Интервью для журнала «Ровесник» №9, 2001 г.

…Я долго готовлюсь к выступлению, а потом долго отхожу. После концерта я остаюсь пустой, но этого не надо бояться. Чем больше отдаёшь, тем больше в тебя заливается. Если ничего не отдавать, всё заплесневеет внутри.

Кому-то может показаться позой, когда красивая женщина во цвете лет размышляет о жизни и смерти. Когда она пишет песни, которые почти не попадают ни на радио, ни на телевидение, но каким-то удивительным образом распространяются среди поклонников. Когда она одевается в длинные платья, верит в чудеса, пишет стихи и руководствуется совсем не теми принципами, которые движут большей частью наших современников. Это может казаться позой, но только до того момента, пока вы не поговорите с Ольгой Арефьевой с глазу на глаз. Тогда выясняется, что это не поза. Это взгляд на жизнь.

Конфетти в хлопушке

В журнале текст интервью помещён в сокращённом виде. Мы публикуем полный вариант.

— Это правда вы на обложке альбома «Анатомия»?

— Правда, я.

— Если не секрет, зачем вы в голом виде для обложки сфотографировались?

— Этой фотографии уже лет десять, и я уже почти не помню истории её возникновения. На самом деле на мне там есть шорты, но это секрет (смеётся). А вообще-то я не боюсь идеи обнажённости. Человеческое тело прекрасно. Главное, чтобы этим не торговали.

— Пётр Акимов тоже так думает?

— По-моему, он против обложки ничего не имеет.

— А как получилось, что вы решили возобновить сотрудничество?

— То ли Пётр приехал в Москву из Питера, где он живёт, то ли сначала я была проездом в Питере. Главное, что очень много всего накипело за то время, что мы не играли вместе, и мы боялись начинать заново. В тот раз с нами и с миром вокруг происходили невероятные изменения. Многие считают, что «Аку-Аку» — это лучшее, что я сделала в жизни, может быть, единственное, что я сделала. После «Аку-Аку» были проекты, которые получались, а этот, самый искренний, погиб. Любительские записи услышали единицы. Это проект не то чтобы элитарный, но рассчитанный на людей, которые чувствуют. Сергей Калугин, например, просто по ним влюбился заочно.

— Вы не думаете издать их сейчас?

— Чтобы издать сейчас, нужно ещё суметь их реставрировать. А то, что мы делаем сейчас, можно назвать романом.

— Я правильно понимаю, что у Арефьевой с Акимовым роман?

— Я имею в виду, что наши концерты — это история, с завязкой, развитием и финалом. За подборку из этих стихов журнал «Знамя» вручил мне литературную премию.

— Почему после такого удачного проекта («Аку-Аку») вы перестали играть с Акимовым?

— Потому что в какой-то момент мы с Петром больше не смогли играть вместе. Нас отбрасывало друг от друга. Если мы пытались вместе играть, с нами чуть ли не обмороки начинались. У нас был перерыв в пять лет. Потом мы очень долго разговаривали по телефону о том, сможем ли мы войти в эту реку во второй раз и понять то, что с нами происходит, сможем ли вновь найти в себе эти силы. Тогда с нами произошло чудо. А когда с человеком происходит чудо, это может быть подарком, которого он ещё не заслужил. И для того, чтобы его разрушить достаточно одного дня. А чтобы вернуть это, понадобятся годы труда, надежд. Когда мы с Петром снова встретились в Питере после стольких лет, мы, можно сказать, трепетали. Мы решили поиграть старые песни, а неожиданно полились новые. Сначала даже не поверили сами себе. Я считаю, что на этом альбоме мы поднялись до уровня «Аку-Аку» и может быть, теперь уже это — лучшее, что я сделала в жизни. Сейчас мы с Петром понимаем: то, что было с нами тогда — не от ума. Это выстрелило и всё. Теперь мы подошли к тому же самому более осознанно. Наверное, это уже новый уровень.

— Первый раз вы выступили с этой программой в Питере?

— Да, первый концерт был в Питере, потому что в Москве я побоялась его сделать. Сначала играли половину новых песен, половину старых, потому что не всё ещё было написано. Потом уже к Москве программу сделали полностью новой. И очередное чудо заключалось в том, что всё-таки удалось записать эти концерты. У нас всегда во время самых лучших моментов то выключается камера, или кончается плёнка, то ломается магнитофон. Альбом полностью концертный, в нём нет ничего, специально записанного в студии. Следовательно, потом звук надо было чистить. Звукорежиссёр, который занимался этим в студии, говорит, что в песне «Адам» начинались странные вещи на отметке «666». Два раза вырубался компьютер, потом отключался свет, скакало напряжение, возникали непонятные щелчки, которые никак не удавалось удалить. Он уж и ругался, и молитвы читал, и даже потом напился с горя. Мы поняли, что эта песня очень сильно не нравится каким-то тёмным силам. Этакие пугалочки, которых не надо бояться. Часто это символы того, что происходит что-то важное. Надо не опускать руки, и всё в конце концов получится.

— Бывает, что такие вещи заставляют вас отложить проект на какое-то время?

— Нет. Само появление чего-то — это уже знак. Остальные знаки несамостоятельны и ничего не несут. Что по сравнению с чудом чёрная кошка? Сама песня — как явление ангела. Это необычайное состояние. Бывает, что его очень долго нет и ты живёшь в безвоздушном пространстве. Кажется, что всё отнялось и ты больше ничего не создашь. И вдруг раз — и пришло. Ни с чем не спутаешь и, разумеется, сделаешь всё, чтобы так продолжалось.

— Значит ли это, что ради подобного состояния можно сделать и что-то злое?

— Каким образом для песни может быть нужно злое? Для песни надо просто быть открытым. Хороший человек может что-то сочинить, и плохой человек может что-то сочинить. Хороший человек может оказаться творческим импотентом, и плохой человек может оказаться творческим импотентом. Тут вообще нет правил, или они нам неведомы. Можно сказать, что искусство возникает от сильных чувств, на ломке жизни, на осознании чего-то важного, на обретении мудрости. Человек, много страдавший и много думавший, имеет больше шансов создать что-то. Хотя бывает, щенки, у которых опилки в голове, такое напишут, что просто диву даёшься. Не знаю, откуда у них это берётся. Этого не поймаешь за хвост и формулу не напишешь.

— Откуда берутся ваши альбомы, вы тоже не знаете?

— Появление альбомов управляется совершенно непонятными законами: некоторые сами выскакивают, а некоторые — рожаешь-рожаешь, а получается полная фигня. «Анатомия» выскочила сама. Мы не вынашивали планов: вот мы сейчас порепетируем и запишем гениальную пластинку. Всё это было замешано на неясных предчувствиях и надеждах. И вдруг получилась двойная пластинка, даже ещё остался запас.

— Откуда у вас шрамчик на носу?

— Когда я была маленькой, мы с родителями гуляли по парку. Началась гроза, громко загремел гром. Был День города, по дорожкам бродили толпы народу, поэтому я со страху побежала через газон. А он оказался огорожен проволокой, как раз на уровне моего носа, и я ударилась с разбегу. На всю жизнь осталась такая благородная горбинка.

— Шрам на лице — это тоже знак?

— Бог шельму метит? (смеётся) Но если бы не эта горбинка, у меня не было бы такой ахматовской внешности. Был бы обыкновенный прямой нос. Может быть, приобретение имело свой смысл?

— Когда начались военные действия в Чечне, чуть ли не на всех каналах телевидения вдруг появился клип на песню «На хрена нам война». Обычно ваши клипы показывают очень редко.

— Эта песня вообще провоцирует людей на странные действия. Я её писала как детскую сказочку о жизни вечной и смерти временной. Я писала о том, что люди находятся в плену у Вавилона — ложных ценностей, ложной войны. А иногда у них бывает прозрение, они просыпаются и понимают, что всё это ерунда. И начинают идти к жизни вечной. Во временном мире это может выглядеть как смерть. Но на самом деле это не смерть, а как раз рождение. Вот о чём я писала эту песню. А клип то снимали с эфира, то ставили. Его первое появление на телевидении как раз совпало с началом чеченской войны, и его сняли с эфира. Потом начали понемногу показывать, а через несколько лет на 9 мая вообще вдруг пустили по всем каналам. Но у меня ничего не спрашивают. Я просто с интересом наблюдаю за происходящим.

— Политика вас каким-то образом задевает?

— Я не слежу за политикой и не смотрю ящик. Я считаю это шелухой, которую придумали, чтобы человек случайно не задумался о главном. Я предпочитаю не знать лишнего. То, что нужно, я и так узнаю. А всё время следить за новостями — где кого убили, где чего взорвалось — не буду говорить, что это глупость. Скажу, что это просто не для меня.

— Вы не опасаетесь таким образом узнать слишком много главного?

— Сначала надо понять, что такое знание. Одно дело — хлам, нагромождение фактов. Другое дело — знание монахов, которые не знают, что такое аэробика и где растёт киви. Но им просто этого не надо. Люди с Богом разговаривают, зачем им аэробика? Если об этом знании говорить, то его много не бывает.

— Вы как-то говорили, что очень важно подготовиться к встрече с Богом.

— Говорила.

— Вы подготовились?

— Как можно сказать, что я подготовилась? Схимники считают, что они недостаточно подготовились, что же обо мне-то говорить?

— А что в вас такого ужасного?

— Ну, выступление на сцене вообще не считается богоугодным делом.

— Бывают артисты, которые, выходя на сцену, огораживаются от зала. Они сами по себе — зал сам по себе. Вы же на сцене очень открыты. Это, наверное, тяжело?

— И легко тоже. Да, после концертов я всегда болею. Поэтому не могу часто играть. Я долго готовлюсь к выступлению, а потом долго отхожу. После концерта я остаюсь пустой, но этого не надо бояться. Чем больше отдаёшь, тем больше в тебя заливается. Если ничего не отдавать, всё заплесневеет внутри.

— А что вас наполняет?

— Просто жизнь. Деревья, люди, животные, книги, музыка, еда, сон. Воздух.

— Как же вы живете в московском воздухе?

— Ох, вот так и живу. В парки хожу, в деревню езжу.

Наталия Экономцева