Пенза, первое апреля две тысячи одиннадцатого года.
Узкий длинный высокий темный зал, темно-красные кресла, стенцы цвета охры. Сцена будто из музыкальной табакерки; темный занавес в белых кляксах.
Входят двое мужчин. Один из них невысок; коротко стриженные черные волосы, в которых угадывается седина; за отблесками от тонких очков видны умные темные глаза; одет в черное. Второй неожиданно высок. Взгляд исподлобья, плотно сжатые губы. Глаза буравят зал. Высокий лоб и довольно большая уже лысина. Ник Кейв по-русски. И лишь третьей, следом за ними выходит высокая худая женщина, одетая в темную струящуюся блузу, темные же и струящиеся же брюки, которые на первый взгляд можно спутать с юбкой, и высокие ботинки с тяжелыми подошвами. Ведьмины волосы не позволяют увидеть лица целиком ни в какой момент времени. Она улыбается.
Ольгу Арефьеву не сравнивал с Полли Джин Харви, пожалуй, только ленивый. Каюсь, сравнивал и я, ведь действительно их обеих роднит постоянный поиск себя, смена образов, костюмов и масок. Обе они пробовали себя в самых разных жанрах и областях искусства. Но, пока я не увидел Арефьеву вживую, сидящую на высокой деревянной табуретке, радостно и робко пробующую настроение собравшейся публики, я искренне полагал, что это имеет какое-то значение.
После нескольких минут краткого представления и якобы натужных первоапрельских шуток Ольга взяла первый аккорд на своей гитаре и подвесила меня на свои струны, как марионетку. Никакая фотография, никакая видео- и аудиозапись не передает обаяния и силы Арефьевой. Я не брал фотоаппарат, но даже если бы и взял — вряд ли бы я смог сделать хотя бы один кадр (тем более, что она просила не использовать фотовспышки).
Как истинная женщина, Ольга дважды меняла костюм: первый раз — после двадцатиминутного перерыва (они играли к тому моменту минут 40-50), второй раз — когда во второй раз вышла на «бис». Выкрики из зала Ольга отметала, не стирая с лица улыбки и так легко, как будто это был воланчик для бадминтона. «Я не хочу быть граммофоном» — сказала она в ответ на громкую просьбу «чего-нибудь старенького». И она пела то, что хотела. Это было неописуемо. Гитара, скрипка и виолончель; две гитары и виолончель; гитара и виолончель; одна гитара — я не знаю, какая из песен могла бы звучать лучше. Те записи, которые я слушаю сейчас, не стоят рядом с тем, как их исполняло в тот момент это трио.
Конечно же, было под конец и старое: «Дорога в рай», «Голубочек» — мы с удовольствием спели их у сцены. А Ольга ходила с гитарой и, улыбаясь, слушала, как мы поем. И казалось, что она сама не хочет уходить. Но пролетели почти три часа музыкального счастья, и она, как девчонка, ускакала за кулисы. Остались лишь скрипка, виолончель и гитара.
И я, опрокинутый, поехал по ночной дороге в Рузаевку, где пил и паясничал до утра, пытаясь замаскировать душевное потрясение. Но это уже совсем другая история…