вижу красоту в дальнейших возрастах. И у очень многих людей красота раскрывается только после 40, 50. Возможно я из этого типа. А может, и нет.
— Ольга, с какими стереотипами, касающимися Вас, Вам приходится чаще всего сталкиваться?
— Регги, растаманы, трава. Многие считали много лет, что я наркоманка, хотя я не пробовала ни разу. Что «На хрена нам война» — это моя единственная песня. Что я хиппую, и должна быть счастлива ездить автостопом и играть квартирники. Что я обязательно агрессивная. Или, наоборот, белая и пушистая, всем обязана улыбаться. Что, если видишь артиста, надо немедленно сделать две вещи: попросить у него автограф и сфотографироваться с ним . Обижаются как дети, что я не хочу ни того, ни другого.
— Вот Вам приходилось стоять за плитой, в фартуке, с книгой «О вкусной и здоровой пище»? Потому что мне как-то тяжело представить Ольгу Арефьеву на кухне.
— Я не фанат готовить. Фартука у меня нет. Правда в детстве, когда я ещё читать не умела, и говорить по-моему тоже, моей любимой книгой была «Книга о вкусной и здоровой пище». В ней был нарисован мальчик, в которого я влюбилась. Он сидел, запустив пальцы в клубнику, а рядом с ним стояло молоко. В итоге страницу с мальчиком я разодрала. От большой любви. Она теперь склеенная. По этой книге не готовила. Правда, пыталась чего-то в подростковом возрасте. Когда экспериментируешь, стремясь понять, надо ли носить лифчики, каблуки, курить, готовить по книге. Сейчас я ем всё очень простое, мне не нужна книга, чтобы сварить гречку. Бывает, попадётся про блюда, так думаю: ёлы-палы, чтобы съесть эту несчастную помидорину, надо вначале её отварить, потом почистить, потом протереть сквозь сито, потом охладить, отдельно готовить то-то и смешать с тем-то и потом ещё взбить в блендере! Господи, да я возьму и съем просто помидорину. Мне даже лень будет её разрезать.
— Какими должны быть бытовые условия, чтобы Вам было комфортно?
— Возможность уединения, тишины, возможность творчества, связи. Игрушки всякие, люди, которые приходят, но потом всё-таки уходят.
— А гостей любите принимать?
— Словосочетание «Принимать гостей» несколько официозно. Оно предполагает, что хозяйка в парадном пеньюаре, в духовке курица, всё отглажено и блестит. У меня всё происходит несколько иначе. Приходят люди, которых можно назвать членами семьи. Они могут стать у плиты и начать готовить. И на вопрос: «Где у тебя то и это?» я отвечаю: «Найдёшь — твоё».
— В своих интервью Вы говорите, что ненавидите Москву. Я понимаю, что Вас здесь держит работа, но планируете ли Вы в ближайшее будущее исполнить своё желание, — жить в доме с садом, возле речки, завести собаку, лошадь?
— Лошадь я уже давно не хочу. А, собача у меня была, да и сейчас хочется, но это целая история. Надо посвящать собаке много внимания, в городе это невозможно. Пожить в домике на берегу реки — хотела бы. Копаться в садике, огороде, чего-то выращивать. К этому у меня ещё есть нереализованное стремление. Но, как взрослый человек, я понимаю каков путь к этому: деньги, бумаги, операции с недвижимостью, рабочие, стройматериалы. Это очень не по мне. И ты должен быть в этом весь. Когда ты в этом весь, то в другом ты уже не весь. А всё-таки, я при исполнении, я не свободна. Самый реальный для меня вариант — это домик у близких друзей. Люди, у которых ты не будешь чувствовать себя в гостях. Где не нужно выглядеть, чувствовать себя в центре внимания. У одной моей подруги был домик в деревне, мы там провели чудеснейшие времена. Но он сгорел.
— Вы чувствуете усталость от происходящего в мире?
— В мире происходит очень много всего нехорошего и необратимого. Это невыносимая мысль. И я не пришла к выводу, что требуется от меня в связи с этим. Недавно я читала про удивительных животных, которые есть на Земле. Там была черно-белая фотография сумчатого волка. Но этого волка уже нет, и там такая приписка, что его активно уничтожали, думая, что он вредит домашнему скоту. Впоследствии это оказалось неправдой. То есть, была чудесная зверушка, а её убили, весь генофонд. И когда я узнаю про такое, то меня вскрывает. Мне часто люди отвратительны со своей безудержной жестокостью, жадностью, тупостью и с уничтожительным потенциалом. Может быть, вообще мы живём последние дни: тёплые и спокойные. И скоро много всякого будет тяжёлого и страшного.
— На Ваш взгляд, каких людей на планете Земля больше: хороших или плохих?
— Нету такого понятия: хороший-плохой. Есть разные уровни развития, есть люди, которые не очень отличаются от животных. То есть, они выглядят, как люди, умеют разговаривать, но на самом деле это пока животные. Сознание у них животное: жадное, ограниченное. Называть их плохими было бы неверно. Разве плохая ваша собака? Она же чудесная, но ей не объяснишь теорию Эйнштейна.
Людей, которые обладают сознанием, позволяющим подниматься над частным своим интересом, очень мало. Чем выше сознание, тем их меньше. Это такая пирамида: основание у неё широченное, а вершина сходится в точку: это может быть, кто-то один, или группа из нескольких человек. Мы все — часть единой системы, в которой заложен моторчик для того, чтобы всё непрерывно перемешивалось, получало опыт, куда-то двигалось. Другое дело, что я всё ещё не могу понять: по правильному пути катится этот механизм или нет. Он катится к гибели или это нормальный такой этап, который выглядит, как гибель. А дальше будет, что-то следующее. Притом сделавшее выводы.
— Вы говорите, что верите в бессмертие. А, оказавшись перед Богом, что Вы ему скажете?
— Тут требуется уточнить и понятие бессмертия, и понятие Бога. Моё понимание на сегодняшний день можно описать аллегорией: человек напоминает ракету и, когда она взлетает, от неё отваливается первая ступень, вторая ступень. Первая — тело. То, что от нас отвалилось, исчезает. Но, что-то остаётся: выводы, навыки, моральные устои, духовные наработки. А остальное уходит в поле Земли, но там тоже не исчезает, а становится её частью. И достается потом животным, растениям. В них ведь тоже много человеческого, замечали, какие у собак глаза?
Человек глубоко проработанный, структурированный: он уже охватил просветлённостью почти всю свою ракету, и от него очень мало отшелушится. Поэтому Далай Лама может прийти ещё раз, и он будет почти тем же. Ему всё равно придётся учиться заново ходить, читать, писать, осваивать знания. Но очень его большая часть сохранна, и он может продолжать начатую работу. Так получаются люди, которых можно начинать считать бессмертными.
Такой же длинный разговор насчёт Бога. Бог — это не дяденька с бородой. Это большая история со всеми звездами, планетами, квазарами, пузырями вселенных, со всеми формами жизни, со всем материальным и нематериальным. Звёзды — его часть: например, клетки крови. А мы живём на планете, которая вращается вокруг одной клетки крови Бога. Мы каждую секунду перед ним стоим, каждый микро-миг. И являемся при этом его игрой. Надо ли при этом что-то Ему говорить? Вот вы разговариваете со своей кровью? Но наша жизнь в целом — это высказывание. И я не сомневаюсь, что оно нужное, и его слышно.
Текст: Таша Карлюка